Рамон дал ему указание всегда сообщать о восходе солнца. Он не хочет пропустить этот момент, будучи полностью поглощенным работой. Пилот, конечно, использует маленькую хитрость: самолет слегка набирает высоту, чтобы предсказание исполнилось с точностью до секунды. Таково еще одно преимущество самого богатого человека на земле (пока он еще на ней, а не под ней): возможность выбирать момент рассвета.

Он снимает очки для чтения, оставляя их висеть на шейной цепочке, и откидывается на спинку кресла, готовясь к зрелищу. Однако его тут же отвлекает вибрация на столике из красного дерева. Звонит его личный мобильный телефон, который подключен к вай-фаю благодаря бортовому устройству спутниковой связи. Дополнительные пятьдесят тысяч евро расходов и плюс к этому — пятьдесят евро за минуту разговора. Еще одна трата, на которую он согласился.

— Ты ведь не захочешь пропустить в полете важный звонок? — сказала ему тогда Карла.

Поскольку этот номер известен лишь очень узкому кругу людей, Рамон знает, что если на него звонят — значит, это что-то важное. Поэтому он с сожалением отводит взгляд от иллюминатора.

Звонят через ФейсТайм, без видео. С экрана его приветствует фотография Карлы. Странно, обычно она так рано не просыпается и уж тем более не звонит ему в такой час.

Он берет трубку.

— Что это ты не спишь в такую рань?

Голос, звучащий в ответ, — не Карлы.

— Доброе утро, сеньор Ортис.

— Кто это? Откуда у вас этот номер?

Низкий хриплый голос объясняет ему в мельчайших подробностях, откуда у него этот номер и почему он звонит через ФейсТайм его дочери.

— Послушайте, если вы хоть что-то ей сделаете…

— Уже сделал, сеньор Ортис. И сделаю еще. И вы не сможете мне помешать. А сейчас помолчите, — перебивает его незнакомец.

И Рамон Ортис слушает. И когда восходит солнце и озаряет его лицо, он этого не замечает, потому что внутри у него все погружается во тьму. И когда человек, похитивший его дочь, прерывает звонок, Рамон Ортис впервые в жизни не знает, что ему делать.

— Пять дней, — последнее, что он услышал.

Пять дней.

Несколько долгих минут Рамон Ортис ломает себе голову. Из-за нервного напряжения он даже не замечает, что они уже приземлились и что пилот приглашает его к выходу.

Рамон принимает решение. В своей записной книжке он ищет один номер. Номер, который так же, как и его собственный, очень мало у кого есть.

Он никогда не думал, что этот номер ему однажды придется набрать.

16

Больничная койка

Бабушка Скотт разочарована.

А Антонии все равно.

— Я разочарована, девочка, — говорит бабушка Скотт.

— А мне все равно, — отвечает Антония, не отрываясь от подпиливания ногтей.

Она находится в 134-й палате клиники «Монклоа». Айпад лежит на столе, а Антония пытается привести в порядок ногти, насколько это возможно. С освещением в 134-й палате дело обстоит не очень: либо тебе полумрак, словно из девятнадцатого века, либо выжженные глаза. К счастью, Антония привыкла рассчитывать на собственные средства: из дома она привезла настольную лампу. На самом деле она привезла и много всего другого. Для начала почти всю свою одежду. А также комод, утюг, кофеварку Nespresso и неопределенное количество косметики и предметов гигиены — ими теперь почти полностью заставлен пол в ванной. Пройтись по нему — все равно что сыграть в сапера, разве что с антицеллюлитными кремами.

Но ведь Маркос туда в ближайшее время не зайдет.

— Тебе нужно развеяться.

— Мы говорили про один вечер.

— Не помню я, что мы там говорили, — врет бабушка Скотт. — Но если ты так и будешь замыкаться в себе, ничего хорошего из этого не выйдет.

Когда ведешь с кем-то видеобеседу и при этом подпиливаешь ногти, преимущество в том, что ты можешь спокойно отвести взгляд и собеседнику ничего с этим не поделать.

— Я в порядке.

Это ее мантра с детства. Будучи из тех, кто все вокруг замечает (неверность отца, болезнь матери, которую та скрывала до тех пор, пока только и оставалось, что ее оплакивать; неловкость, что испытывал каждый, кто оказывался рядом с ней, маленькой странной девочкой), она всегда на удивление легко держала все в себе.

Правда, сейчас она говорит с бабушкой Скотт. А от бабушки мало что можно скрыть. Она настолько проницательна, что способна прийти к следующему заключению: проводить почти все время в больничной палате своего коматозного мужа, не иметь при этом источников средств к существованию и ни с кем не общаться — плохо для ее внучки. И ведь она сама это поняла, без чьих-либо подсказок.

Вот она, мудрость старейшин.

— Смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, девочка.

— У меня тут с ногтями беда, — отвечает Антония, которая допилила уже почти до костей.

В какой-то короткий, но сладостный миг Антония думает, что бабушка сейчас сменит тему. Но нет. Она замолчала лишь для того, чтобы отхлебнуть чая дарджилинг (с тремя кусочками сахара) и проглотить масляное печенье. У нее диабет, но она живет по своим правилам.

— Уже прошло немало времени. Я терпела твои отговорки, твое самобичевание, твои слезы. Все, хватит. У тебя есть работа, в которой ты сильна. И благодаря которой ты можешь что-то изменить. Интересная работа.

Если бы все было так просто, думает Антония.

В одном бабушка права. Антония когда-то и представить не могла, что будет делать то, что делает (то есть делала раньше). Еще в школе не одно сложное задание не могло ее надолго увлечь. Любая отрасль знания, за которую она бралась, уже через пару недель становилась жутко скучной. В отличие от большинства сверходаренных учеников, тяготеющих к точным наукам вроде физики или математики, где ярче всего проявляются их интеллектуальные способности, Антония числа никогда не любила. Не потому, что они ей не давались. Она могла вычислить в уме за пару секунд квадратный корень из девятизначного числа.

В этом сложном возрасте, когда тело меняется, а мир вокруг становится огромным, многие люди думают, что никогда не смогут быть любимы. Антония, конечно, была в их числе. Но помимо этого она также переживала, что никогда не сможет найти занятие, которое ее действительно поглотит, которое заставит ее направить все свои умственные и душевные силы на выполнение определенной задачи.

Первое ее опасение не оправдалось: она встретила Маркоса.

Второе тоже: она встретила Ментора.

В обоих случаях это была история любви — хоть и разной. Маркос дал ей саму любовь, а Ментор — нечто, что она смогла полюбить. И разумеется, где любовь, там и огромные, нескончаемые страдания.

Те, что причиняешь ты, и те, что причиняют тебе.

— Бабушка, — говорит Антония, отложив наконец в сторону пилку и жидкость для снятия лака. — Я честно попыталась. Но это слишком тяжело. Прямо изнутри разрывает.

— Раньше ты могла.

— Раньше — это раньше, а сейчас — это сейчас.

— Когда это случилось с Маркосом…

— Это не само по себе случилось, бабушка.

— Перестань, — говорит бабушка Скотт, приподнимаясь с места и тряся перед экраном указательным пальцем. Решительно и грозно. Правда, при этом она не вполне понимает, где находится камера, и обвиняющий палец направлен не в ту сторону, так что эффект немного теряется. — Это не ты стреляла.

— Но все равно я виновата.

— Нет, неправда. Я понимаю, что то, что произошло с Маркосом, полностью выбило тебя из колеи. Но ведь нужно жить дальше. Не хочешь возвращаться на прежнюю работу? Прекрасно. Найди себе другую.

Антония не представляет себя ни в качестве официантки, разносящей кофе в каком-нибудь баре, ни в качестве преподавательницы языкознания — в соответствии со своей блестящей ученой степенью филолога, которую она получила исключительно для того, чтобы обрести свободу от отца.

Вот и остается теперь делать невозможный выбор.

Противопоставление, конфликт, альтернатива, сомнение, дилемма, тупик. Для этого-то и нужно филологическое образование. Благодаря ему ты можешь назвать кучу всяких синонимов для определения дерьмовой ситуации.

— Бабушка… — начинает было Антония.

И тут же замолкает, потому что возразить-то ей на самом деле нечего. Потому что каким бы пустым ей ни казалось ее существование, нужно продолжать жить. Знать бы только как.

— Уже прошло немало времени. Хватит прятаться ото всех, — договаривает бабушка.

И прерывает связь. Ее изображение исчезает с экрана айпада, и перед Антонией остается лишь собственное смущенное и растерянное лицо. Как раз то, что ей хотелось бы сейчас видеть в последнюю очередь.

Она выключает планшет. В последние три года ей как-то не очень нравится собственное лицо. С наступлением вечера она старается по возможности не смотреться в зеркало.

Уже прошло немало времени.

Антония разглядывает лежащего на кровати мужчину. Лицо, которое отличалось когда-то столь заостренными чертами, что от одного взгляда на него можно было порезаться, превратилось теперь в безжизненно-бледную восковую маску. Волосы — когда-то черные, длинные, густые — теперь блеклые и такие жидкие, что разлетаются от малейшего дуновения. Губы, те самые губы, которые, едва прикоснувшись к ней, вызывали kilig (слово, означающее на тагальском языке «ощущение порхающих в животе бабочек в момент счастья») теперь сухие и потрескавшиеся. А от его некогда твердых и жилистых мышц осталось лишь жалкое подобие, на которое больно смотреть.