Яков Брюс

Сухарева башня в Москве — это прежде всего казарма полка Сухарева, потом она принадлежала Адмиралтейству. Брюс, Макаров и другие математики Петровы решали тут математические исчисления на пользу Отечества. Народ думал, что они колдовали и что их волшебные бумаги еще существуют закладенными в одной из стен Сухаревой башни. Писец Петров Козьма Макаров, в оставленных после него записках, уверяет, что Брюс, решая какую-то задачу, лишился вдруг одного из своих товарищей; что этот товарищ бесследно исчез. С той поры в Сухаревой башне математики уже не работали.

(М. Макаров)

* * *

Был в свое время великий чародей Брюс. Много хитростей знал и делал он; додумался и до того, что хотел живого человека сотворить. Заперся он в отдельном доме, никого к себе не впускает, − никто не ведал, что он там делает, а он мастерил живого человека. Совсем сготовил — из цветов — тело женское; как быть, − оставалось только душу вложить, и это от его рук не отбилось бы, да на его беду — подсмотрела в щелочку жена Брюса и, как увидела свою соперницу, вышибла дверь, ворвалась в хоромы, ударила сделанную из цветов девушку, и та разрушилась.

(ЖС, 1890. Вып. II)

* * *

Ты вот возьми, к примеру, насыпь на стол гороха и спроси его, Брюса, сколько тут, мол, горошин? — а он только взглянет и скажет: вот сколько, и не обочтется ни одной горошиной… да что? Он только взглянет — и скажет, сколько есть звезд на небеси!..

Такой арихметчик был Брюс, министр царский, при батюшке Петре Великом. Да мало ли еще что знал этот Брюс: он знал все травы тайные и камни чудные, составы разные из них делал, воду даже живую произвел, т. е. такую воду, что мертвого, совсем мертвого человека живым и молодым делает…

Да пробы-то этакой никто отведать не хотел; ведь тут надо было сначала человека живого разрубить на части, а всякий думал: «Ну, как он разрубить-то разрубит, а сложить да жизнь дать опять не сумеет?» Уж сколько он там ни обещал серебра и злата, никто не взял, все боялись…

Думал Брюс, думал и очень грустен стал; не ест, не пьет, не спит. «Что ж это, — говорит, — я воду этакую чудную произвел, и всяк ею попользоваться боится. Я им, дуракам, покажу, что тут бояться нечего».

И призвал он к себе своего слугу верного, турецкого раба пленного, и говорит: «Слуга мой верный, раб бессловесный, сослужи ты мне важную службу. Я тебя награжу по заслуге твоей. Возьми ты мой меч острый, и пойдем со мной в зеленый сад. Разруби ты меня этим мечом острым, сначала вдоль, а потом — поперек. Положи ты меня на землю, зарой навозом и поливай вот из этой скляночки три дня и три ночи, а на четвертый день откопай меня: увидишь, что будет. Да смотри, никому об этом ничего не говори».

Пошли они в сад. Раб турецкий все сделал, как ему было велено.

Вот проходит день, проходит другой. Раб поливает Брюса живой водой. Вот наступает и третий день, воды уж немного осталось. Страшно отчего-то стало рабу, а он все поливает.

Только понадобился для чего-то государю-царю министр Брюс: «Позвать его!» Ищут, бегают, ездят, спрашивают: где Брюс, где Брюс — царь требует. Никто не знает, где он. Царь приезжает за ним прямо в дом его. Спрашивают холопов, где барин. Никто не знает. «Позовите, — говорит, — ко мне раба турецкого: он должен знать».

Позвали. «Где барин твой, мой верный министр? — грозно спрашивает царь. − Говори, а не то сию минуту голову тебе снесу».

Раб затрясся, бух царю в ноги: так и так… И повел он царя в сад, раскопал навоз. Глядят: тело Брюсово уж совсем срослось и ран не видно. Он раскинул руки, как сонный, уж дышит, и румянец играет на лице. «Это нечистое дело», — сказал гневно царь. Велел снова разрубить Брюса и закопать в землю.

(ЖС, 1871. Вып. IV)

Балакирев

Петр I спросил у шута Балакирева о народной молве насчет новой столицы Санкт-Петербурга.

— Царь-государь! — ответил Балакирев. — Народ говорит: с одной стороны море, с другой — горе, с третьей — мох, а с четвертой — ох!

Петр, разгневавшись, закричал:

— Ложись!

И несколько раз ударил его дубиною, приговаривая сказанные им слова.

* * *

Однажды случилось Балакиреву везти государя в одноколке. Вдруг лошадь остановилась посреди лужи для известной надобности.

Шут, недовольный остановкой, ударил ее и сказал, искоса поглядывая на седока:

— Точь-в-точь Петр Алексеич!

— Кто? — спросил государь.

— Да эта кляча, — ответил хладнокровно Балакирев.

— Почему? — закричал Петр, вспыхнув.

— Да так… Мало ли в этой луже дряни; а она все еще подбавляет… Мало ли у Данилыча всякого богатства, а ты все пичкаешь! — сказал Балакирев, намекая на излишнее благоволение государя к Александру Даниловичу Меншикову.

* * *

Однажды государь спорил о чем-то несправедливо и потребовал мнения Балакирева; он дал резкий и грубый ответ, за что Петр I приказал его посадить на гауптвахту, но, узнав потом, что Балакирев сделал справедливый, хотя грубый ответ, приказал немедленно его освободить. Через некоторое время государь обратился опять к Балакиреву, требуя его мнения о другом деле. Балакирев вместо ответа, обратившись к стоявшим подле него государевым пажам, сказал им:

— Голубчики мои, ведите меня поскорее на гауптвахту.

* * *

— Знаешь ли ты, Алексеич, — спросил однажды Балакирев Петра I при многих чиновниках, — какая разница между колесом и стряпчим?

— Большая разница, — сказал, засмеявшись, государь, — но ежели ты знаешь какую-нибудь особенную, так скажи, и я буду ее знать…

— А вот видишь какая: одно криво, а другое кругло, однако это не диво. А то диво, что они как два братца родные друг на друга походят.

— Ты заврался, Балакирев, — сказал государь. — Никакого сходства между стряпчим и колесом быть не может!

— Есть, дядюшка, и самое большое.

— Какое же это?

— И то, и другое надобно чаще смазывать…

* * *

В одну из ассамблей Балакирев наговорил много лишнего, хотя и справедливого. Государь, желая остановить его и вместе с тем наградить, приказал, как бы в наказание, по установленному порядку ассамблей, подать кубок большого орла.

— Помилуй, государь! — вскричал Балакирев, упав на колена.

— Пей, говорят тебе! — сказал Петр как бы с гневом.

Балакирев выпил и, стоя на коленах, сказал умоляющим голосом:

— Великий государь! Чувствую вину свою, чувствую милостивое твое наказание, но знаю, что заслуживаю двойного, нежели то, которое перенес. Совесть меня мучит! Повели подать другого орла, да побольше; а то хоть и такую парочку!

* * *

Некогда одна бедная вдова заслуженного чиновника долгое время ходила в Сенат с прошением о пансионе за службу ее мужа, но ей отказывали:

— Приди, матушка, завтра.

Наконец она обратилась к Балакиреву, и тот взялся ей помочь. На другой день Балакирев, налепив на черное вдовье платье бумажные билетики с надписями «приди завтра», поставил жену в сем наряде на крыльце Сената, где должен был пройти Петр I. И вот приезжает государь, всходит на крыльцо, видит сию женщину, спрашивает:

— Что это значит?

Балакирев ответил:

— Завтра, Алексеич, узнаешь!

— Хочу сейчас! — крикнул Петр.

— Да мало ли что мы хотим, да не все так делается. Ты вот войди в присутствие секретаря и спроси… Коли он не скажет тебе «завтра», так ты тотчас же узнаешь, что это значит.

Петр, поняв намек, вошел в Сенат и грозно спросил секретаря:

— О чем просит та женщина?

Тот побледнел и сознался, что эта женщина уже давно ходит. И в оправдание сказал, что не было времени доложить о вдовьем деле его величеству.

Петр приказал, чтобы тотчас исполнили ее просьбу.

А в Сенате потом долго не было слышно:

— Приди завтра.

* * *

— Точно ли говорят при дворе, что ты дурак? — спросил некто Балакирева, желая ввести его в замешательство и тем пристыдить при многих особах. Но он отвечал:

— Не верь им, любезный, они ошибаются, только людей морочат, да мало ли что они говорят? Они и тебя называют умным; не верь им, пожалуйста, не верь.

(О Балакиреве)