Антония берет его руку и успокаивается.
Руки остались прежними. Они уже не орудуют резцом, не откидывают с ее лица непослушную прядь волос, не сжимают ее груди, не укутывают ее, когда она скидывает во сне одеяло — но это те же самые руки. Узловатые пальцы, квадратные ладони. Руки мужчины, руки скульптора.
От него, от ее любимого Маркоса, по которому она так тоскует, остались лишь эти руки и сильное сердце. Сердце, продолжающее выбивать 76 ударов в минуту. Иногда она подолгу смотрит на электрокардиограф, слушает это бесконечное удручающее бип-бип-бип до полного изнеможения, пока ее не одолевает сон и она не засыпает на кушетке, ставшей ее единственной постелью за последние тысяча сто шестнадцать ночей. Затем, с наступлением дня, Антония возвращается в свою квартиру, из которой она вынесла абсолютно все, что напоминает ей о муже. Чтобы побыть одной и выполнить свой ритуал. Ритуал, позволяющий ей оставаться в здравом уме. Три минуты в день, только три минуты, в течение которых она позволяет себе подумать об освобождении — от страданий, от вины и от оков своего неординарного склада ума.
Антония Скотт позволяет себе думать о суициде только три минуты в день. После предыдущей бессонной ночи у нее нет ни сил, ни желания идти домой, чтобы потом снова возвращаться к Маркосу, так что она решает выполнить свой скудный норматив по самоуспокоению прямо в палате.
Она снимает туфли.
Садится на пол в позу лотоса.
Закрывает глаза.
Выдыхает.
В дверь стучат.
17
Сэндвич микст
— Как-то ты плохо выглядишь.
Инспектор Гутьеррес стоит, улыбаясь, на пороге палаты. В руке у него пластиковый стакан с кофе из автомата. Элегантный итальянский костюмчик из тонкой шерсти настолько помят, что кажется, будто шерсть так и не состригли с овцы. Волосы на макушке стоят торчком. Выглядит Джон как человек, который спал в машине, потому что он и правда спал в машине.
— Как ты меня нашел? — спрашивает Антония.
— Я, может, и не самый умный человек на свете, но все же я как-никак полицейский.
— Я просто хочу побыть одна.
— А я просто хочу с тобой поговорить.
— Тебе нельзя сюда заходить.
— А я и не собирался. Ненавижу больницы.
— Никто не любит больницы.
Антония захлопывает дверь у него перед носом.
Джона так и подмывает постучать снова, но все же ему хватает ума сесть и подождать ее на скамье рядом с кулером. Он решает скоротать время за чтением плаката, напечатанного изящным шрифтом Comic Sans. Плакат сообщает о том, что внутрибольничные инфекции являются третьей по частоте причиной смерти в Испании, и призывает пользоваться настенным диспенсером с антисептическим гелем. Джон нажимает на рычаг диспенсера, который — ну разумеется — оказывается пуст.
Антония выходит через несколько минут. Она надела туфли и перекинула через плечо свою сумку-почтальонку.
— Пошли в кафетерий.
Джон молча следует за ней вниз по лестнице. У полицейских есть свои уловки. Например, когда последние три ночи ты спал в среднем по три часа пятнадцать минут, можно предоставить возможность говорить другим.
Антония садится за стойку. Официант встречает ее дежурной улыбкой, как, видимо, всех завсегдатаев, и молча приносит ей банку диетической кока-колы и стакан с одним-единственным кубиком льда.
— Что для вас? — спрашивает он Джона.
— То же самое, только с чистым стаканом, пожалуйста.
Официант бросает на него убийственный взгляд и тщательнейшим образом осматривает вынутые из посудомоечной машины стаканы, чтобы выбрать самый мутный.
— Принеси нам два микста с яйцом, Фидель.
— Ты всегда здесь ешь? — спрашивает ее Джон.
— Ужинаю всегда. Обедаю обычно дома.
Инспектор вспоминает валявшиеся у входа в ее квартиру контейнеры с засохшими остатками пищи и брезгливо морщится. Когда приносят сэндвич микст, Джон убеждается в том, что эта больница верна своим традициям. Сервировочную доску, судя по всему, не мыли с церемонии открытия.
— Немного овощей тебе бы не повредило.
В ответ Антония лишь саркастически обводит взглядом все его сто девятнадцать килограммов, под которыми потрескивает табуретка. На это требуется время.
— Я не толстый, а просто крепкий. Хотя я кое в чем тебе признаюсь, — говорит Джон, понижая голос, словно собираясь открыть ей великую тайну. — Я люблю поесть.
— А я вот к еде равнодушна. У меня аносмия.
Джон вопросительно поднимает брови.
— Это значит, что у меня отсутствует обоняние.
— То есть как, вообще, что ли? Это как при насморке?
— У меня это врожденное. Я чувствую только очень ярко выраженные вкусы, наприме, сладкого или соленого. А все остальное для меня на вкус как картон.
— А когда ты режешь лук? Ты не плачешь?
— Плачу, как и все. Тут дело не в запахе, просто при нарезании лука выделяется сера и ее молекулы вступают в реакцию со слизистой глаз, образуя при этом серную кислоту.
— Ни хрена себе! — говорит инспектор. На полном серьезе. И будучи добродушным простаком, не особо-то размышляющим в моменты умиления, он берет и, сам того не замечая, сжимает руку Антонии своей огромной лапищей.
Джон не то чтобы большой фанат видео с котиками, но некоторые ролики его забавляют: а именно, те, в которых придурочные хозяева незаметно кладут позади кота огурец, а кот, обернувшись, в ужасе подпрыгивает на полметра. Он инстинктивно путает огурец со змеей.
Реакция Антонии на прикосновение Джона примерно такая же. Табуретка с грохотом валится на пол. Полдюжины посетителей кафетерия поворачиваются в их сторону.
— Прошу прощения, — пытается извиниться Джон. Он наклоняется поднять опрокинутую табуретку одновременно с Антонией, и они сталкиваются лбами.
Идиот, идиот, идиот. Тебе же сказали никогда до нее не дотрагиваться.
— Никогда до меня не дотрагивайся, — говорит Антония, хватаясь за ушибленное место. — Господи, какой же у тебя крепкий лоб, я как будто об стенку ударилась.
— Каждый использует голову по-своему. Я вот своей вышибаю двери.
— Да я уж поняла.
Фидель приносит несколько кубиков льда, завернутых в салфетку. Только для нее, разумеется. Джону тоже больно, но из гордости он решает для себя не просить.
Кажется, случившийся инцидент не отбил у нее аппетита. Прикладывая одной рукой ко лбу лед, она продолжает уминать свой сэндвич. А заодно и картошку фри, которую принесли в пакетике в качестве гарнира. И заказывает себе еще кока-колы.
Тактика промедления. Она ждет, что я начну говорить, думает Джон. Но в соревновании по упрямству выиграть у баска не так-то просто.
И он тоже молчит, интеллигентно откусывая от своего жирного сэндвича по маленькому кусочку.
— Ладно, что ты хочешь? — спрашивает Антония, устав ждать.
— Эх, детка, если честно, я хочу вернуться домой к матери, которая меня уже достала сообщениями в «Ватсапе» про то, что мне нужно приехать и помочь ей передвинуть комод. Каждый раз, когда я вижу ее статус Печатает… я уже заранее знаю, что примерно через полчаса получу нагоняй.
— Она болеет?
— Разве что чрезмерной привязанностью ко мне. Хочет, чтобы я отвел ее в «Бинго Аризона» [Развлекательный центр, где проводятся азартные игры (в частности «Бинго»).]. А то одной ей там стыдно выкрикивать номера.
— Ну, поскольку я не собираюсь продолжать расследование, твоей маме недолго осталось по тебе скучать.
Джон кивает, устало улыбаясь.
— Твой друг конспиратор меня отпустил, — говорит он.
И это правда. Ментор сказал ему, что он больше не обязан оставаться. Правда, кое-что к этому добавил. И это кое-что полностью меняет дело.
Антония смотрит на него с подозрением.
— Тогда зачем ты пришел? Попрощаться?
— Нет. Я пришел узнать, что хочешь ты.
— Я тебе уже говорила. Остаться здесь с мужем. И прежде чем ты хоть что-то скажешь, — добавляет она, заметив в его глазах вопрос, — хочу тебя предупредить, что у меня нет желания говорить на эту тему.
— Понимаю. А как же Альваро Труэба?
Она думает очень долго — по ощущениям так недели полторы. Затем подносит ко рту стакан, словно собираясь залить свою неспокойную совесть. Только вот в стакане у нее кока-кола лайт, так что как в кино вряд ли получится.
— Это не моя проблема. Мальчик мертв, и этого не изменить.
— А тот, кто его убил, гуляет на свободе.
— Возможно, мы больше никогда не услышим об этом преступнике.
Джон громко шмыгает носом и отводит взгляд в сторону.
— Что ж, ладно, раз ты так думаешь…
Он достает из кармана пиджака фотографию. Кладет на стойку. На снимке крашеная блондинка с большими карими глазами и выдающимися скулами. Лет тридцати с небольшим. Обычная внешность выпускницы университета, которая находится в начале своего карьерного пути и уже добилась определенного успеха. В камеру она не смотрит, и при этом в ее улыбке сквозит некая сдержанная робость. Чувствуется также и душевная теплота, правда, еще более сдержанная.
Антония сразу понимает, что где-то уже ее видела. И тут же вспоминает, где именно. В глянцевом журнале, на который она как-то наткнулась, гуляя по больнице. Женщина верхом на лошади, светлые брюки, сосредоточенное лицо.