Мы с Робби дружили с детского сада, я нравилась ему всегда, даже в уродливый подростковый период — время очков, брекетов и прыщей. Очки я ношу по-прежнему, и прыщи у меня тоже периодически появляются, но в целом можно сказать, что юношескую неприглядность я переросла.

Робби был милым крупным парнем, этаким дровосеком. Ростом с меня, или, может, чуть пониже, смотря как встать. А еще он, единственный во всем мире, не считая родственников, меня любил. И все же книжек он не читал, а значит, интересы у нас абсолютно не совпадали. Конечно, я не мечтала встретить полную свою копию, но, случалось, я рассказывала Робби о каких-нибудь своих наблюдениях, а он просто кивал или разводил руками, не задавая вопросов и не пытаясь поддержать тему. Нет, мы разговаривали. Постоянно разговаривали. Но я все ждала, когда же он скажет что-то такое, что меня поразит. Или заглянет в глаза и спросит: «Почему?» — искренне желая услышать ответ.

Вечером первого дня в Мэдисон я вернулась в свою новую, практически пустую квартиру в Норрис-корт и позвонила Робби.

— Как все прошло?

Он втянул ртом воздух, и я представила, как он сидит на краю кровати и курит косяк. Одет, должно быть, в пижамные штаны, курчавые волосы спутаны, глаза полузакрыты.

— Я чувствовала себя идиоткой.

— Ты не идиотка, — возразил он.

А мне хотелось, чтобы он спросил, почему так вышло.

— Они все пишут романы. И обсуждают писателей, которых мне бы стоило прочитать давным-давно.

— Не переживай. Ты самая умная из всех, кого я знаю, — заверил Робби.

Я разревелась. Вдруг я отчетливо поняла, что хоть и люблю его, вынуждена буду с ним порвать.

— Робби.

— Лея, — по голосу слышно было, что он улыбается.

— Почему я вообще тебе нравлюсь?

— Ты что, плачешь?

— Ну, так…

— Ты мне нравишься из-за своих лейских штучек. — Я знала, что перечислять их он не станет — не тот человек. — Все в порядке?

— Мне так одиноко тут, в Висконсине.

— Оглянуться не успеешь, как у тебя уже будет уйма друзей.

— А тебе не одиноко? — спросила я.

— У меня все нормально. Но я скучаю по тебе. Очень!

Потом он стал рассказывать про какую-то телепередачу, а я полезла изучать Фейсбук Вивиан Спэр.

На первый семинар тексты для обсуждения представили Вивиан и Дэвид. Вивиан — первые тридцать страниц своего будущего романа, а Дэвид — рассказ. Отрывок из книги Вивиан я прочла первым. Оказалось, это история про немолодую женщину с Манхэттена, которая заводит роман со своим стоматологом. Читалась вещь легко, и в конце мне стало интересно, что будет дальше. Вивиан отлично видела людей. Умела ухватить самую суть. Мне даже любопытно стало, что она думает обо мне.

С рассказом Дэвида дело обстояло сложнее. Каждое предложение само по себе было классное, пейзажи тоже отличные. Но я абсолютно не поняла, о чем в этой истории речь. Возможно, о мужчине, который отправляется в путешествие, надеясь в процессе примириться со своей нетрадиционной ориентацией. Но может, и нет. Еще в рассказе была постельная сцена, в которой ни разу не упоминалась хоть какая-нибудь часть тела. Я прочла текст трижды и с каждым разом понимала все меньше.

— Эта история разбила мне сердце, — сказал Роан, когда началось обсуждение.

— А по-моему, концовка весьма жизнеутверждающая, — возразил Уилсон. — Я про эпизод, где герой идет в закусочную, а потом просто сидит несколько часов в своей машине на парковке.

— Мне понравилось, как жестко и лаконично выписаны сцены с агрессивным отцом по контрасту с более протяженными неспешными описаниями сельских пейзажей, — подхватил Сэм. — А эпизод, где герой занимается сексом с той женщиной из бара? Это же великолепно! Мы ее видим и в то же время не видим. Потому что для него она не существует.

Дэвид кивал и лихорадочно строчил что-то в блокноте. По правилам семинара он не должен был участвовать в обсуждении. Мы говорили о тексте так, словно автора тут нет, отмечали его сильные и слабые стороны, и только в конце ему позволялось задать нам вопросы.

— Лично мне было трудно уследить за сюжетом, — сказала Вивиан. — Я не поняла, куда и зачем герой едет. Как по мне, нам должно быть очевидно, что именно заставило его сесть за руль. И то же самое касается секса с той женщиной. Мне не ясно, почему он решил с ней переспать. Потому что действительно хочет ее или пытается убедить себя, что она ему нравится?

Тут преподавательница кивнула, и все подняли на нее глаза.

— Деревья и дорогу герой описывает с большим чувством, — впервые за все занятие заговорила она. — Но он ничего не говорит ни о собственной жизни, ни о людях, которые в ней присутствуют. Может быть, он не желает признавать, кто он такой и что ему нужно? Однако же его глазами мы видим отца и женщину из бара — в этих эпизодах автор как раз и мог бы дать нам понять, чего герой хочет на самом деле, а что вызывает у него отвращение. Пускай сам он своих мотивов не осознаёт, автор обязан их понимать. Чтобы читатель видел то, о чем не говорится напрямую. В этом и заключается прелесть повествования от первого лица.

Все закивали. Дэвид таращился в лист бумаги и с такой силой сжимал ручку, что, казалось, из-под его пальцев вот-вот полетят искры.

У меня же внутри все полыхало. Почему я не озвучила свои мысли раньше Вивиан? Да что там, у меня все равно не вышло бы так точно их сформулировать. Она говорила уверенно. Не боялась показаться глупой, не боялась, что ее неправильно поймут, что Дэвид обидится. И сказала чистую правду. Вот и профессор согласилась. Хотелось дать всем понять, что я тоже разделяю это мнение. Но я боялась выставить себя нерешительной дурой. Перелистав рассказ Дэвида, я попыталась сочинить собственный отзыв. Но так ничего и не придумала.

После семинара мы все пошли в «Сити-бар» на Стейт-стрит. Он располагался в подвальчике, куда вела длинная крутая лестница. Стены без окон, низкие потолки, отделанные кожей кабинки, из-под обивки сидений торчит поролон. Выпивка там стоила вдвое дешевле, чем в Бостоне, а в меню полно было всяких бургеров, жареной картошки и картофельных шариков. В одном углу громоздился музыкальный автомат, в другом висели мишени для дартса. Самый большой стол стоял в глубине. Его мы и заняли.

С тех пор все два года обучения мы ходили туда каждый вторник после занятия. В тот вечер мы встретили в баре ребят с поэтического семинара. По сравнению с нами они казались куда более странными и эксцентричными — сплошь пирсинг, татушки и истерические рыдания по любому поводу.

Со временем я поняла, что мы, прозаики, в плане эмоций не уступаем поэтам, просто лучше умеем их скрывать. Этакие сдержанные, застегнутые на все пуговицы молодые писатели. Парни соперничали за звание альфа-самца и за внимание Вивиан. Которая на самом-то деле и была в нашей компании альфой. Прямая, резкая, не чурающаяся крепких выражений, она пила наравне с мужчинами и, к их удивлению, совершенно не пьянела. Стоило ей заговорить, как все замолкали и начинали внимательно слушать. Я была младше всех, большей частью помалкивала и чувствовала себя аутсайдером.

Ребята принялись жарко спорить, я же тем временем разглядывала поэтов. Они отучились в универе уже год и сейчас просто молча пили пиво и жевали картофельные шарики, слушая, как увлеченно прозаики обсуждают свой первый творческий семинар.

Должно быть, они уже всё на свете повидали, потому и держались так флегматично, в отличие от моих перевозбужденных однокурсников. Интересно, думала я, может, с поэтами мне проще было бы найти общий язык? Однако же писать стихи я не умела. Потом я стала думать о тех тридцати страницах из будущего романа Вивиан, которые она дала нам прочесть. О первой сцене, где героиня встречается со стоматологом. От нее так и искрило напряжением. Я прочла ее взахлеб. Вивиан определенно была очень талантлива. Я вдруг поняла, что она точно далеко пойдет.

Со временем я перестала так сильно стесняться Вивиан и ребят и постепенно научилась быть собой в их компании. В магистратуре народ осваивается быстро. Молчуны всегда казались мне людьми уравновешенными. Наверно, потому что я и сама была такая — высокая, тихая, предсказуемая Лея. Однако же внутри у меня бушевали эмоции. Еще какие! Вот почему я читала. Вот почему начала писать. Привлекать к себе внимание в реальности у меня как-то не получалось.

Жизнь в Мэдисоне вошла в колею. У меня появились друзья. Ближе всех я сошлась с Вивиан и Уилсоном, с ними чаще всего проводила выходные и свободное время. А его у нас было хоть отбавляй. Днем я писала, а вечером мы втроем зависали у кого-нибудь из нас дома, обсуждали прочитанные книги, наши новые работы, однокурсников, делились историями из жизни. Бывало и так, что я целыми днями ни с кем не виделась, в одиночестве бродила по восточной части Мэдисона. А в выходные, прихватив с собой рукопись, отправлялась в какую-нибудь кафешку — «Кабачок Джонсона», «Мамин дурачок», «Коллективо». Домой приходила, благоухая кофе и тем, что сегодня готовили в очередном заведении.

Моя квартира в Норрис-корт была теперь завалена книгами и распечатками разных редакций моих рассказов. Я купила подержанную мебель — в интернете и комиссионке на Вилли-стрит. Вместо дивана приобрела два кресла — одно нормальное, другое же настолько продавленное, что пружины так и норовили впиться тебе в задницу, зато стоило оно всего пять долларов. Единственным не подержанным приобретением стал пушистый бело-голубой коврик с цветочками. Друг с другом вещи не сочетались абсолютно, но я впервые жила одна и просто обожала свою квартиру. Исправный камин, стеллажи для книг, французские двери, ведущие в кабинет, из которого открывался вид во внутренний дворик. Я возвращалась сюда, и на меня каждый раз снисходило умиротворение — казалось, это место было предназначено мне судьбой.