Хортенз Кэлшиер

Вальс любви

Пролог

— Отыскать себе половину с помощью почтовой открытки — ну не чудо ли! — начал доктор Шорт, пригубив первый глоток вина. Я поддержал его начинание доброй дозой своего напитка, сделав вид, что профессионально навострил свой писательский слух. — Отбросить сотни ответов претенденток и выбрать одну, — продолжал мой давний оппонент, — это ж какая могучая сила позволяет судить о людях на расстоянии. Это еще, помнится, Дюма приметил. А иной и фотографию не запросит: для меня, скажет, достаточно пробежать глазами по клочку исписанной бумаги, или услышать по телефону голос, или просто в глаза взглянуть. Счастливый выбор напарника — это прямо рулетка какая-то, беспроигрышная лотерея: вытянуть счастье по автобусному билетику. Да, любовь непостижима. Не зря говорят, что браки вершатся на небесах.

— Сколько же неведомых слагаемых нужно учесть, чтобы вывести формулу любви? — лениво подкинул я поленце в раздуваемый исцелителем ковбойских тел и душ костерок душеспасительных бесед, вечно тлеющих или бурно полыхающих в старинной таверне Стива, помнившей еще времена Дикого Запада.

Старик-доктор только этого и ждал. Я лениво потянулся за остатками недопитого виски, а Шорт, отодвинув свой бокал с едва отпитым виноградным вином, со сварливой охотой произнес:

— Уж я-то знаю одно слагаемое уравнения или, черт побери, один ингредиент колдовского любовного варева. И жизнь самого научила, и кое-какие кабинетные теоретики и иные литературные витии вдалбливают в наши податливые головы: один — некий Фрейд, с его премудрыми «либидо» и «эго», а другой — ты, неисправимый циник и графоман, со своим примитивным сексом и ковбойщиной.

Поперхнувшись последним глотком скотча, я замешкался, чем и воспользовался универсальный знаток печенок и селезенок, проктологических секретов и тайн человеческого мозга (вот бы доктора вместо Бенджамина Энцефалоном назвать), с его такими же непредсказуемыми вывертами скопища извилин, незатейливых, как прямая кишка, берущая начало от самого мозжечка… гипофиза, что ли…

Я и не заметил, как док Шорт перешел к очередному погрому моего последнего литературного опуса, после очередного выброса из гипофиза в прямую кишку.

Ох, какой же я циник, встрепенулась мысль в взбодревшей после легкого возлияния башке. И как ни странно, ее полости, словно бетоном, залили уже давно тревожащие меня мысли.

А док гнул свое:

— И почему у твоих героев едва ли не единственным слагаемым любви является секс? Почему у всех твоих слащавых двуногих жеребцов и длинноногих белокурых от перекиси красоток нет детей, уютного дома, просто тяги к своему очагу? И притягивает их какой-то сексуальный выверт. То они у тебя валяются в охапке сена в конюшне, то на задних сиденьях провонявших от проката дешевых автомобилей… И готовы они завалить кого угодно. Для них одна женщина не отличается от другой — стоит лишь мужику глаза зажмурить.

Ох, надоел ты мне, док Шорт, думал между тем я. Ведь за то, что я пишу, мне платят. Значит — читают. Значит, кому-то не хватает и той малой иллюзорной радости. Да хоть на охапке сена. И ведь каждый верит: это пока, сегодня. Завтра будет по-другому. Я найду своего принца или золушку. И ведь сбывается. Только один раз — на миллион. И каждого поддерживает вот эта восточная мудрость: «В каждой пустыне есть, есть свой оазис. Просто не каждому верблюду удается найти его». И каждый верит: а вдруг найду. А без веры… иначе и жить зачем же? Разве что переспать с кем попало на коридорном коврике…

Ох, надоел Шорт, ковбойский эскулап, снова подумал я и, обернувшись к бармену, крикнул:

— Стив, прерии горят! Затуши пожар двойным скотчем!

— Уходишь от разговора, — сердито проворчал дипломированный лекарь моей мятущейся души. Моя индифферентность стоила ему еще пары глотков красненького. — Да, — задекламировал он голосом Цицерона. — Я не кришнаит, признающий физическую близость двух полов как акт, допустимый лишь для продолжения рода. Скажу тебе больше: ежедневный стаканчик красного виноградного вина и регулярная половая жизнь — вот основа и телесного и психического здоровья. Регулярный секс поддерживает нормальное функционирование организма, придает сил. Ну, как, извини меня, ежедневная утренняя зарядка. А регулярность требует от человека сил и здоровья. Вот и получается замкнутый круг.

Бармен Стив, метнув между тем на столик двойную порцию шотландской пшеничной, шепнул:

— У нас все споры заканчиваются чем… пари. Заставь дока поставить на старика Джека и его внучку.

Вот повод, чтобы угомонить лихого ковбойского дока, подумал я, но мне ли остановить стадо мустангов. Словно их копыта, слова исцелителя припечатывали меня к грешной земле и тут же возносили на такие поэтические высоты, где все формулы любви и ее теоремы казались элементарной аксиомой, уравнением с одним неизвестным.

— Ну вот, — давил на меня литературный костоправ, — все твои герои только и трахаются что на чердаке или рядом с навозной кучей, а то и на муравьиной. Ну ладно, черт с тобой — на кухне. Но и в этом случае любовник мог бы проявить больше тонкости и не доводить даму до экстаза от муравьиных укусов и заноз на кухонном столе. Ведь ты уже не молод, неужели не уяснил, что каждая женщина, психически здоровая, хочет не только ЭТОГО, но и чтобы за ней ухаживали? Да, он удовлетворяет ее сексуально, и столько раз, сколько им требуется. Это естественно, ведь секс всегда был сутью взаимного притяжения двух полов. И все же… все же… Женщина нуждается и романтическом ухаживании. Более того — она нуждается и любви, в признании своей нужности и незаменимости…

— Ну правильно, — выикнул я после очередного глотка (последнего приказал я себе), — она нуждается в любви, но ведь первым составным формулы любви является секс. Вот мы и установили, что…

— Не мы, а человечество, — рубанул языком-скальпелем проклятый хирург, проктолог, педиатр, геронтолог и вообще, черт бы его взял, знаток человеческих тел и душ. — А нам же, вернее твоим героям, следует учесть обратную зависимость — основным элементом формулы секса является любовь.

— Ну и как все это приложимо к Джеку Симпсону — ведь старику за семьдесят, да и невеста идет за ним почти ноздря в ноздрю.

— Слушай, щелкопер, — вконец обозлился бог медицины от канадской границы до Орегона.

А ведь он сам разменял седьмой десяток, а какая у него жена — хорошенькая, удовлетворенная жизнью старушка, чуть не вдвое младше дока Шорта. Это пронеслось у меня в голове. А слух запечатлел для следующих набросок слова самого безжалостного из синклита провинциальных знахарей… нет не знахарей, а знатоков, настройщиков самых тонких струн человеческой души.

— Ты что, не слышал о сексе после шестидесяти? Готовь себя к этому, иначе как квелого жеребца на мыловарню отправят. Секс — единственный момент жизни. И радость тоже, особенно в нашем возрасте, — значит, мы вдыхаем все запахи жизни. А уж для внучки Джека и ее жениха — это вообще праздник жизни, который никогда не кончается.

— Держу пари, — вспомнив бармена Стива, подначил я дока, — что старик Джек в самый последний момент сникнет, да и перезрелой его внучке ближе парнокопытные. Некий ковбой уже отвадил ее от себе подобных. Один против двух, что почтовый роман стариков не состоится, да и молодых весь этот фрейдизм не бросит в объятия Гименея.

— Один против десяти, что ты ни черта не понимаешь ни в сексе, ни в любви, — вспылил доктор, и, расплескивая свой любовный напиток, допил его. — Считай, что я выиграл, — прокричал он на всю таверну. — И тогда я заставлю тебя укладывать своих героев на брачные ложа с накрахмаленными льняными простынями, а не валять их в соломе по конюшням или на кухонных столах.

В следующем романе я так и сделаю, а сейчас поступлю так, как будто я подглядывал за… за самим собой: ах, как приятен запах соломы, замешанный на любовных ароматах, ах, как некрасивы приоткрывшиеся глаза с немым укором:

Ты кто такой? Как зовут? И вообще, что тебе нужно?

I

— Дорис, девочка, тебе нужен мужчина.

Оставив тарелки в покое, Дорис Симпсон повернулась к деду и бросила на него взгляд столь же укоризненный, сколь укоризненными были его слова. Она слышала их уже не в первый раз. Душещипательными разговорами дед изводил ее, как овод лошадь.

— Ты у меня мужчина, — ответила она. — Зачем мне еще один, если мы справляемся с нашим ранчо без посторонней наемной силы?

— Я уже не тот, — гнул свое Джек Симпсон, покачиваясь на крепком сосновом стуле за кухонным столом. — Мне уже не унести кипу сена, не объездить коня, мне уже не осилить и половины работ по ранчо, с которыми я справлялся еще в прошлом году. И вообще мне нужна замена ничто не остановит ход времени.

Две шотландские овчарки — Бой и Той, лежавшие под столом у ног Джека, подали голос, словно подтверждая каждое сказанное им слово.

— Перестань, дед, — мягко попросила Дорис, проглотив ком в горле. Она снова повернулась к раковине и пустила струю горячей воды на сковородку. — Кроме тебя, мне никого здесь не надо еще много лет.

Она сделала вид, что смотрит в окно над раковиной, старательно избегая его пронзительного взгляда — дед сразу бы заметил подступившие к ее глазам слезы. Дорис видела перед собой высокогорную долину, окруженную гористыми склонами, густо заросшими лесом. Этот юго-восточный угол штата Вашингтон был совершенно изолирован и мало заселен, кроме диких зверей, лошадей, скота, здесь держались только стойкие ковбои вроде деда и ее самой.

— Я, дорогуша, толкую не о помощнике, а о муже, черт побери! Тебе уже за тридцать, впереди долгие годы, о которых ты совсем не думаешь. У меня их уже нет.

Скоро ему семьдесят, но Дорис упрямо не хотела признавать этот факт. Да и не такой уж он старый, если не считать жесткой седины. Правда, плечи его казались чуть уже, чуть слабее, чем тогда, когда в три года она скакала на них верхом вокруг этого же кухонного стола. Но стоит ей повернуться, и она увидит, как непроизвольно дрожит его рука, поднося чашку к губам, как темнеют на тыльной стороне его мозолистых ладоней возрастные пятна, как поправляет он бифокальные очки на крепком носу.

Джек Симпсон просто не может постареть, в отчаянии думала она. Он ей слишком дорог. Дороже этого ранчо и большого дома из сосновых бревен, в котором они жили. Дом он построил пятьдесят лет назад из стволов деревьев, спиленных рядом на склонах. Когда-нибудь она унаследует ранчо, но думать об этом совсем не хочется.

— Вовсе нет, тебе немало осталось, в твои-то незрелые семьдесят. — Дорис подошла к столу, чтобы смахнуть хлебные крошки.

— Незрелые! — фыркнул дед. После смерти Энни я уже перезрел. — Он уставился на кофейную гущу в кружке, словно мог увидеть там свою покойную жену, и тоскливо вздохнул, потом взглянул на внучку, нахмурив щетинистые брови. — Кстати о будущем, девочка, сколько детородных годков тебе остается, а? Четыре-пять, не больше?

Чувствуя, как вспыхнули ее щеки, она воспользовалась случаем, отвернулась и стряхнула крошки в раковину из мыльного камня.

— Поздно уже мне думать о муже и детях.

— Было бы не поздно, если бы ты дала объявление, поискала бы «мужа почтой».

— Уже давала. — Она вызывающе взглянула на него. — Помнишь?

— Еще бы, — откинулся он вместе со стулом к бревенчатой стене. — Ты, золотце, поместила объявление только один раз в «Новостях ранчо», да и то я тебя заставил.

— Помнишь, каких мужиков оно привлекло, дед? Трех закоренелых неудачников, которых не брали ни на одну работу. И стоило каждому только взглянуть на меня, как…

— А что они увидели? — перебил он ее. — Ты встречала их в сапогах, джинсах и вылинявшей рабочей рубашке, благоухая как конская попона.

— Чем еще я могу благоухать? Почти каждый день я скачу верхом. Они увидели, что я некрасива, как заборный столб, дед. Это же ясно, и мы оба знаем это.

— Платье и немного губной помады тебе не помешали бы, — проворчал он. — Ты могла бы надушить руки, распустить свои чудесные черные волосы или хотя бы повязать ленточкой свой конский хвост, с которым ты не расстаешься ни днем, ни ночью.

Дорис состроила ему рожицу.

— Я рабочая женщина со скотоводческого ранчо. А «мужики почтой» не желают ни ремонтировать мои изгороди, ни целовать мои мозоли.

— На тебя заглядывались двое местных парней. Да и этот, внебрачный ковбой, Дик Кочрэн.

— Внебрачный — слишком для него мягко сказано, — бросила она, с усилием отскребая грязь в раковине. — И все они уже дважды или больше были женаты и разведены. Лучше уж остаться одной, чем связываться с такими отбросами.

Джек покачал головой:

— Ты не так скроена, чтобы быть монахиней, да и я не гожусь в монахи. Тебе не хватает радости любви и брака, и мне тоже.

— Зато я независима, дед, делаю то, что хочу, и ни перед кем не отчитываюсь. Многие ли женщины знают, что это такое? А я знаю. Муж связал бы мою свободу, держал бы меня в загоне.

— Только не порядочный мужик, детка.

— Черт! Назови хоть одного мужика, который не хотел бы, чтобы я была хорошенькой, круглее или худее, с более пышной грудью или с более длинными ногами. Ну, назови!

— Ну, я-то любил Энни такой, какой она была, и тебя я люблю такой, какая ты есть.

— И все же ты хотел, чтобы я нарядилась ради тех трех неудачников.

— Гм, — изрек Джек. Так он всегда поступал, когда проигрывал в споре.

Довольная своей победой, Дорис вытерла руки полотенцем, заправила в свой конский хвост выбившуюся прядь и скосила взгляд на деда, он бывал не только милым, но и упрямым.

Громко вздохнув, Джек отодвинул стул и встал.

— Ладно, тогда я напишу объявление. Прозябающее тут с лошадьми и коровами тело просто обязано оповестить, что оно доступно.

— Дед, я отзову любое объявление, так что не трать напрасно время.

— Полегче, деточка. Речь не о тебе Мне нужна жена, но ни одна из вдовушек, что ходят в нашу церковь, меня не привлекает.

Дорис изумленно заморгала.

— Жена?

— Ага. Я помню Энни, но после четырех лет одиночества мое сердце жаждет любви доброй женщины. Да и любить я еще способен. И тебе не помешает помощница по дому, а? Он смахнул паутину, которая свисала с их самодельной люстры.

— Да нет… Но…

— Тогда я иду писать объявление. Посмотрим, что из этого получится.

* * *

«Вдов, штат Вашингтон. 69 л. Ищет жену. Фото пожал.»

Эта строка в колонке объявлений задала работы их почте, за один месяц пришло три сотни писем. Ежедневно Дорис извлекала из ящика пачку надушенных конвертов. Было от чего взбеситься! Вышагивая четверть мили по грунтовой подъездной дорожке к дому, она не уставала изумляться. Какой ужас! Почти половину писем написали женщины моложе ее. Одно письмо пришло аж из Парижа, из Франции! А какие фотографии были вложены в конверты!

Когда этот поток истончился до струйки, Джек разложил на обеденном столе фотографии наиболее перспективных кандидаток и принес лозу, с помощью которой всегда искал подпочвенные воды для колодцев.

Сидя за столом, Дорис со смешанным чувством наблюдала за этими приготовлениями. Хорошо, что дед так весел и оптимистичен. Но какое разочарование его ждет — она это испытала на себе, — когда приедут отозвавшиеся на его зов женщины и окажутся менее пригодными для жизни на ранчо, чем они это рекламировали в своих письмах.

— Нужно было бы тогда проверить лозой твои три письма, — бросил Джек, взяв в руки кончики раздвоенного прутика. — Пожалуй, нужно повторить твое объявление.

— С меня хватит и одного раза, — вспыхнула Дорис.

Закрыв глаза, Джек велел ей перемешать разложенные на столе двадцать пять фотографий. Господи, не станет же он выбирать себе жену вслепую, как искал воду под землей? Дорис не раз была свидетелем того, как со сверхъестественной точностью он выбирал место для очередного колодца. Но выбирать таким же способом жену? Такое даже не приснится!

— Я уже перемешала, дед.

Не открывая глаз, он начал проносить раздвоенный прутик над рядами фотографий. Дорис наблюдала, как подрагивает свободный конец ветки, медленно двигаясь над улыбающимися лицами. Джек отобрал снимки женщин не моложе шестидесяти пяти лет — красивых, средненьких и просто некрасивых.

Внезапно пруток нырнул к одной из фотографий, как если бы невидимая рука дернула его вниз.

— Так, — произнес Джек, открывая глаза. — Кто эта милая леди? — Отложив лозу в сторону, поправив свои бифокальные очки и откинувшись на спинку стула, он принялся изучать фотографию. — А, Салли Хаммел из Сиэтла. Отлично. Ее письмо понравилось мне больше остальных. — И он улыбнулся Салли. — Знаешь, Дорис, у нас с ней много общего. Мы оба вступили в брак сразу после окончания средней школы, а теперь оба овдовели.

Дорис взглянула на снимок. Ничего особенного: пухленькая, пышные седые волосы обрамляют лицо в форме сердца, темные живые глаза, теплая и открытая улыбка.

Джек зачитал отрывок из ее письма: «Я выросла на животноводческом ранчо в Техасе, но уехала из Техаса, когда встретила будущего мужа. Мы были счастливы в браке, и я очень страдаю от одиночества после того, как пять лет назад умер Кеннет. Наши сын и дочь уже взрослые и живут самостоятельно. Так что я свободна и с удовольствием познакомлюсь с вами, если и вы того пожелаете».

— Кажется, симпатичная женщина, — прошептала Дорис, стараясь не думать о бабушке, которая для нее была самой замечательной женщиной на свете.

— У меня сразу возникло расположение к Салли Хаммел, — кивнул Джек. Он отодвинул в сторону остальные фотографии и письма. — Отправлю ей письмо сегодняшней почтой, а остальным леди выражу мое сожаление потом. Сообщу Салли наш телефон и попрошу позвонить сюда за мой счет, если ей понравится мой ответ.

— Ты только хочешь вступить с ней в контакт, дед?

— Угу. — Джек лукаво улыбнулся и любовно похлопал по прутику, словно благодаря его за работу. — Старая лоза еще ни разу не подводила меня.

* * *

Салли Хаммел позвонила по междугородному телефону в тот же день, когда получила письмо Джека. Дед унес телефон в свою спальню и закрыл за собой дверь, продержав Дорис в неизвестности целых два часа.

Пытаясь смотреть телевизор, пока он разговаривал, Дорис слышала, как Джек несколько раз рассмеялся. Этого не было с тех пор, как умерла бабушка. Даже из-за двери было слышно, что смеялся он радостно, бодро, словно юноша.

Она сложила руки на груди и уставилась на экран. Ни один из трех звонков тех неудачников, отозвавшихся на ее объявление, не вызвал в ней ощущение счастья или молодости. А визиты их вообще были сплошным недоразумением. Когда же в последний раз она чувствовала себя счастливой?..

Ее лицо потемнело, мысли унеслись далеко в прошлое. Десять лет назад. Какая же она была дурочка, когда думала, что ковбой деда Дик Кочрэн действительно неровно дышит к ней! А он лишь сделал еще одну зарубку на спинке своей кровати! Три месяца самого льстивого ухаживания, которое она когда-либо знала, единственного ухаживания, которое она вообще знала.

Джек и Энни предостерегали ее, но она поверила своему сердцу. Соблазнив ее, на следующее утро он исчез из городка и больше не появлялся. Она страдала, пока однажды случайно не услышала в городе, что Дик проделал это на спор со своими дружками-выпивохами.