Видела только роза
Нашу любовь — рядом с ней
Блекнет любая другая.
Видела только роза,
Как ты стала моей! [Цитируются первые строчки стихотворения Леона де Грейффа «Ритурнель», написанного в 1935 году.]

Это самое скверное стихотворение Леона де Грейффа или, во всяком случае, стихотворение, недостойное его дарования, всегда казавшегося мне фантастическим, однако же его знают наизусть все без исключения колумбийцы, и оно неизменно и непременно всплывает — вот именно! — на поверхность почти всюду, где собираются люди определенного круга. Вечеринка у Бенавидеса исключением не стала. И я в очередной раз пожалел, что пришел. Под ветвистым папоротником у раздвижных дверей, выходящих в маленький и уже совсем темный сад, стояли два застекленных шкафчика, содержимое которых было явно выставлено напоказ. И я остановился перед ними, глядя на них и их не видя, потому что первоначальное намерение мое было — уклониться от светского общения, происходившего у меня за спиной. Но мало-помалу экспонаты привлекли мое внимание.

— Это медный калейдоскоп, — сказал Бенавидес. — Он незаметно подошел ко мне и, казалось, прочел мои мысли, потому, наверно, что все, кто впервые попадал к нему в дом, останавливались перед этим шкафчиком и начинали задавать вопросы. — Это настоящее жало амазонского скорпиона. Это револьвер Ле Ма 1856 года. Это скелет гремучей змеи. Маленькая, как видите, но тут размер не важен.

— Я смотрю, у вас настоящий музей, — сказал я.

Он поглядел на меня с явным удовольствием и ответил:

— Ну, более или менее. Давно собираю, много лет.

— Нет, я про ваш дом. Он весь — как музей.

Тут Бенавидес широко улыбнулся и показал на стену над шкафом — ее украшали (впрочем, не знаю, уместно ли здесь это слово, поскольку назначение выставленных предметов было явно не декоративное) две рамки.

— Это конверт от пластинки Сиднея Беше [Сидней Беше — легендарный джазовый кларнетист и сопрано-саксофонист. Умер в Париже 14 мая 1959 года, в свой шестьдесят второй день рождения. Таким образом, у доктора Бенавидеса хранится один из последних автографов Беше.], — сказал Бенавидес. — Беше расписался на нем и поставил дату — 2 мая 1959… А это, — прибавил он, указывая на маленький шкафчик, терявшийся в тени большого, — это весы, которые мне когда-то привезли из Китая.

— Настоящие? — задал я глупый вопрос.

— Все до последнего винтика — оригинальное, — сказал Бенавидес. Прибор был очень красив: резное дерево, а с коромысла свисала перевернутая буква «Т» с двумя чашками. — Видите эту лакированную шкатулочку? Это жемчужина моей коллекции — я храню в ней разновесы. Так, теперь я хочу вас кое с кем познакомить.

Лишь в эту минуту я заметил, что хозяин подошел ко мне не один. Прячась за ним, словно от застенчивости или благоразумной осторожности, ожидал, когда его представят, бледный человек со стаканом газированной воды в руке. Под глазами у него были набрякшие мешки, хотя в остальном он выглядел не старше Бенавидеса, а из всего его необычного наряда — коричневый вельветовый костюм и сорочка с туго накрахмаленным высоким воротом — сильней всего бросался в глаза шейный платок из красного — ярко-красного, ослепительно-красного, красного, как плащ тореро, — фуляра. Человек протянул руку, оказавшуюся вялой и влажной, и тихим голосом — то ли неуверенным, то ли жеманным — голосом, который заставляет собеседника придвигаться ближе, чтобы разобрать слова — произнес:

— Карлос Карбальо, — расслышал я аллитерацию. — К вашим услугам.

— Карлос у нас — друг семьи, — сказал Бенавидес. — Старый, старинный друг. Уж и не припомню даже, когда его здесь не было.

— Я был другом еще папы вашего.

— Да, сперва учеником, потом другом, — подтвердил Бенавидес. — А потом — и моим. Получил вас, можно сказать, по наследству, как пару башмаков.

— Учеником? — переспросил я. — Чему же он учил сеньора Карбальо?

— Мой отец был профессором в Национальном университете, — объяснил Бенавидес. — Читал юристам курс судебной медицины. Как-нибудь порасскажу вам, Васкес. Анекдотов множество.

— Множество, — согласился Карбальо. — Лучший профессор на свете. Думаю, жизнь многих из нас изменилась от встречи с ним. — Он принял торжественный вид и, как мне показалось, слегка напыжился, прежде чем произнести: — Светоч разума.

— Давно ли он умер? — спросил я.

— В восемьдесят седьмом.

— Скоро уж двадцать лет, — вздохнул Карбальо. — Как время летит…

Я встревожился тем обстоятельством, что от человека, позволившего себе носить такой шейный платок и тонким шелком его наносить такое оскорбление тонкому вкусу, можно ждать только банальностей и общих мест. Но Карбальо явно был непредсказуем и, быть может, потому заинтересовал меня больше, чем остальные гости, так что я не попытался улизнуть под благовидным предлогом. Достал из кармана телефон, убедился, что маленькие черные черточки проступают отчетливо и что пропущенных звонков не имеется, и снова спрятал. В этот миг что-то привлекло внимание Бенавидеса. Я проследил его взгляд и увидел Эстелу, которая на другом конце гостиной жестикулировала так оживленно, что широкие рукава ее просторной блузы взлетали, открывая руки — бледные, как лягушачье брюхо. «Сейчас вернусь, — сказал Бенавидес. — Одно из двух: либо моя благоверная подавилась чем-то, либо надо принести еще льда». Карбальо тем временем говорил, как ему не хватает учителя — да, он называл его теперь «учитель», и, судя по всему, с заглавной буквы, — и особенно в те минуты, когда так нужен человек, который сумел бы преподать науку постижения сути. Фраза была просто жемчужным зерном в навозной куче, и наконец-то хоть что-то смонтировалось с красным фуляром.

— Постижения сути? — спросил я. — Что вы имеете в виду?

— Да все, что со мной происходит. А с вами — нет?

— Что именно?

— Не знаю, как выстроить мысли. Нуждаюсь в ком-то, кто бы меня направлял. Вот как сегодня, к примеру. Я в машине слушал радио, и там говорили про 11 сентября.

— Я тоже это слушал.

— И я думал — как же нам не хватает старого Бенавидеса. Он бы помог нам разглядеть истину за политическими манипуляциями, за преступным соучастием СМИ. Он бы не принял все это за чистую монету. Он бы сумел распознать обман.

— Какой обман? В чем?

— Да во всем! Не делайте вид, что не замечаете. Обман — все, что рассказывают про Аль-Каиду. И про Бен Ладена. Ведь чистейшая, прошу прощения, брехня. А она тут не проходит. Кто-нибудь поверит, что такие небоскребы, «башни-близнецы», могли рухнуть оттого лишь, что в них врезался самолет? Нет и нет — они были взорваны, и это был направленный взрыв. Старый Бенавидес моментально бы это понял.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал я, застряв на полпути между интересом и дурнотой. — Объясните про взрыв изнутри.

— Это очень просто. Такие здания, как эти, то есть строго геометрической формы, рушатся, только если взорвать их снизу, у основания. Подрубить им, так сказать, ноги, а не бить по голове. Законы физики есть законы физики: видели вы когда-либо, чтобы дерево падало, если ему отпилить верхушку с кроной?

— Однако здание ведь — не дерево. Самолеты врезались в них и взорвались, начался сильный пожар, который нарушил всю структуру, и башни упали. Разве не так?

— Ну-у… — сказал Карбальо. — Если вам так хочется думать… — Он сделал глоток. — Но даже в этом случае здание не разрушилось бы целиком. А здесь башни осели, как в рекламном ролике, и не говорите мне, что это было не так.

— Это ничего не значит.

— Разумеется… — вздохнул Карбальо. — Ничего не значит для того, кто не желает признать очевидное. Правду говорят — хуже слепца тот, кто не хочет видеть.

— Пожалуйста, избавьте меня от дурацких изречений, — сказал я. Сам не знаю, как это вырвалась такая невежливая фраза. Впрочем, понятно — меня бесит иррациональность, и я терпеть не могу, когда прячутся за языковыми формулами и оборотами, тем более что язык выработал их примерно тысячу и одну в оправдание столь свойственной людям склонности верить, не утруждая себя доказательствами. Тем не менее я все же стараюсь сдерживать худшие свои порывы и именно такую попытку предпринял сейчас. — Меня вполне можно убедить, если начать убеждать, но вы до сей минуты к этому не приступили.

— Неужели вам все это не показалось странным?

— Что именно? То, как рухнули «башни-близнецы»? Да, я не уверен в вашей версии. Я не инженер и не…

— Не только это. А почему именно в это утро американские ВВС оказались не готовы? Почему именно в это утро система защиты воздушного пространства оказалась отключена? Почему эти атаки привели прямиком к столь необходимой и желанной войне?

— Карлос, неужели мне вам надо объяснять, что это разные вещи? Да, Буш воспользовался терактом как предлогом, как поводом к войне, которую уже давно хотел начать. Но ради этого обречь на смерть три тысячи мирных граждан? Не верю.

— Да, кажется, что это совсем разные вещи. И политиков такого сорта можно поздравить с огромным успехом: они заставили нас поверить, будто речь идет о разных вещах, меж тем как это явления одного порядка. В наши дни только совсем наивный человек еще думает, что принцесса Диана погибла в автока- тастрофе.

— Принцесса Диана? А при чем же тут принцесса Диана?

— Только совсем наивный человек может не заметить сходства между ее гибелью и смертью Мерилин. Однако есть люди, видящие ясно и зорко.