В скромной комнате, удаленной от мрачноватого банкетного зала, нас было восемь человек, расположившихся вокруг небольшого стола. За ужином мы сидели в большой компании: наш титулованный фотограф, телеведущий, двое звезд итальянской оперы — сопрано и тенор, французский кардинал, генерал американских ВВС, двое молодых поп-музыкантов (которых я не опознала, хотя их имена были на слуху), немолодой рок-певец (которого опознала сразу), американский дирижер, член кабинета министров, модный чернокожий поэт, пара лордов, герцог и двое университетских профессоров — один из Оксфорда, другой из Чикаго.

После десерта мы удалились под предлогом разговора о делах и забрали с собой принца, хотя, повторяю, о делах разговор так и не зашел. Всеобщий сбор затевался с единственной целью — произвести впечатление на Сувиндера. Я про себя отметила, что мы уж слишком лезем вон из кожи. По-видимому, в завтрашнем раунде переговоров предвиделись некоторые сложности.

Среди присутствующих были также наши сотрудники нижнего звена, которые беззвучно маячили на заднем плане, двое-трое монарших слуг и, конечно же, мистер Уокер: ноги на ширине плеч, руки сцеплены впереди — тень своего босса, начальник личной охраны Хейзлтона.

— Конечно, вложено немало, — ответил Хейзлтону дядя Фредди, — впрочем, смотря как понимать «немало»; но вся штука в том, что почти все вложили больше нашего, а некоторые — стократ больше, просто до черта. Соответственно, головной боли нам достанется меньше, чем всем остальным.

— Весьма утешительно.

Хейзлтон был очень высок ростом, очень представителен и седовлас; его круглое лицо, загорелое и чуть рябоватое, говорило о неослабном самоконтроле, тогда как на физиономии дяди Фредди отражалась буря эмоций. В его низком голосе звучал выговор, не похожий ни на британский, ни на американский. При первом нашем знакомстве он еще разговаривал как лощеный английский денди (не в пример беспечному дяде Ф.), но впоследствии, прожив, как и я, десяток лет в Штатах, усвоил американские интонации. В результате его выговор приобрел характерную особенность, которую, в зависимости от настроя собеседника, можно было расценивать либо как милую изюминку, либо как нелепую пародию — будто актер-англичанин силится изобразить уроженца Алабамы.

Одна рука Хейзлтона, большая, покрытая бронзовато-коричневым загаром, удерживала хрустальный бокал шотландского виски «Бан-нахабхейн», а другая — сигару размером с шашку динамита.

При виде человека, достигшего, как Хейзлтон, Первого уровня, я всегда невольно умножала его внешний облик на размеры состояния, словно его деньги, недвижимость и ценные бумаги служили гигантскими зеркалами, многократно отражающими его фигуру в пределах любого социального пространства, подобно зеркалам в кабине лифта. Сегодня дело идет к тому, что любого, кто поднялся до Первого уровня, можно будет автоматически считать мультимиллионером; пусть не такого вселенского масштаба, как Билл Гейтс или султан Брунея, но довольно близко, всего лишь на порядок ниже.

Из руководителей Первого уровня еще присутствовала мадам Чассо, невысокая, хрупкая дама лет шестидесяти, в крошечных очечках, с желчным, изможденным лицом и тугим узелком неправдоподобно черных волос на затылке. Она безостановочно курила «данхилл».

Представителей Второго уровня, не считая дяди Фредди, было пятеро, и среди них — Адриан Пуденхаут, ставленник Хейзлтона, главный специалист по Европе. Это был высокий, грузный англичанин, говоривший с североамериканским акцентом; пока я не получила повышение, он оставался самым молодым сотрудником, достигшим в свое время Третьего уровня. В наших отношениях всегда присутствовал холодок, а вот дядя Фредди был к нему неравнодушен, потому что тот увлекался машинами и, приезжая в Блискрэг, обязательно шел осматривать коллекцию автомобилей. Поговаривали, будто у него связь с мадам Чассо, хотя никто не знал этого наверняка, но, поскольку она редко покидала пределы Швейцарии, а от него почти все время требовалось присутствие в Штатах, под рукой у Хейзлтона, они теорети-1ески могли встречаться только урывками.

Кому как, но мне одна лишь мысль о постельной возне этой жуткой парочки внушала глубокое омерзение.

Второй уровень представляли также М. М. Абилла, немногословный коротышка-марокканец семидесяти лет, Кристоф Тишлер, улыбчивый немец, немного не от мира сего, отличавшийся неестественной полнотой, которая, казалось, ничуть его не тяготила, и Хесус Бесерреа, аристократического вида португалец с томным взглядом карих глаз.

Единственным представителем Третьего уровня, наряду со мной, был Стивен Бузецки, светловолосый верзила с веснушками и лучистыми морщинками у глаз, на пару лет старше меня, в которого я была влюблена, влюблена с самой первой встречи, что для него не составляло тайны; ему это, совершенно очевидно, в равной степени льстило и претило, но он был таким нестерпимо положительным, таким человечным и порядочным, что никогда не изменял жене, с которой даже не был счастлив в браке — но все-таки хранил ей верность, черт бы его побрал.

— Говорят, русским нужна твердая рука: новый царь, новый Сталин, — вставил свое слово Сувиндер Дзунг, пока один из его слуг наливал ему портвейн; сам он тем временем ослабил галстук-бабочку и расстегнул смокинг, под которым обнаружился широкий темно-лиловый пояс с золотыми застежками. У принца была привычка оттягивать пояс на животе большими пальцами. Мне все время казалось, он хочет щелкнуть им, как резинкой; наверно, он не знал, что дорогие пояса не щелкают. — По-видимому, так оно и есть.

— Однако не исключено, принц, что к власти там вернутся коммунисты, — с расстановкой произнес Хейзлтон. — Если бы у меня не было уверенности, что Ельцин — заурядный пьяница и шут, я бы решил, что он — замаскированный коммунист, которому поручено делать вид, будто он строит капитализм, а потом развалить дело до такой степени, чтобы брежневская эпоха показалась золотым веком, а марксисты-л е-п инисты — спасителями.

— Миз Тэлман, — прозвучал вдруг резкий, скрипучий голос мадам Чассо, — если не ошибаюсь, вы недавно побывали в России. Не поделитесь ли своими соображениями на сей счет?

Я выпустила немного сигарного дыма. До этого момента я намеревалась помалкивать, потому что ранее проявила опасный радикализм: сравнила реакцию Запада на махинации олигархов со страховыми фондами, с одной стороны, и реакцию на разрушения, причиненные недавним ураганом «Митч», — с другой. Сравнение получилось нелестным: в первом случае на считанные дни создали резервный фонд в несколько миллиардов долларов США, а во втором — нехотя обещали порядка двух миллионов, выдвинув условие пресечь все крамольные требования моратория на долги или — боже упаси — полного их списания.

— Да, мне довелось там побывать, — подтвердила я. — Но в мои задачи входило ознакомление с некоторыми перспективными технологиями, а не с государственным строем.

— На самом деле, — вступил в беседу Адриан Пуденхаут, — русские создали свой вариант капитализма по образцу тех картин западной жизни, которые рисовала советская пропаганда. Им внушали, что Запад — это разгул преступности, поголовная коррупция, неприкрытая страсть к наживе, многомиллионный бесправный класс голодающих и кучка злобных, алчных мошенников-капиталистов, попирающих закон. Конечно, даже в самые трудные времена Запад и отдаленно не напоминал такую картину, но русские построили у себя именно этот вариант.

— Хотите сказать, радиостанция «Свободная Европа» не убедила их в преимуществах сладкой жизни на Западе? — с улыбкой поинтересовался Хейзлтон.

— Может, и убедила, — согласился Пуден-хаут, — а может, люди в большинстве своем считали это такой же пропагандой, только с противоположным знаком, и выводили среднее.

— Советский Союз никогда не опускался до такой клеветы на Запад, — возразила я.

— Неужели? — переспросил Пуденхаут. — А мне показалось, что именно так и было: я смотрел старые фильмы.

— Видимо, очень старые и не очень показательные. Дело в том, что нынешний строй в России нельзя назвать капиталистическим. Люди не платят налоги, поэтому государство не платит рабочим и служащим; значительная часть населения живет за счет натурального хозяйства и бартера. Накопления капитала ничтожны, равно как и повторное инвестирование и экономическое развитие, потому что все деньги перекачиваются в швейцарские банки, в том числе в наши. На самом деле это не цивилизованный строй.

— Я не утверждаю, будто все русские считали западный образ жизни таким кошмаром, каким его подчас изображали, — сказал Пуденхаут. — Просто наблюдается занятная симметрия в том, как они копируют карикатуру, а не реальность. Думаю, они сами об этом не догадываются.

— Надо же, а вы вот догадались, — заметила я.

— Что, по-вашему, мы можем предпринять в такой ситуации? — спросил Хейзлтон.

— Для извлечения выгоды или для оказания помощи?

— Хорошо бы, пожалуй, и для того, и для другого.

Я задумалась.

— Мы бы, наверно, оказали услугу цивилизации, если бы организовали убийство… (тут я назвала довольно известного российского политика).

Пуденхаут зашелся грубым хохотом. Голубые глаза Хейзлтона сузились в сетке мелких морщин.

— Сдается мне, мы уже связаны с этим господином кое-какими делами. Не спорю, иногда он выглядит фарсовым персонажем, но, скорее всего, не так страшен, как его малюют.

Я подняла брови, не сдержав улыбку. В другом конце стола кто-то из мужчин прочистил горло.

Принц, сидевший рядом со мной, чихнул. К нему тут же подскочил слуга с носовым платком.

— А вы, миз Тэлман, склонны думать, что он именно так страшен, как его малюют? — непринужденно спросил Хейзлтон.

— Меня не покидает странное чувство, что кто-то вроде меня — хотя скорее мужчина, — уточнила я с общей улыбкой, поймав на себе встревоженный взгляд Стивена Бузецки, — сидел за этим столом лет этак семьдесят тому назад и говорил примерно то же самое о Германии, где появился фарсовый персонаж — мелкий политикан Адольф Гитлер. — Только сейчас я осознала, что говорю с излишней прямотой. Пришлось напомнить себе — наверно, с запозданием, — какой властью обладают многие из присутствующих. Адриан Пуденхаут снова зашелся хохотом, но, заметив, как спокойно и внимательно смотрит на меня Хейзлтон, быстро осекся.

— Неожиданная параллель, миз Тэлман, — произнес Хейзлтон.

— Гитлер? — встрепенулся дядя Фредди, словно его разбудили. — Ты сказала Гитлер, милая? — Я кожей чувствовала, что все взгляды устремлены на меня. Только герр Тишлер из соображений тактичности изучал свою сигару.

— Самое неприятное заключается в том, что гарантировать ничего нельзя, — здраво рассудил Стивен Бузецки. — Если бы семьдесят лет назад Гитлера застрелили, на его место пришел бы другой, но это отнюдь не значит, что события развивались бы по-иному. Все зависит от того, что полагать более важным: роль личности или роль общественных сил. По-моему, так. — Он пожал плечами.

— Очень хочу надеяться, что мое мнение ошибочно. — Я смягчила тон. — Возможно, так оно и есть. Но в настоящее время Россия наводит именно на такие мысли.

— Гитлер был сильной личностью, — отметил М. М. Абилла.

— Да, у него вагоны для скота ходили строго по расписанию, — согласилась я.

— Он определенно был злым гением, — провозгласил принц, — но ведь Германия находилась в плачевном положении, когда он пришел к власти, верно? — Сувиндер Дзунг устремил взгляд на герра Тишлера, словно ища поддержки, но был проигнорирован.

— О да, — не выдержала я. — Зато она оказалась в куда более завидном положении после того, как по ней прошлась сотня красноармейских дивизий, а с неба обрушились тысячи бомб.

— Ну, в каком-то… — начал Стивен Бузецки.

— Неужели вы всерьез убеждены, миз Тэлман, — перебил его Хесус Бесерреа, повысив голос, — что нам следует заняться отстрелом политиков?

— Нет, — отрезала я, глядя на Хейзлтона. Мне было известно, что он уже многие годы извлекает немалую прибыль и для себя, и для «Бизнеса» в Центральной и Южной Америке. — Я убеждена, что у нас даже мысли такой не должно возникать.

— А если она вдруг возникнет, — с ледяной улыбкой сказал Хейзлтон, — мы ее тут же прогоним, потому что иначе мы станем бандитами, вы согласны, миз Тэлман?

Не было ли это началом травли? Меня явно провоцировали и дальше копать себе яму.

— Мы станем такими, как все. — Я посмотрела на дядю Фредди, который негодующе мигал из-под облачка седых волос— Но в процентном соотношении, как выразился мистер Ферриндональд, головной боли нам, возможно, достанется меньше, чем всем остальным.

— Головная боль тоже бывает на пользу, — вставил Пуденхаут.

— Все относительно, — сказала я. — С точки зрения эволюции, лучше залечить рану и набраться сил, чем ходить на охоту с разбитой головой. Но это…

— Но это вопрос дисциплины, так ведь? — подхватил Пуденхаут.

— В каком смысле?

— Разбитая голова послужит уроком.

— В каком-то одном отношении. Но ведь есть и другие аспекты.

— Бывает, что других аспектов нет.

— Неужели? — Я расширила глаза. — Кто бы мог подумать.

— Возьмем, к примеру, ребенка, — терпеливо объяснил он. — Его можно долго убеждать — и ничего не добиться, а можно дать ему хорошего шлепка — и все станет на свои места. Так обстоит дело в семье, в школе… везде, где одна сторона лучше знает, что пойдет на пользу другой.

— Понятно, мистер Пуденхаут, — сказала я. — А вы бьете другую сторону? Я хочу сказать, вы бьете своих детей?

— Я их не бью, — развеселился Пуденхаут, — но иногда шлепаю. — Он обвел взглядом присутствующих. — В каждой семье непослушным достается на орехи, верно?

— А вас в детстве били, Адриан?

— И частенько, — ухмыльнулся он. — В школе. — Он' снова обвел взглядом остальных, но на этот раз слегка опустил голову, словно исподволь гордясь этим подтверждением своего храброго отрочества. — Мне это пошло только на пользу.

— Боже праведный, — ужаснулась я, — надо понимать, вы и в противном случае были бы таким же, как теперь?

— Насколько мне помнится, у вас ведь нет детей, Кейт? — спросил он.

— Да, это правда, — подвердила я.

— Значит, не вам…

— Значит, не мне об этом судить, так? — легко подхватила я. — Однако я очень хорошо помню свое собственное детство.

— По-моему, нам всем еще нужно учиться думать, — как бы невзначай вмешался Стивен Бузецки, вжимая сигару в пепельницу из оникса. — Вот пусть меня кто-нибудь научит думать, что от рулетки один вред. — Он с улыбкой поглядел в сторону дяди Фредди, который совсем пал духом. — Сэр, ваше казино уже открыто?

— Казино! — встрепенулся дядя Фредди, расправляя плечи. — Отличная мысль!

— Возьми меня, Стивен.

— Это будет нечестно, Кейт.

— Тогда давай я тебя. Тебе ничего не придется делать. Я сама обо всем позабочусь. Это будет сказка, мечта. Ты сделаешь вид, будто между нами ничего не было.

— Это тоже будет нечестно.

— Все будет честно. Абсолютно честно. Поверь мне, это будет самый честный, самый приятный, самый блаженный миг нашей жизни. Я это знаю. Знаю наверняка. Чувствую нутром. Верь мне. Просто скажи «да» — и все.

— Кейт, я дал обещание. Принес клятву перед алтарем.

— Ну и что? Все приносят эту клятву. Ее можно забыть.

— Да, многие погуливают на стороне.

— Все без исключения.

— Ничего подобного.

— Мужчины — все.

— Нет, не все.

— Из моих знакомых — все. Кроме тех, кто домогается меня.

— Причина в тебе. Ты притягиваешь как магнит.

— Всех, кроме тебя.

— Нет, меня тоже.

— Но ты не поддаешься.

— К сожалению.

Мы стояли в потемках у каменной стены на краю длинного отражающего озера; замок был у нас за спиной. В тот вечер дядя Фредди впервые опробовал недавно восстановленное факельно-газовое освещение; Сувиндеру Дзунгу доверили зажечь пламя, и в честь этого события, к нескрываемой радости принца, была открыта небольшая мемориальная доска. Газ бурлил и булькал, издавая уморительные звуки, словно в каждом из сотни водоемов кто-то громко пукал. Вверх рвались языки пламени из отдельно стоящих факелов, укрепленных на широком обсидиановом основании. Уходя на полтора километра вдаль, огни сплетались желтыми гроздьями, становились все меньше и наконец превращались в крошечные стежки, прострочившие ночь.

Если внимательно приглядеться, можно было различить и маленькие голубые конусы сигнальных огоньков, которые с шипеньем вырывались из тонких медных патрубков, торчавших из воды в центре каждого темно-бурлящего источника пламени.

Я успела сделать пару ставок в казино (сейчас я тоже делала ставку, правда, без особой надежды на выигрыш). Успела побеседовать с гостями, даже кое-как помирилась с Адрианом Пуденхаутом; успела вежливо, но твердо отказать Сувиндеру Дзунгу, когда он пытался заманить меня в свои апартаменты; успела вместе со всеми постоять на террасе и полюбоваться фейерверком, расцветившим ночное небо над долиной; при этом мне приходилось время от времени стряхивать усеянную перстнями правую руку принца, который пристроился рядом и пытался оглаживать мой зад. В замке тем временем можно было побаловаться наркотиками или посмотреть живое секс-шоу, которое по желанию зрителей вполне могло перерасти в оргию.

Я успела перекинуться парой слов с поэтом и сопрано, успела ощутить себя неприлично желторотой рядом со стареющим рок-певцом, по которому в юности сходила с ума, успела ответить на любезности американского дирижера и оксфордского профессора. Я проявила внимание к Колину Уокеру, который стоял этаким мускулисто-бронзовым памятником Армани за спиной у Хейзлтона, игравшего в «блэк-джек», и спросила, как ему нравится в Британии. Он ответил, негромко и сдержанно, что, мол, только вчера прилетел, но пока все идет хорошо, спасибо, мэм.

Я успела потрястись под рейв-музыку (если ничего не путаю) с молодыми сотрудниками и гостями в одном из малых танцевальных залов, а потом более чинно потопталась под мелодии сороковых-пятидесятых годов с руководством высшего звена в главном зале, где играл биг-бэнд. Сувиндер Дзунг, стремительный и неотразимый, сделал со мной пару кругов с обводками и наклонами, хотя к тому времени его вниманием, слава богу, начали завладевать две гибкие красотки, блондинка и рыжая, которых, как легкую кавалерию, определенно бросил в бой дядя Фредди, чтобы облегчить мою участь.

Именно в этом зале я наконец-то разыскала Стивена Бузецки, уговорила пригласить меня на танец, а потом сама направила его к дверям, на свежий ночной воздух, и, наконец, на террасу, откуда мы в очередной раз полюбовались факелами на отражающем озере. Я сбросила туфли и отдала их Стивену, когда мы шли по траве.

В парке было свежо, и моя черная с синевой обновка от Версаче, короткая и открытая, не давала никакой защиты от холода; под этим предлогом я обняла Стивена, так что ему волей-неволей пришлось, в свою очередь, обнять меня и накинуть мне на плечи пиджак, хранивший его запах. Из карманов торчали мои туфли.

— Стивен, ты богатый, красивый и добрый мужик, но жизнь так коротка, черт побери. Что тебя не устраивает? — Сжав кулак, я легонько ткнула его в грудь. — Я? Неужели я такая страшная? Или старая? В этом, наверно, вся загвоздка, да? Я для тебя слишком стара.