— Вам надо снова жениться, завести еще детей. Может, найдете себе невесту, пока гостите у нас. В Севернейкском лесу много хорошеньких девиц.

— У меня есть Грегори, — говорит он, оглядываясь через плечо на сына; он постоянно немного волнуется за Грегори.

— Сыновья — это хорошо, — отвечает сэр Джон, — но мужчине нужны и дочери, они — наше утешение. Гляньте на Джейн, какая она славная.

Он послушно смотрит на Джейн Сеймур, которую хорошо знает по двору, — она была фрейлиной Екатерины, бывшей королевы, теперь исполняет ту же должность при Анне, королеве нынешней. Невзрачная бледная девица, рта не раскроет, на мужчин смотрит испуганно. Она в белом платье узорчатого атласа, расшитом мелкими гвозди2ками, и жемчугах. Семья раскошелилась: даже если не считать жемчугов, наряд обошелся не меньше чем в тридцать фунтов. Немудрено, что она ступает опасливо, словно ребенок, которому велели не замарать платье.

Король говорит, беря ее мышиную лапку в свою ручищу:

— Джейн, надеюсь, дома у родных ты не будешь такой пугливой? При дворе мы от нее и слова не могли добиться.

Джейн смотрит на Генриха снизу вверх, краснеет до корней волос.

— Видали, чтобы кто-нибудь так краснел? — спрашивает Генрих. — Кроме двенадцатилетних девчушек?

— Мне не двенадцать, — отвечает Джейн.

За ужином король сидит рядом с леди Марджери, хозяйкой дома. Она в молодые годы была красавицей, а по галантному вниманию короля можно вообразить, что она красавица и сейчас. Леди Марджери родила десятерых, из них шестеро живы, трое сидят за этим столом. Эдвард Сеймур, наследник, очень хорош собой: длинное лицо, серьезные глаза, четкий выразительный профиль. Он начитан, за любое дело берется с умом и рвением, воевал, а теперь, пока нет войны, исправно отдает силы турнирам и охоте. Кардинал в свое время выделял Эдварда из других Сеймуров, да и сам он, Томас Кромвель, согласен, что королю такие люди нужны. Том Сеймур, младший брат, шумливее, прытче, больше нравится женщинам — когда входит в комнату, девушки хихикают, а юные матроны опускают взгляд и смотрят из-под ресниц.

Старый сэр Джон — семьянин с изрядно подмоченной репутацией. Два-три года назад при дворе только и говорили, что он сношает жену старшего сына — и ладно бы один раз, в пылу страсти, так нет, постоянно, со дня замужества. Королева и ее доверенные фрейлины трубили о скандальной связи направо и налево. «Мы сосчитали, что у них это было сто двадцать раз, — со смехом говорила Анна. — По воскресеньям они воздерживались как добрые христиане, а Великим постом немного умеряли пыл». Жена-прелюбодейка родила Эдварду двух мальчиков; когда тайна выплыла на свет, тот сказал, что не может признать наследниками то ли сыновей, то ли единокровных братьев. Преступницу заперли в монастырь, где она вскоре благополучно скончалась. Теперь у Эдварда новая жена, которая держится с мужчинами холодно и не расстается с кинжалом на случай, если свекор подойдет чересчур близко.

Но все забыто, все прощено. Плоть немощна. Визит короля означает, что сэр Джон больше не в опале. У старика тысяча триста акров земли, включая охотничий парк, почти вся она превращена в пастбища для овец и приносит в год по три шиллинга с акра — на двадцать пять процентов больше, чем если бы здесь по-прежнему были пашни. Овцы мелкие, черномордые, помесь английской породы с валлийской горной, мясо у них жесткое, но шерсть неплохая. По приезде король любопытствует: «Кромвель, на сколько потянет эта овца?», и он, только глянув, дает ответ: «Тридцать фунтов, сир».

Фрэнсис Уэстон, юный придворный, хмыкает:

— Мастеру Кромвелю ли не знать! Он ведь когда-то был стригалем.

Король отвечает:

— Без торговли шерстью мы бы жили беднее. Что мастер Кромвель знает ее досконально — его достоинство, не изъян.

Фрэнсис Уэстон только усмехается тайком.

Завтра Джейн Сеймур поедет охотиться с государем.

— Я думал, будут только джентльмены, — слышит он шепот Уэстона. — Королева, если узнает, рассердится.

— Вот и будь умником, — тихо говорит он, — постарайся, чтобы она не узнала.

— Мы в Вулфхолле все охотники, каких поискать, — бахвалится сэр Джон, — и мои дочери тоже. Вы думаете, Джейн робкая, но в седле она — Диана. Я не мучил моих девочек науками, всё, что нужно, им преподал сэр Джеймс.

Священник в дальнем конце стола кивает: старый дуралей, седенький, глаза мутные.

Он, Кромвель, поворачивается к священнику:

— И танцам тоже вы их учили, сэр Джеймс? Примите мое восхищение! Я видел, как сестра Джейн, Элизабет, танцевала при дворе в паре с королем.

— Для этого у девочек был учитель, — хихикает старый Сеймур. — Учитель танцев, учитель музыки, и довольно с них. Иностранные языки им ни к чему — все равно никуда не поедут.

— Я не разделяю такой взгляд. Мои дочери учились вместе с сыном.

Иногда он говорит о них, об Энн и Грейс, умерших семь лет назад.

Том Сеймур смеется:

— Так они и на турнирном лугу упражнялись вместе с Грегори и юным мастером Сэдлером?

— За исключением этого, — улыбается он.

Эдвард Сеймур говорит:

— Многие зажиточные горожане учат дочерей грамоте и счету, чтобы они могли помогать в конторе. Я слышал, так их легче выдать в хорошую купеческую семью.

— Вообразите дочерей мастера Кромвеля, — говорит Уэстон. — Я не рискну. Думаю, они бы не усидели в конторе, зато мясницким топором бы орудовали — ого-го. От одного их вида у мужчин бы подгибались колени — и не из-за вспыхнувшей любви.

Грегори ерзает на стуле. Мальчик все время в своих мечтаниях, и не подумаешь, что слушает разговор, но сейчас голос Грегори дрожит от обиды:

— Вы оскорбляете память моих сестер, сударь, которых даже не видели. Моя сестра Грейс…

Джейн Сеймур кладет тонкие пальцы на запястье Грегори; чтобы его спасти, она отважилась привлечь к себе внимание общества:

— Я последнее время немного учила французский.

— Да неужели? — улыбается Том Сеймур.

— Меня учила Мэри Шелтон.

— Мэри Шелтон — добрая душа, — замечает король.

Он краем глаза видит, как Уэстон толкает локтем соседа. При дворе сплетничают, что Мэри Шелтон добра с королем в постели.

— Понимаете, — говорит Джейн братьям, — мы не всё время проводим за пустой болтовней и сплетнями. Хотя, видит Бог, наших пересудов хватило бы на целый город женщин.

— О чем же вы судачите? — спрашивает он, Кромвель.

— Мы обсуждаем, кто влюблен в королеву. Кто пишет ей стихи. — Джейн опускает глаза. — Я хочу сказать, кто влюблен в каждую из нас. Тот джентльмен или этот. Мы знаем наших поклонников и разбираем их по косточкам так, что они бы покраснели, если б услышали. Мы выспрашиваем, сколько у них акров и каков доход, а потом решаем, что позволим им написать нам сонет. Если поклонник недостаточно для нас богат, мы высмеиваем его стихи. Мы очень жестокие.

Он говорит, чуть настороженно, не беда, если мужчина пишет дамам стихи, даже замужним, при дворе так принято. Уэстон отвечает, спасибо на добром слове, мастер Кромвель, мы думали, вы потребуете, чтобы мы перестали.

Том Сеймур подается вперед, говорит со смехом:

— А кто твои поклонники, Джейн?

— Если хочешь узнать, ты должен надеть платье, взять вышивку и сесть с нами.

— Как Ахиллес среди женщин. Придется вам сбрить свою красивую бороду, Сеймур, и выведать их маленькие нескромные секреты. — Король смеется невеселым смехом. — Если мы не найдем кого-нибудь посвежее. Грегори, ты у нас красавчик, да боюсь, большие руки тебя выдадут.

— Внук кузнеца, — вставляет Уэстон.

— Музыкант Марк, знаете такого? — говорит король. — Вот у кого девичья внешность.

— Марк и без того всегда с нами, — отвечает Джейн. — Мы его и за мужчину-то не считаем. Если хотите узнать наши секреты, спросите Марка.

Беседа уходит в какую-то другую сторону. Он думает, Джейн никогда не бывала так разговорчива. Думает, Уэстон меня задирает, пользуясь безнаказанностью в присутствии короля. Думает, как отомстить. Рейф Сэдлер смотрит на него искоса.

— Итак, чем завтрашний день будет лучше сегодняшнего? — спрашивает его король и объясняет собравшимся: — Мастер Кромвель есть-пить не может, если чего-нибудь не улучшает.

— Для начала я займусь шляпой вашего величества — надо улучшить ее поведение. И те облака, до полудня…

— Дождичек нас остудил.

— Дай Бог вашему величеству никогда не вымокать сильнее, — говорит Эдвард Сеймур.

Генрих трет обгорелый лоб.

— Кардинал верил, что может менять погоду. Утро неплохое, говаривал он, но к десяти станет еще лучше. И становилось.

Генрих иногда поминает к случаю Вулси, будто не сам, а какой-то другой монарх затравил кардинала до смерти.

— У некоторых чутье на погоду, — говорит Том Сеймур. — Вот и все. Это не привилегия кардиналов.

Генрих с улыбкой кивает:

— Верно, Том. Незачем мне было так его чтить, да?

— Для подданного он был слишком заносчив, — говорит старый сэр Джон.

Король смотрит на него, на Томаса Кромвеля. Он любил кардинала, здесь все это знают. Его лицо начисто лишено какого бы то ни было выражения, будто свежевыбеленная стена.

После ужина старый сэр Джон рассказывает об Эдгаре Миролюбивом, правившем в этих краях много веков назад, до того как королей стали нумеровать. В ту пору все девы были прекрасны, рыцари — отважны, а жизнь — проста и, как правило, коротка. Эдгар пленился некой девушкой и отправил одного из своих графов взглянуть, правда ли она так хороша лицом, как уверяют. Коварный сват написал королю, будто девица кривая и хромая, а живописцы и поэты лгут. В действительности же красавица приглянулась ему самому, так что он немедля ее обольстил и повел под венец. Эдгар, узнав о предательстве графа, подстерег того в роще неподалеку отсюда и убил одним ударом копья.

— Каким же низким обманщиком оказался тот граф, — говорит король. — Поделом ему!

— Не сват, а свинья! — хохочет Том Сеймур.

Другой брат вздыхает, показывая, что не одобряет таких слов.

— А что сказала дама, узнав о гибели мужа? — спрашивает он, Кромвель.

— Дама вышла за Эдгара, — отвечает сэр Джон. — Они поженились в зеленом лесу и жили долго и счастливо.

— Что ей еще оставалось? — вздыхает леди Марджери. — Женщины должны покоряться судьбе.

— А в народе говорят, — добавляет сэр Джон, — что коварный граф все еще бродит по лесам, стонет и силится вытащить из живота копье.

— Только представить, — говорит Джейн Сеймур. — Лунной ночью выглянешь в окошко и увидишь, как он тянет за древко и сетует. Хорошо, что я не верю в привидений.

— А зря, сестрица, — отвечает Том Сеймур. — Вот как они к тебе подкрадутся и схватят!

— И все же… — Генрих делает движение, будто бросает копье — правда, за столом как следует не размахнешься. — Одним ударом. Видать, славный был копейщик, этот король Эдгар.

Он говорит — он, Кромвель:

— Хотел бы я знать, записана эта история, и если да, то кем, и был ли тот человек под присягой.

— Кромвель заставил бы графа ответить перед судом присяжных, — с улыбкой произносит король.

— Бог с вами, ваше величество, — смеется сэр Джон, — тогда и присяжных-то не было.

— Кромвель бы нашел. — Юный Уэстон подается вперед, чтобы прозвучало весомее. — Он бы выкопал присяжных из-под земли, и уж они бы признали графа виновным, отправили его на плаху. Говорят, когда судили Томаса Мора, наш королевский секретарь вошел с присяжными в комнату для совещаний, а когда они сели, притворил за собой дверь и объявил закон. «Позвольте избавить вас от сомнений, — были его слова. — Ваше дело признать сэра Томаса виновным, и пока не объявите этот вердикт, обеда не получите». Потом он вышел, снова закрыл дверь и встал перед ней с топором, на случай если присяжные станут прорываться на поиски вареного пудинга. Как истые лондонцы, те больше всего пеклись о своем брюхе и, как только услышали его бурчание, завопили: “Виновен! Виновнее не бывает!”»

Все смотрят на него, на Кромвеля. Рейф Сэдлер говорит хрипло:

— История красивая, но теперь я, в свой черед, спрошу: где она записана? Уверяю вас, мой господин всегда честен в судейских делах.

— Вас там не было, — отвечает Уэстон, — а я эту историю слышал от одного из присяжных. Они кричали: «Скорей, скорей, уведите предателя, а нам подайте баранью ногу!» И Томаса Мора увели на казнь.

— Вы так говорите, будто жалеете, — замечает Рейф.

— Я? Ничуть! — Уэстон вскидывает руки. — Королева Анна говорила, пусть смерть Мора послужит уроком другим предателям. Как бы велики ни были заслуги, как бы ни завуалирована измена, Томас Кромвель выведет злодеев на чистую воду.

Одобрительный гул; такое чувство, что сейчас собравшиеся устроят Кромвелю овацию. Тут леди Марджери подносит палец к губам и указывает глазами на короля во главе стола. Генрих начал заваливаться вправо, опущенные веки подрагивают, дыхание мерно и глубоко.

Сидящие обмениваются улыбками.

— Опьянел от свежего воздуха, — шепчет Том Сеймур.

От воздуха пьянеть не зазорно, иное дело от вина: нынче король требует кувшин с хмельным напитком куда чаще, чем в прежние дни, когда был молод и строен. Он, Кромвель, смотрит, как Генрих наклоняется в кресле. Сперва вперед, словно хочет лечь головой на стол, потом вздрагивает, выпрямляется рывком. По бороде тонкой струйкой течет слюна.

Эх, нет здесь Гарри Норриса, главного из королевских джентльменов — вот кто сумел бы неслышной походкой приблизиться к государю, разбудить того легким касанием, тихой речью. Увы, Гарри уехал к Анне с любовным письмом от Генриха. Так кто же? Король не похож на усталого ребенка, как был бы похож лет пять назад. Видно, что это немолодой человек, сомлевший от обильной трапезы, лицо обрюзгшее, жилки кое-где полопались, и даже при свечах в редеющих волосах отчетливо различается седина. Он, Кромвель, кивает юному Уэстону.

— Фрэнсис, необходимо ваше джентльменское вмешательство.

Уэстон, притворяясь, будто не слышит, смотрит на короля: во взгляде — неприкрытое отвращение. Том Сеймур шепчет:

— Думаю, надо поднять шум. Чтобы он сам проснулся.

— Какой шум? — одними губами спрашивает Эдвард.

Том изображает, что держится за бока.

Эдвард вскидывает брови:

— Смейся, если тебе хватит духу. Он решит, ты смеешься, что он пустил слюни.

Король начинает храпеть. Заваливается влево, опасно нависает над подлокотником.

Уэстон говорит:

— Давайте вы, Кромвель. Вы из нас самый большой человек.

Он с улыбкой мотает головой.

— Наш король, храни его Господь, не молодеет, — важно произносит старый сэр Джон.

Джейн встает. Шелест плотно расшитого атласа. Склоняется над королевским креслом, трогает руку Генриха — быстро, в одно касание. Король резко садится, хлопает глазами.

— Я не спал. Просто прикрыл веки.

Когда король уходит спать, Эдвард Сеймур говорит:

— Мастер Кромвель, сегодня я с вами поквитаюсь.

Откинувшись в кресле, с кубком в руке:

— Чем я вам досадил?

— Шахматная партия. Кале. Знаю, вы помните.

Поздняя осень 1532 года. День, когда король впервые лег с королевой. Прежде чем отдаться Генриху, Анна стребовала клятву, что тот на ней женится сразу по возвращении в Англию. Однако шторма задержали корабли в Кале, и король не терял времени даром, стараясь заделать ей наследника.

— Вы поставили мне мат, мастер Кромвель, — говорит Эдвард, — но лишь потому, что сумели меня отвлечь.

— Чем же?

— Спросили про мою сестру Джейн. Сколько ей лет и все такое.

— Вы решили, я к ней приглядываюсь?

— А это правда? — Эдвард улыбается, чтобы смягчить грубоватый вопрос. — Между прочим, она еще не просватана.

— Ставьте фигуры, — говорит он. — Начнем с того хода, на котором вы отвлеклись?

Эдвард тщательно не выказывает удивления. О памяти Кромвеля ходят невероятные слухи. Он улыбается про себя, зная, что сумел бы правдоподобно расставить фигуры: ему известно, как играют люди с таким складом характера. Говорит:

— Начнем по новой. Мир не стоит на месте. Итальянские правила вас устроят? Не люблю, когда партия растягивается на неделю.

Сеймур начинает довольно смело, но уже через несколько ходов, зажав в пальцах белую пешку, откидывается на спинку кресла и заводит речь о блаженном Августине. От блаженного Августина переходит к Мартину Лютеру.

— Это учение вселяет в меня страх. Будто Господь сотворил нас на погибель. Что Его бедные создания, за исключением единиц, рождаются на муки в земной жизни и в вечной. Иногда мне страшно, что Лютер прав, и все же я надеюсь, что нет.

— Толстый Мартин смягчил свои взгляды. По крайней мере так говорят.

— Что, из тысячи спасутся двое, а не один? Или наши добрые дела не вполне бесполезны в очах Божьих?

— Не стану говорить от его имени. Почитайте Филиппа Меланхтона, я пришлю вам его новую книгу. Надеюсь, он посетит нас в Англии. Мы ведем переговоры с его окружением.

Эдвард прижимает головку пешки ко рту, словно хочет постучать ею по зубам.

— Неужто король позволит?

— Брата Мартина король в Англию не пустит — даже имени его слышать не желает. Филипп помягче, а нам полезно, очень полезно заключить союз с теми из немецких князей, кто любит слово Божие. Императору в острастку.

— А что это для вас? — Конь Эдварда скачет по квадратам. — Дипломатия?

— Я всецело за дипломатию. Она дешевле войны.

— А говорят, что вы и сами любите слово Божие.

— Это не тайна. — Он хмурится. — Вы хорошо подумали, Эдвард? У вас королева под ударом. Я не хотел бы еще раз услышать, что сбил вас с мыслей разговорами о спасении вашей души.

Эдвард криво улыбается:

— А как сейчас ваша королева?

— Анна? Она на меня серчает. Как глянет в мою сторону, чувствую — голова шатается на плечах. Королеве насплетничали, что я раз-другой благожелательно отозвался о Екатерине, нашей бывшей королеве.

— Это правда?

— Я всего лишь восхищался твердостью ее духа, которую никто отрицать не может. И опять-таки королева считает, будто я излишне расположен к принцессе Марии. Я хотел сказать, к леди Марии, как мы теперь должны ее называть. Король по-прежнему любит старшую дочь, говорит, ничего не может с собой поделать, Анна же хочет, чтоб король признавал только одну дочь — Елизавету. Она думает, мы чересчур мягки с леди Марией. Та-де должна признать себя внебрачным ребенком.

Эдвард крутит белую пешку в пальцах, оглядывает ее с сомнением, ставит на место.

— А разве еще не признала? Я был уверен, что вы ее давно заставили.

— Мы сочли, что лучший способ решить этот вопрос — закрыть на него глаза. Она знает, что не унаследует трон, и, по-моему, не стоит давить на нее дальше. Поскольку император — племянник Екатерины и кузен леди Марии, я стараюсь его не злить. Карл держит нас за глотку, понимаете? Анна же не понимает, что людей надо улещивать. Думает, вполне довольно, что она нежна с Генрихом.

— А вы должны быть нежны с Европой.

Смех у Эдварда скрипучий, глаза говорят: вы очень со мной откровенны, мастер Кромвель; почему?

— К тому же… — Его пальцы зависают над черным конем. — На взгляд королевы, я слишком возвысился. Король сделал меня своим викарием по делам церкви, Анна же хочет, чтобы к уху Генриха имели доступ только она сама, ее брат, монсеньер ее отец — и даже отцу от нее достается. Она называет его трусом, который даром теряет время.