— Почему? — прервал Далмау ее размышления.

— Что — почему? — спросила Эмма, начиная терять терпение.

— Почему ты не поделилась со мной своим чувством вины? Я…

Эмма задумалась на мгновение.

— Говори что хочешь, но, если бы ее снова посадили, откажись я ходить к монашкам, вина была бы на мне. Я тебе уже говорила. Но и в ее смерти я виновата. Если бы я не лезла к ней с разговорами на баррикаде, если бы сообразила, насколько это опасно… Конечно, я виновата в том, что ее застрелили.

— Нет!

В этот раз на крик Далмау обернулся не только мужчина по соседству с Эммой, но и многие другие.

— Да, Далмау, — подтвердила Эмма, не обращая внимания на любопытных. — Я виновата.

«И ты тоже», — хотела бы она бросить ему упрек; если бы он не подладился под требования дона Мануэля, если бы не предложил ей заменить Монсеррат…

— Ты поступила хорошо, — утешал ее Далмау заплетающимся языком, с мутным, блуждающим взором, абсолютно чуждый тому внутреннему конфликту, какой переживала Эмма в этот момент. — Ее насиловали. — Далмау перешел на сбивчивый шепот, чтобы окружающие не узнали о позоре сестры. — Насиловали, — повторил он. — Ты ее видела, обмывала ее…

После напряжения этого долгого дня Эмма, увидев воочию, как ее подруга стоит голая на полу и с нее стекают струйки воды, окончательно лишилась сил. Она помотала головой, как тогда, когда подтирала пол и мыла ноги Монсеррат. Нет, дело не в том, что ее насиловали, все гораздо сложнее.

— Что не так? — спросил Далмау, сделав очередной изрядный глоток.

— Мы не должны были вторгаться в жизнь Монсеррат.

— Что ты такое говоришь? — Далмау пытался сфокусировать взгляд, но хмель ему застилал глаза.

— Это самое: мы должны были отойти в сторону. Она так хотела. И сказала тебе…

— Ее насиловали! — повторял он как заведенный.

— Она тебе сказала, что не хочет катехизиса, что не собирается подчиниться требованиям твоего учителя. Что предпочитает…

— Умереть? — перебил Далмау. — Стать шлюхой?

Эмма нахохлилась, поджала губы.

— Да, — решилась ответить, когда в памяти ожило лицо подруги за секунду до того, как пули разорвали его. В нем ясно читались решимость, самоотдача, способность к жертве… Воля к борьбе! Монсеррат никогда не опустилась бы до той пародии, в какую вовлек их буржуазный дух покровительства. — Да, предпочла бы умереть! — взорвалась Эмма. — Предпочла бы поругание тела насилию над свободным духом. Предпочла бы…

— Ты с ума сошла! — Далмау швырнул стакан на пол, схватил Эмму за локти и грубо встряхнул. Чашка вылетела у нее из рук, кофе с молоком пролилось на одежду. — Моя сестра не владела собой!

— Отпусти девушку! — велел мужчина, стоявший рядом.

Помимо бармена за стойкой, вокруг них уже собралась порядочная толпа.

— Монсеррат знала, что делает, — продолжала Эмма без сочувствия и страха. — Не то что мы.

— Отпусти ее! — кричали собравшиеся.

— Скажи им, чтобы не встревали, — велел ей Далмау, отмахиваясь от окружавшей толпы.

Эмма вгляделась в покрасневшие глаза жениха. Понятно, что он топит в вине угрызения совести. «Ее насиловали, насиловали, насиловали» — вот оправдание, чтобы не идти до конца.

— Далмау, — проговорила она размеренно. Тот ее отпустил, решив, что ссоре конец. — Мы оба виноваты.

— Нет, — стоял он на своем. — Хочешь взять на себя ответственность, дело твое. Я не хочу. Не обвиняй меня в том, что… — Далмау умолк, увидев, что окружен людьми. — Не смей меня обвинять! — тут же завопил угрожающе, и двое из тех, кто стоял кольцом вокруг пары, чуть не набросились на него.

— Ты пьян. Оставь меня в покое. Уходи. — Эмма пыталась вразумить его, прервать угрозы, утихомирить посетителей, вставших на ее защиту.

— Так его, девочка! Ничего не потеряешь, — вклинился один из них.

Кто-то захохотал.

— Пьянчуга, — припечатал хорошо одетый мужчина и потащил Далмау к выходу.

— Мать твою! — вывернулся тот и, пошатываясь, ринулся на обидчика.

Тот даже не стал уклоняться от удара, который не достиг цели. Теперь хохотали все.

— Далмау! — решила вмешаться Эмма.

— Заткнись! — Далмау нанес еще один удар вслепую и на этот раз попал, но по лицу Эммы, которая как раз подходила к дерущимся. Как Далмау ни был пьян, до него дошло, что он совершил непоправимое, и слова застряли в горле.

— Я не хочу тебя больше видеть, Далмау. Забудь обо мне, — взорвалась Эмма, поднося руку к лицу.

Далмау не успел ничего сказать. На него набросились, и после первых двух ударов он рухнул на пол. Нападавшие подождали, пока он попытается встать, и стали бить его ногами. Потом заставили ползти к двери на четвереньках, плевали, хохотали, свистели… А Эмма горько плакала.

Далмау уже давно не виделся с Эммой. Он приходил в столовую просить прощения за то, что ударил ее, за то, что напился, и поговорить о том, кто и насколько виновен в смерти его сестры. Он пришел потому, что любил ее и скучал по ней, но Бертран его не пустил. «Она не желает тебя знать, — заявил Бертран. — Тебя здесь всегда привечали, Далмау. Так не создавай теперь проблем». Он ждал, пока Эмма закончит работу, но ее всегда кто-нибудь провожал. Далмау знал, что она регулярно заходит к нему домой посидеть и поболтать с его матерью; она-то и попросила сына не преследовать девушку.

— Она очень переживает из-за смерти Монсеррат, — сказала Хосефа, поднимаясь из-за швейной машинки и направляясь в кухню, чтобы сварить кофе. По тому, как она двигалась, Далмау понял, насколько мама устала. — Да… она не хочет тебя видеть. Не досаждай ей, пожалуйста. Ты ведь знаешь, она мне как вторая дочь. Я уже достаточно настрадалась, Далмау. Дай нам передышку.

— Но то, что она сказала… — начал было он.

— Знаю я, что она сказала, — перебила мать. — Она мне все выложила. Знаю, что она думает. А главное, что чувствует.

— Она винит меня в смерти Монсеррат! — вскричал Далмау. Хосефа промолчала. — Может, и ты тоже?

— Не мне судить, сынок, но чувство вины, как все чувства, нам неподвластно, оно не подчиняется разуму. Эмма себя чувствует виноватой. Время покажет ей другие точки зрения, которые сейчас скрывает боль. Так или иначе, только ты сам можешь чувствовать или не чувствовать за собой вину. Не важно, что говорят другие.

Далмау еще раз попытал счастья в доме, где жил Эммин дядя. Такая настырность привела к тому, что он наткнулся на одного из кузенов, который, как и отец, работал на бойне и таскал на спине четверти разрубленных туш. Эмма не хочет видеть его. Назойливые расспросы Далмау в конце концов разозлили кузена, и бывшему жениху пришлось отступить на пару шагов, упросить амбала успокоиться и в бешенстве удалиться.

С той поры он погрузился в работу, правда, не оставил намерения поговорить с Эммой. Он искал встречи с кузиной, болтался поблизости от столовой, подкатывал к подругам, пока однажды вечером не столкнулся с Эммой нос к носу. Она обогнула его. Далмау не решился ее остановить, несколько минут шел рядом и умолял, твердил: «Прости меня». Эмма не удостоила его ответом. Он прошел еще несколько метров, продолжая вымаливать прощение. Эмма не откликнулась ни словом, ни жестом. После этого Далмау отступился и нашел прибежище в работе: только творчество давало успокоение, которого он не находил в мыслях о бывшей невесте. Правда, перестал ходить к пиаристам, несмотря на мольбы преподобного Жазинта и некоторое давление со стороны дона Мануэля. «Я сейчас не в состоянии, — оправдывался он, — может быть, позже».

— А катехизис? — забеспокоился учитель.

Об этом Далмау не подумал.

— Моя сестра была анархисткой и атеисткой всю свою жизнь. Какую пользу принесло ей то, что она приблизилась к Богу? Именно тогда она и погибла.

Дона Мануэля так и подмывало поговорить с ним о его сестре, о Монсеррат. Вернувшись в Барселону по окончании забастовки, он первым делом наткнулся на письмо матери настоятельницы монастыря Доброго Пастыря, в котором она излагала в подробностях все, что выкинула Монсеррат, опуская лишь, подчеркивала монашка, богохульства, извергнутые девушкой напоследок. Потом одна из горничных рассказала, что сестру Далмау застрелили на баррикаде. «Какая кара за кощунственные и богохульные речи!» — связал дон Мануэль эти две новости, осеняя себя крестным знамением. Он поделился этим с преподобным Жазинтом, тот внимательно прочел письмо, и оба решили не усугублять скорбь Далмау.

— Искренне соболезную кончине твоей сестры, — сказал ему учитель, едва они встретились на фабрике: тогда Далмау еще не прекратил ходить к пиаристам. — Передай мои соболезнования твоей матери и прочим родным.

А теперь сам Далмау усомнился в божественном милосердии. Мануэль Бельо решил не поднимать этот вопрос. Его сестра уже заплатила за свою дерзость, что же до Далмау, то, пусть он и не обратился, панель с феями расхваливали архитекторы и керамисты, что повышало репутацию фабрики изразцов. Еще будет время привлечь юношу к Церкви.

Далмау сдал работу, но не был уверен в успехе. Она по-прежнему казалась ему вульгарной, не вызывала никаких особенных чувств. В отличие от рисунков на японские темы, предназначенных для серийного производства, панель была единственной в своем роде, поэтому использовались не многочисленные шаблоны из восковой бумаги, а единый сетчатый трафарет в натуральную величину, выполненный самим Далмау. Этот трафарет наложили на изразцы и присыпали угольной пылью, чтобы обозначить рисунок; оставалось только расписать их вручную и снова обжечь.