— Что такое, донья Эдувихес?

Она тряхнула головой, словно пробудившись.

— Так, ерунда. Конь Мигеля Парамо скачет по дороге в Медиа-Луну.

— Значит, там кто-то живет?

— Нет.

— Но как же?..

— Только его конь то туда проскачет, то обратно. Неразлучные они были. Вот он, бедняга, и рыщет теперь по округе, а в этот час всегда возвращается. Видать, совсем его совесть замучила. Животные — они ведь тоже чуют, когда бед натворили…

— Не понимаю. Какой конь? Я ничего не слышу.

— В самом деле?

— Не слышу.

— Значит, проделки моего шестого чувства. Такой у меня Божий дар — или проклятье, уж не знаю. Да только натерпелась я из-за него…

Немного помолчав, она добавила:

— Все началось с Мигеля Парамо. Лишь я знала, что с ним приключилось в ту ночь, когда он умер. Легла я спать и вдруг слышу топот его коня по дороге в Медиа-Луну. Я удивилась, потому что сроду Мигель в это время не возвращался, а всегда только под утро. Ездил любезничать со своей зазнобой в Контлу, а путь-то неблизкий. Выезжал спозаранку и пропадал там допоздна. А в тот вечер не вернулся… Уж теперь-то наверняка слышишь? Назад скачет.

— Ничего не слышу.

— Стало быть, только я… В общем, не затих еще топот коня, стучат в окошко. Думаю: вдруг померещилось. И точно подтолкнул меня кто встать и выглянуть. А там он, Мигель Парамо. Я не слишком удивилась, потому как в былые времена много ночей провел он в моей постели, пока эта девчонка ума его не лишила.

«Что случилось? — спрашиваю. — Получил от ворот поворот?»

«Нет. Она меня по-прежнему любит. Да только не доехал я к ней. Не нашел деревню. Все будто в густом тумане или дыму — черт его знает, что такое, но Контла исчезла без следа. Я проехал дальше — вновь ничего. Вот, вернулся тебе рассказать, потому что ты меня поймешь. А стоит еще кому-то в Комале обмолвиться, скажут — рехнулся».

«Нет, не рехнулся, Мигель. Видно, умер ты. Говорили ведь, что эта лошадь однажды тебя прикончит. Вспомни-ка, Мигель Парамо. Или ты сам накуролесил? Тогда другое дело».

«Я только перемахнул через каменную ограду, которую недавно по приказу отца соорудили. Пустил Рыжего поверху, а то уж больно долго ее огибать, чтобы на дорогу выбраться. Точно знаю, что перескочил и двинулся дальше; но, говорю же, все вокруг туманом заволокло».

«Завтра твой отец от горя места себе не найдет, — отвечаю. — Жаль мне его. А теперь ступай, Мигель, и покойся с миром. Спасибо, что пришел попрощаться».

И закрыла окно.

Еще не рассвело, прибегает ко мне батрак из Медиа-Луны.

«Дон Педро велел вас позвать. Молодой хозяин Мигель умер».

А я ему: «Знаю. Плакать навзрыд тебе тоже велели?»

«Да, дон Фульгор наказал слез не жалеть».

«Ладно. Скажи дону Педро, что я приду. Когда его принесли?»

«Еще получаса нет. Чуть раньше — глядишь, и спасли бы. Хотя доктор, который его осматривал, говорит, он давно уж остыл. Мы и догадались-то лишь потому, что Рыжий вернулся один и места себе не находил, спать всем мешал.

Сами знаете, они с конем души друг в друге не чаяли. Как по мне, животина страдает больше, чем дон Педро. Не ест, не спит, только мечется туда-сюда. Будто чует, понимаете? Точно разрывает его что, гложет изнутри».

«Будешь уходить, запри дверь».

И паренек удалился.

— Ты когда-нибудь слышал, как стонут мертвые? — спросила она у меня.

— Нет, донья Эдувихес.

— Тем лучше.

Из водоразборной колонки одна за другой падают капли. Он слышит, как чистая вода из каменных недр наполняет кувшин. Он слышит невнятные голоса, шарканье ног по земле, шаги то ближе, то дальше. Безостановочно каплет вода. Переполнив кувшин, она течет по влажной земле.

— Просыпайся! — велят ему.

Голос знакомый. Он пытается угадать, кто это, но разомлевшее под тяжестью сна тело вновь погружается в дрему. Не выпуская из рук одеяло, он тянет его на себя, заныривая в благословенное тепло и покой.

— Просыпайся! — раздается вновь.

Голос трясет его за плечи. Вынуждает сесть в постели.

Он приоткрывает глаза. Звуки воды, капающей из колонки в переполненный кувшин. Те же шаркающие шаги… И всхлипы.

Только теперь он их услышал. Вот что его разбудило — тихие всхлипы, такие тоненькие, что проникли сквозь дебри сна в тот уголок, где гнездятся его страхи.

Он медленно привстал и в темноте смутно различил заплаканную женщину, прислонившуюся к дверному косяку.

Едва спустив ноги на пол, он узнал мать.

— Почему ты плачешь, мама?

— Твой отец умер.

Затем, словно внутри ее разжалась пружина горя, она стала раскачиваться туда-сюда, туда-сюда, пока ей на плечи не легли руки и не остановили безумную качку.

В открытую дверь он увидел предрассветное небо: звезд уже не было, только свинцово-серая тяжесть, еще не тронутая солнечными лучами. Тусклый свет напоминал скорее о спустившихся на землю вечерних сумерках, чем о зарождающемся дне.

Снаружи во дворе — шаги, словно по кругу. Приглушенные звуки. А здесь — женщина, вставшая на пороге, преграждая путь солнцу; меж рук у нее — обрывки неба, а под ногами — ручейки света, разлитые по полу, будто затопленному слезами. И снова всхлипы. И снова тихий, но резкий плач, и разрывающая ее тело мука.

— Твоего отца убили.

— А тебя кто убил, мама?

«Воздух свеж, сияет солнце, по небу плывут облака. А там наверху, за этой синевой, быть может, звучат песнопения и дивные голоса… Одним словом — есть надежда для нас, надежда на избавление от страданий.

Но не для тебя, Мигель Парамо, ибо ты умер без отпущения грехов и не удостоишься Божьей милости».

Завершая мессу, падре Рентериа повернулся спиной к покойнику. Он так спешил покинуть церковь, что напоследок даже не одарил собравшихся благословением.

— Падре, благословите его!

— Нет! — отрезал тот, мотнув головой. — И не подумаю. Он был дурным человеком и не войдет в Царство Небесное. Просить за него — значит навлечь на себя гнев Божий.

Говоря это, падре всеми силами пытался унять дрожь в руках. И все же уступил.

Присутствие усопшего тяготило людские души. Он лежал посреди церкви на помосте, в окружении свечей и цветов; позади него, дожидаясь конца службы, одиноко стоял отец.

Падре Рентериа прошел мимо Педро Парамо, стараясь не задеть его рукавом. Затем поднял кропило и легкими движениями побрызгал святой водой на гроб, от изголовья к ногам, бормоча невнятные слова, которые могли сойти за молитву. В завершение он преклонил колени, и все повторили за ним.

— Господи, помилуй раба твоего.

— Да почиет он в мире, аминь! — откликнулись голоса.

А когда гнев снова начал вскипать у падре в душе, толпа уже покидала церковь, вынося тело Мигеля Парамо.

Подошедший Педро Парамо опустился на колени рядом.

— Знаю, падре, вы его ненавидели. И вполне резонно. Взять, к примеру, убийство вашего брата, по слухам, совершенное моим сыном. Или вашу племянницу Ану, изнасилование которой вы ему приписываете. Непочтение и даже нападки по отношению к вам. Никто этого не отрицает. Но сейчас забудьте, падре. Проявите снисхождение к усопшему и простите его, как, возможно, простил Господь.

Положив на скамеечку для коленопреклонения горсть золотых монет, он поднялся.

— Вот, примите в качестве пожертвования на нужды храма.

В церкви уже никого не осталось. Двое мужчин у входа поджидали Педро Парамо, и когда тот к ним присоединился, вместе пошли за гробом, который несли на плечах четверо работников из Медиа-Луны.

Собрав монеты одну за другой, падре Рентериа приблизился к алтарю.

— Это Тебе. Его плата за спасение души. Сам решай, такова ли цена. Я же, Господи, припадаю к стопам Твоим, ибо сие каждому дозволено… и, справедливо или нет, молю: покарай его, Господи, ради меня.

Заперев алтарь, он вошел в ризницу, забился в угол и выплакал свое горе и скорбь до последней слезинки. Затем сказал:

— Хорошо, Господи, будь по-твоему.

За ужином падре, по обыкновению, выпил чашку горячего шоколада. Спокойствие вернулось к нему.

— Послушай, Анита. Знаешь, кого сегодня хоронили?

— Нет, дядя.

— Помнишь Мигеля Парамо?

— Да, дядя.

— Так вот — его.

Ана склонила голову.

— Ты ведь уверена, что это был он? Да?

— Не то чтобы уверена, дядя… Лица я не видела. Он кинулся на меня ночью, в темноте.

— Тогда с чего ты взяла, что это Мигель Парамо?

— Он сам сказал: «Не пугайся, Ана. Я Мигель Парамо». Вот его слова.

— Но ведь из-за него погиб твой отец, ты знала?

— Да, дядя.

— Значит, попыталась его прогнать?

— Я ничего не сделала.

С минуту они молчали. Только теплый ветерок шелестел листвой миртового дерева.

— Он сказал, что именно затем и пришел: повиниться и просить прощения. Не вставая с постели, я произнесла: «Окно открыто». И он влез. Кинулся меня обнимать, словно таким образом извинялся за содеянное. Я улыбнулась ему. Вспомнила, чему вы учили: ни на кого не держать зла. Хотела выразить это улыбкой; но поняла, что он не увидит, ведь и я не видела его, темнота была непроглядная. Только чувствую: навалился он всем телом сверху и начал дурное делать.

Думала, убьет. Ей-богу, дядя. А потом и вовсе перестала думать, чтобы умереть прежде, чем он меня убьет. Но, как видно, не хватило ему смелости.