(А. Пушкин)
Когда Потемкин сделался после Орлова любимцем императрицы Екатерины, сельский дьячок, у которого он учился в детстве читать и писать, наслышавшись в своей деревенской глуши, что бывший ученик его попал в знатные люди, решился отправиться в столицу и искать его покровительства и помощи.
Приехав в Петербург, старик явился во дворец, где жил Потемкин, назвал себя и был тотчас же введен в кабинет князя.
Дьячок хотел было броситься в ноги светлейшему, но Потемкин удержал его, посадил в кресло и ласково спросил:
— Зачем ты прибыл сюда, старина?
— Да вот, ваша светлость, — отвечал дьячок, — пятьдесят лет Господу Богу служил, а теперь выгнали за неспособностью: говорят, дряхл, глух и глуп стал. Приходится на старости лет побираться мирским подаяньем, а я бы еще послужил матушке-царице — не поможешь ли мне чем-нибудь?
— Ладно, — сказал Потемкин, — я похлопочу. Только в какую же должность тебя определить? Разве в соборные дьячки?
— Э, нет, ваша светлость, — возразил дьячок, — ты теперь на мой голос не надейся; нынче я петь-то уж того — ау! да и видеть, надо признаться, стал плохо; печатное слово едва разбирать могу. А все же не хотелось бы даром хлеб есть.
— Так куда же тебя приткнуть?
— А уж не знаю. Сам придумай.
— Трудную, брат, ты мне задал задачу, — сказал, улыбаясь, Потемкин. — Приходи ко мне завтра, а я между тем подумаю.
На другой день утром, проснувшись, светлейший вспомнил о своем старом учителе и, узнав, что он давно дожидается, велел его позвать.
— Ну, старина, — сказал ему Потемкин, — нашел для тебя отличную должность.
— Вот спасибо, ваша светлость; дай тебе Бог здоровья.
— Знаешь Исакиевскую площадь?
— Как не знать; и вчера и сегодня через нее к тебе тащился.
— Видел Фальконетов монумент императора Петра Великого?
— Еще бы!
— Ну, так сходи же теперь, посмотри, благополучно ли он стоит на месте, и тотчас мне донеси.
Дьячок в точности исполнил приказание.
— Ну что? — спросил Потемкин, когда он возвратился.
— Стоит, ваша светлость.
— Крепко?
— Куда как крепко, ваша светлость.
— Ну и хорошо. А ты за этим каждое утро наблюдай, да аккуратно мне доноси. Жалованье же тебе будет производиться из моих доходов. Теперь можешь идти домой.
Дьячок до самой смерти исполнял эту обязанность и умер, благословляя Потемкина.
(«Исторические рассказы…»)
— Потемкин очень меня (Н. К. Загряжскую) любил; не знаю, чего бы он для меня не сделал. У Машеньки была клавесинная учительница. Раз она мне говорит:
— Мадам, не могу оставаться в Петербурге.
— А почему?
— Зимой я могу давать уроки, а летом все на даче, и я не в состоянии оплачивать карету либо оставаться без дела.
— Вы не уедете, все это надо устроить так или иначе.
Приезжает ко мне Потемкин. Я говорю ему:
— Как ты хочешь, Потемкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь.
— Ах, моя голубушка, сердечно рад, да что для нее сделать, право, не знаю.
Что же? через несколько дней приписали мою мамзель к какому-то полку и дали ей жалования. Нынче этого сделать уже нельзя.
(В записи А. С. Пушкина)
Генерал С. Л. Львов
Однажды генерал Сергей Лаврентьевич Львов ехал вместе с Потемкиным в Царское Село и всю дорогу должен был сидеть, прижавшись в угол экипажа, не смея проронить слова, потому что светлейший находился в мрачном настроении духа и упорно молчал.
Когда Потемкин вышел из кареты, Львов остановил его и с умоляющим видом сказал:
— Ваша светлость, у меня есть до вас покорнейшая просьба.
— Какая? — спросил изумленный Потемкин.
— Не пересказывайте, пожалуйста, никому, о чем мы говорили с вами дорогою.
Потемкин расхохотался, и хандра его, конечно, исчезла.
(«Искра», 1859. № 38)
— Что ты нынче бледен? — спросил его раз Потемкин.
— Сидел рядом с графиней N., и с ее стороны ветер дул, ваша светлость, — отвечал Львов.
Графиня Н. сильно белилась и пудрилась.
Однажды Потемкин рассердился на Львова за что-то и перестал с ним разговаривать. Однако Львов не обратил на это особенного внимания и продолжал каждый день обедать у фельдмаршала.
— Отчего ты так похудел? — спросил его наконец Потемкин.
— По милости вашей светлости, — ответил сердито Львов.
— Как так?
— Если бы вы еще немного продолжили на меня дуться, то я умер бы от голода.
— Я ничего не понимаю! — удивился Потемкин. — Какое может иметь отношение к голоду моя досада на тебя?
— А вот какое, и очень важное: прежде все оставляли меня в покое и не нарушали моих занятий, а чуть только вы показали мне хребет, я не стал иметь отдыха. Едва только поднесу ко рту кусок, как его вырывают каверзными вопросами… Не смел же я не отвечать, находясь в опале.
(М. Пыляев)
Некто В. считал себя одним из близких и коротких людей в доме Потемкина, потому что последний входил с ним иногда в разговоры и любил, чтобы он присутствовал на его вечерах. Самолюбие внушало В. мысль сделаться первым лицом при князе. Обращаясь с Потемкиным час от часу фамильярнее, В. сказал ему однажды:
— Ваша светлость нехорошо делаете, что не ограничите числа имеющих счастье препровождать с вами время, потому что между ними есть много пустых людей.
— Твоя правда, — отвечал князь, — я воспользуюсь твоим советом.
После того Потемкин расстался с ним, как всегда, очень ласково и любезно.
На другой день В. приезжает к князю и хочет войти в его кабинет, но официант затворяет перед ним дверь, объявляя, что его не велено принимать.
— Как! — произнес пораженный В. — Ты, верно, ошибаешься во мне или моем имени?
— Никак нет, сударь, — отвечал официант, — я довольно вас знаю, и ваше имя стоит первым в реестре лиц, которых князь, по вашему же совету, не приказал к себе допускать.
В самом деле, с этого времени Потемкин более уже никогда не принимал к себе В.
Состоять ординарцем при Потемкине считалось большою честью, потому что трудная обязанность — продежурить сутки в приемной перед его кабинетом, не имея возможности даже иногда прислониться, — выкупалась нередко большими подарками и повышениями. Один богатый молодой офицер, одержимый недугом честолюбия, купил за значительные деньги право бессменно провести трое беспокойных суток в передней лица, часто страдавшего бессонницей и катавшегося иногда в такое время в простой почтовой телеге то в Ораниенбаум, то в Петергоф, то за тридцать верст по Шлиссельбургской дороге в Островки, где и поныне возвышаются зубчатые развалины его замка. К несчастью молодого честолюбца, сон как нарочно овладел князем, и под конец вторых суток добровольный ординарец истомился и изнемог, затянутый в свой нарядный мундир. Только перед утром третьего дня судьба улыбнулась ему. Князь потребовал лошадей и поскакал в Петергоф, посадив его на тряский облучок повозки. У счастливца, как говорится, едва держалась душа в теле, когда он прибыл на место, но зато в перспективе ему виднелись ордена, повышения и т. п.
— Скажи, пожалуйста, за какой проступок тебя назначили торчать у меня столько времени перед кабинетом? — спросил у своего спутника Потемкин, очень хорошо понимавший трудность дежурства.
— Чтобы иметь счастье лишний час видеть вашу светлость, я купил эту высокую честь, — отвечал молодой человек с подобострастием.
— Гм! — значительно откашлянулся Потемкин и потом добавил: — А ну-ко, стань боком.
Ординарец через силу сделал ловкий, быстрый полуоборот.
— Повернись теперь спиной.
И это приказание было прилично исполнено. Молодой человек, подкрепляемый надеждами при таком тщательном, непонятном ему осмотре, исполнил и это с совершенством.
— Какой же ты должен быть здоровяк! — произнес только Потемкин и пошел отдыхать.
Счастье не вывезло честолюбивому ординарцу. Потемкин не любил открытой лести и раболепного прислужничества, точно так же, как не терпел совместничества и равенства.
Однажды Потемкин спросил себе кофе. Адъютант тотчас же пошел приказать метрдотелю. Не прошло минуты, адъютант бросился торопить метрдотеля. Через несколько секунд князь с нетерпением снова начал требовать кофе. Все присутствовавшие по очереди спешили распорядиться скорейшим удовлетворением его желания.
Наконец кофе был принесен, но Потемкин отвернулся и сказал:
— Не надобно. Я только хотел чего-нибудь ожидать, но и тут лишили меня этого удовольствия.
Как-то раз за ужином Потемкин был очень весел, любезен, говорлив и шутил беспрестанно, но потом вдруг задумался, начал грызть ногти, что означало всегда неудовольствие, и, наконец, сказал:
— Может ли быть человек счастливее меня? Все, чего я ни желал, все прихоти мои исполнялись как будто каким очарованием. Хотел чинов — имею, орденов — имею, любил играть — проигрывал суммы несчетные, любил давать праздники — давал великолепные, любил покупать имения — имею, любил строить дома — построил дворцы, любил дорогие вещи — имею столько, что ни один частный человек не имеет так много и таких редких. Словом, все мои страсти выполнялись.