— Забудь. «Нейронтин», «Риспердал» и «Ципралекс» от страха. Никакого «Собрила», никаких окси. Мы договорились.
— «Ципралекс» только для котят.
Ульф делает гримасу и выплевывает жвачку в раковину, сразу же достает две новые.
— Твою мать, а как ты думаешь, для кого вот это? — Он показывает мне ладонь, на которой лежит жвачка. — Мы оба решились пожертвовать чем-то ради нашего здоровья. Я справляюсь, значит и ты справишься.
— А если я не смогу уснуть?
— Выпьешь чашку ромашки и напишешь об этом стихотворение.
— А это не опасно, Ульф, посылать его туда с одним только «Ципралексом»? — Дорис кладет тлеющую сигарету в миску.
— Отнюдь. Именно из-за того, что случилось в последний раз, я не даю ему таблетки, которые он хочет. — Ульф фыркает и бросает жвачку в рот.
Я удрученно качаю головой и поднимаюсь, чтобы уйти. Дорис подходит и кладет мне руку на плечо.
— Насчет того, о чем мы говорили. Может быть, ты найдешь время на поиск пути обратно к твоей сексуальности, пока будешь путешествовать. Проверь, осмелишься ли ты проявить любопытство, фантазируй и обдумывай это. — Она остановилась на мгновение, посмотрела на меня с полуулыбкой и спросила: — Как думаешь, тебе этого хочется?
— Ульф говорит, фантазировать опасно, — отвечаю я.
— Ну, — она растянула губы так, что складки в уголках рта слегка разгладились. — Нужно всегда обдумывать то, где фантазия застает тебя и, что не менее важно, какие именно фантазии ты себе позволяешь. Но их можно и держать в себе, знаешь ли. Пока ты чувствуешь, словно они дают тебе что-то и не вредят ни тебе, ни другим.
— Ты права. — Я выдаю ей подобие улыбки и короткое рукопожатие. — Пока они не навредят, да.
Глава 3
Автобус номер девять в Танангер пуст, кроме меня и водителя никого. На улице темно, желтые фонари быстро мелькают в окнах, а автобус слегка покачивается из стороны в сторону, будто корабль плывет сквозь мягкий весенний вечер. На деревьях появились листочки, мать-и-мачеха пробивается на границе асфальта и пешеходной тропинки, а мы выезжаем из города и едем на запад.
Я выхожу на остановке прямо около старой часовни. Парковка пуста. Маленькие огни светятся сквозь живую изгородь, идущую перед зданиями.
Как только выхожу на дорожку, ведущую к кладбищу, останавливаюсь. Передо мной свежие коричневые холмики земли с цветами, надгробными камнями с золотыми надписями, ангелами и птицами, слабо освещенные стеклянными фонарями и факелами. По безлунному небу с моря быстро плывут вереницы облаков. Я бывал здесь много раз с тех пор, как вернулся из Трумсё. Первый раз я остался стоять здесь, не заходя на само кладбище.
Я держусь края дорожки и иду между табличек, пока не подхожу к нужному месту. Слабое дуновение ветра заставляет меня остановиться, и я различаю ее надгробный камень. Номер четыре от тропинки, с фонариками с обеих сторон. Только один из них горит. Я стою неподвижно, устремив взгляд на черный камень.
— Лучше всего оно в темноте, — вдруг раздается голос сзади.
— Что? — я резко поворачиваюсь и смотрю в узкие глаза пожилого мужчины в коричневом пальто и шляпе. Он стоит на несколько шагов позади меня, держа на поводке лохматую собаку.
— Извините, что вы сказали?
— Кладбище, — мягко отвечает он. — Я тоже люблю ходить сюда по вечерам. Оно не выглядит таким оголенным в темноте. И еще мне кажется, фонари делают его таким красивым, даже во время дождя и ветра.
— Да. — Я плотнее прижимаю воротник к горлу. — Фонари красивые.
— У вас тут семья?
— Нет, она… — начинаю я, но останавливаюсь.
— Вон моя жена, — мужчина кивает в сторону одного из камней на другой стороне. — Скоро семь лет как я вдовец. Дочь предложила завести собаку, — он улыбнулся животному у своих ног. — Для компании. Хорошо, что кто-то заполняет пустое пространство, до того дня, когда мы снова встретимся. — Он смотрит на меня взглядом, полным святой убежденности в своей правоте. — В раю.
Я слабо киваю.
— А у вас есть собака?
— Что?
— Собака есть у вас?
— Нет, я предпочитаю таблетки.
— Вот как? Помогают?
— Я и сам не знаю, — бормочу, взглядом ища могилу Фрей.
— Ну что ж, — вздыхает мужчина, когда собака дергает и тащит его за собой на поводке. И они исчезают в темноте.
Жду некоторое время, затем делаю шаг на мягкую тропинку. Земля сразу кажется холоднее, словно ветер еще не ослабил свою хватку, и я тороплюсь вернуться на дорожку. Я выбегаю с кладбища и возвращаюсь к парковке.
Глава 4
В Осло сыро, весенний воздух холоднее, чем дома, в Ставангере, где уже начал витать над городом аромат коровьего навоза. В ресторане отеля «Бристоль» меня направляют в гардероб, там женщина забирает мою куртку и дает номерок. Я возвращаюсь обратно ко входу. В «Зимнем саду» и «Баре библиотеки» полным-полно людей, звучит пианино, сильно пахнет молотыми кофейными зернами и котлетами с жареным луком. Взгляд скользит по толпе, и наконец я замечаю женщину и двоих мужчин за столиком, частично скрытым за группой растений в больших горшках. Женщина улыбается и машет мне, а мужчины изучают меня с умеренным любопытством.
Я неловко машу в ответ и начинаю двигаться по направлению к ним.
— Вы, должно быть, Аске, — говорит женщина и поднимается, когда я подхожу к их столику. — Мы вас ждали.
Я киваю и жму ей руку.
— Эва, — представляется женщина. — Я редактор Миллы в издательстве.
— Торкильд Аске.
— Пелле Раск, — говорит более молодой из ее спутников, не вставая. — Я агент Миллы. Мы в «Густавссоне» занимаемся продажей прав за границей.
— Халвдан, — представляется второй мужчина и поднимается, чтобы поздороваться. — Директор издательства.
— После вы поедете дальше в Тьёме? — спрашивает Эва, когда все мы наконец усаживаемся.
— Да. Таков план.
— Хорошо, хорошо. — Халвдан берет вилку и набрасывается на двухэтажный кусок наполеона. — Вот увидите, все будет хорошо.
— Я думаю, она очень ждет встречи с вами, — говорит Эва. — Но мы все же подумали, что стоит сначала обсудить некоторые детали перед тем, как вы встретитесь.
Подходит официант с маленьким кофейником и чашкой и ставит их передо мной.
— Итак, — начинает Халвдан, уписывая торт. — Значит, вы бывший главный офицер по допросам в особом отделе полиции. — Он держит пустую вилку в воздухе и смотрит на меня из-под кустистых бровей, ожидая комментариев.
— Все верно. Но теперь уже нет, — добавляю я. — Все трое изучающе смотрят на меня и кивают. Они явно в курсе моей истории. — Суд лишил меня должности после одного эпизода несколько лет назад, и мне пришлось отсидеть чуть более трех лет в тюрьме Ставангера.
— А теперь вы фрилансер, — заключает директор издательства, снова отломив кусочек торта и взяв его в рот и направив вилку в сторону Эвы. — Помнишь, это же Викнес-Эйк написал эссе о том, каково быть осужденным за свои грехи.
— Да. Грехопадение. — отвечает Эва, пригубив вина из бокала. — Трогательно.
— Грехопадение, да. Душераздирающее произведение. — Халвдан размахивает перед нами вилкой, словно скипетром. — Вы его читали?
Я отрицательно качаю головой. Я мог бы сказать, что кое-что знаю о том, каково это — упасть лицом в грязь, разрушить карьеру и утратить душевный покой; что дома в Ставангере у меня есть психиатр, который полагает, что я продолжаю падение, но я не был настроен показаться жалким на первой же встрече, и уж тем более не считаю «Зимний сад» и «Бар библиотеки», где сама атмосфера предполагает сдержанно остроумную, вежливую болтовню подходящим местом для хирургической откровенности.
Директор издательства медленно вращает вилку вокруг своей оси и прикрывает глаза.
— Он демонстрирует основополагающее для него отрицание наказания и срока, романтизируя общество, в котором на самом деле понятие возмездия — в крови.
— В глазах моих вы увидите мои преграды, — добавляет Эва.
— Да, да, — поддакивает директор. — Точно, да.
— Вам придется подписать согласие о неразглашении, — начинает шведский агент Миллы. — Оно подразумевает не только полное молчание обо всем, что вы узнаете о следующей книге Миллы и ее содержании, но также и о том, что вы узнаете о самой Милле и ее личной жизни.
Я киваю.
— Расскажите мне о Роберте Риверхольте, — прошу я и делаю глоток кофе. — О предыдущем консультанте Миллы. Я так понимаю, что его…
— Застрелили, — вставляет директор. — Ужасное дело. Оно повергло в шок нас всех.
— Риверхольт был бывшим полицейским с проблемной личной жизнью. — Пелле оттопыривает палец над ручкой своей чашки. — Его жена была больна, она выстрелила в него на людной улице, уехала прочь и покончила жизнь самоубийством на парковке около озера Маридалсванне.
— Эта трагедия не имеет никакого отношения ни к издательству, ни к Милле. — Эва слегка накрывает мою руку своей. — Но я понимаю ваше беспокойство. Это очень отразилось и на Милле. Она не написала ни единой…
— Ну что же, — быстро кашляет Пелле и, взяв стопку бумаг, пододвигает ее через стол. — Вы могли бы просмотреть бумаги и подписать, прежде чем мы продолжим.