С заговорщицкой улыбкой на лице — дескать, сюрприз! — бабка распахнула дверь и умильно просюсюкала:

— Вот она, красавица моя! Сама пришла!

Посреди пристройки стояла коза. Их собственная старая коза, некогда (до сделанного богатырями ремонта) удравшая из этой самой пристройки! Всклокоченная, неухоженная, исхудавшая, со свалявшейся шерстью, но несомненно их, их собственная коза с длинными острыми рогами и склочным, как у бабки, характером!

— Бомжевала десь, люба моя! — глядя на козу материнским взором, вздохнула бабка. — Але ж повернулась, сама! Ах ты умница! Треба ей травички дать, хлебушка, водички принести! Это приберем… — Она мазнула взглядом по старому дивану, на котором еще недавно спала Дина. — Пойдем, Яринка, допоможешь! Радость яка, коза повернулась!

И с упорством муравья, тянущего гусеницу, поволокла Ирку из пристройки. Ирка уперлась подошвами ботинок в бетон дорожки, вырвала руку из бабкиной хватки и остановилась.

— А… мама? — тихо спросила она, шаря вокруг ищущим взглядом, словно надеясь увидеть сквозь стены дома, есть ли там кто внутри.

— Ах, ця коза? — нарочито равнодушным тоном подхватила бабка. — Ця коза теж вернулася! Козла з собою привезла! — нарочито повышая голос, чтоб ее как следует слышали через открытые форточки дома, сообщила бабка. — Немецкого! Наши бараны ее не устраивали!

Кажется, на кухне кто-то поперхнулся и громко закашлялся.

Ирка безнадежно поглядела на бабку. Ну вот теперь она знала, что за спектакль здесь разыгрывается. Называется: «А мы не ждали вас, а вы приперлися!» Дескать, вы там сидели в своей Германии, вот и сидели бы дальше, никто вам тут не рад, никто и не хотел вовсе, чтоб вы приезжали, нам и без вас было очень неплохо!

— Неправда! — бросила Ирка, гневно глядя на бабку, словно все, что пронеслось у Ирки в голове, было вовсе не ее мыслями, а бабкиными словами. — Я хотела, чтоб она приехала! Всегда хотела! Мама! Мама! — закричала Ирка и, проваливаясь в наметенные вдоль дорожки сугробы, обогнула бабку и кинулась в дом. — Мама! — Ирка ворвалась в коридор.

— Ботинки зними, оглашенная, никуды твоя мамаша не денется! — заорала ей вслед бабка.

Плевать! Нашла время…

— Мама!..

Она проскочила мимо распахнутой кухонной двери — кто-то, явно напуганный ее криками, вскочил с диванчика, послышался звон разбитого стекла, что-то с тарахтением покатилось по полу…

Плевать!

— Мама! — Ирка подскочила к двери ванной, замерла… Бабка сказала, мама моется с дороги, услышит ли она Иркин крик, и что теперь, подрыгивать перед запертой дверью, будто тебе очень надо…

Створка распахнулась, едва не съездив Ирку по носу, и она влетела в протянутые ей навстречу руки, самые родные, самые любимые руки на свете, и, облегченно всхлипнув, зарылась лицом в мамин махровый халат и затихла, жадно, взахлеб, вдыхая мамин запах — забытый, совсем забытый, незнакомый: чистоты, фруктового геля для душа, крема и еще чего-то… А потом ее волос коснулись — робко, невесомо, словно спрашивая разрешения… Ирка только крепче прижалась щекой к отвороту маминого халата… и ладонь уже уверенно опустилась на ее голову и погладила, и взъерошила черные густые волосы, и мамин прерывающийся голос воскликнул:

— Ирочка! Иринка! — А потом Ирку крепко-крепко обняли за плечи, и прижали, и стиснули, и прижали еще, и покачали из стороны в сторону, и мамин нос ткнулся ей в макушку, а потом мамины ладони с силой обхватили Иркину голову, и горячие губы коснулись ее лба, а слезы одна за другой закапали на щеки, волосы…

— Meine Liebe! Du bist eine wunderbare Mutter! [Моя дорогая! Ты — замечательная мать!]

— Danke, Lieber! Du warst immer so lieb zu mir! [Спасибо, дорогой! Ты всегда так добр ко мне! (нем.)] — прочувствованно ответила мама.

Кто?.. Что?.. О чем они… Ирка отстранилась — медленно-медленно, словно преодолевая сопротивление, словно она приросла всем телом к маминому купальному халату, и теперь при каждом движении связывающие их нити лопались, отзываясь жгучей болью в животе и груди… Она не обернулась — ей плевать было, что там за мужик и чего он бормочет! Она запрокинула голову и смотрела на маму, только на маму!

Мама была… Мама стала еще красивее, чем раньше, еще красивее, чем Ирка ее помнила! У нее больше не было длинных волос — тщательно выстриженные локоны ложились вокруг головы сверкающей светло-золотистой шапочкой, будто с ними только что закончил работать лучший парикмахер. Кожа дышала свежестью, как у совсем молодых девушек, а глаза были умело подкрашены — неброско и выразительно — точно мама не из ванной вышла, а как минимум собиралась на бал! И даже роскошный пушистый купальный халат сидел на ней, как бальное платье!

— Ты такая… такая… — не сводя с мамы глаз, выдохнула Ирка.

— Какая? — мама рассмеялась.

Этот смех Ирка помнила — задорный, уверенный, будто в мире никогда и ни за что не может произойти ничего плохого, ну разве что где-то там, далеко-далеко, но не здесь! Не с мамой! Здесь все и всегда будет хорошо, и весело, и радостно, и легко, как в старых американских комедиях!

— Самая… самая… — пробормотала Ирка — у нее не было сил, не было дыхания закончить…

— Самая плохая? Самая уродливая? — снова засмеялась мама.

Ирка только помотала головой и снова уткнулась в мамин халат лицом.

— Значит, все-таки самая лучшая? — спросила мама.

Ирка молча закивала, тычась маме в плечо, как щенок.

— Ну-ну-ну… — успокаивающе похлопывая ее по макушке, сказала мама. — Siehst du, mein Lieber! Jetzt bist du nicht der einzige, der mich versteht! [Вот видишь, дорогой, теперь ты не единственный, кто меня понимает! (нем.)] — по-немецки бросила мама поверх Иркиной головы. — У тебя странно пахнут волосы, малыш! Дымом… Как будто ты на пожаре была… — удивленно проговорила она, отстраняя Ирку на расстояние вытянутой руки. Окинула ее взглядом с головы до ног — и мамины идеальной формы темные брови изумленно поползли вверх.

Только тут Ирка сообразила, как выглядит после битвы с драконицей! Куртка, заляпанная грязью и покрытая темными разводами от брызгавшей с потолка торгового центра противопожарной жидкости. Разорванные на коленках джинсы и перемазанные темно-бурым ботинки — не объяснишь же, что драконьей кровью! Меховая оторочка капюшона закоптилась до грязно-серого состояния, а кое-где и обуглилась. И еще запах! Запах! Мама не видела ее столько лет — и она предстает перед ней, воняя, как сгоревшая урна!

«Хорошо хоть шишку на голове под волосами не видно, — безнадежно подумала Ирка. — Зато сами волосы… ой-ей-ей!»

«И как Айту вообще захотелось с таким потрепанным чучелом целоваться?» — мелькнуло где-то на заднем плане и тут же забылось. Сейчас у Ирки было одно желание — чтоб сию минуту пол их древней саманной хибары провалился прямо под ней и она рухнула метра на три в глубину! Тогда, по крайней мере, можно хоть как-то объяснить свой вид!

— Я… Шла, шла, поскользнулась на льду и… вот… Упала… Испачкалась… — неловко одергивая край грязной куртки, пролепетала Ирка.

«Ага! Капюшон тоже загорелся, потому что упала? Сосед через забор сигарету кинул — и прямо в меня! — сообразила Ирка, и холодные лапки паники пощекотали ее под коленками и поползли выше, выше, к сердцу… — А потом давай меня из огнетушителя поливать — спасать, значит…» — она едва слышно застонала сквозь зубы.

— Ага! — иронически согласилась мама. — А выросла ты так тоже потому, что упала? И похорошела… — задумчиво добавила мама.

Ирка уставилась на нее, растерянно приоткрыв рот. В голове у нее царил полный сумбур — она тут не знает, как объяснить свой кошмарный вид, а мама говорит… Выросла? Похорошела?

— И ничего я не похорошела и не выросла… — сама не понимая, что несет, забормотала Ирка. — Просто ты меня четыре года не видела…

Мамины ярко-голубые глаза мгновенно налились слезами:

— Я… Я, конечно, понимаю, что я… Что меня давно не было… Ну хоть ты-то не упрекай меня, Ирочка! Довольно я уже от твоей бабушки наслушалась! — вскричала она.

Ирка почувствовала, как руки у нее невольно сжимаются в кулаки. Бабка! И что она вечно… И куда она лезет? Мамы столько не было, а она…

— Все хорошо, мама! — снова прижимаясь к маме и обхватывая ее руками за талию, выдохнула Ирка. — Я не упрекаю, слово… — у нее едва не вырвалось «слово ведьмы!», но остатки здравого смысла дернулись где-то в глубине разума, и она успела исправиться: — Честное слово! Ты приехала — и все хорошо!

Проклятье, слова тоже путались, еще хуже, чем мысли. Ну как сказать маме: плевать, сколько тебя не было, главное, сейчас ты тут! Ирка могла только прижиматься теснее, обнимать все крепче…

— Правда? Ну и замечательно! — обрадовалась мама. — Только пусти меня, пожалуйста, Ирочка, а то сейчас задушишь…

Ирка испуганно отпрянула. Неужели она совсем потеряла голову и использовала свою оборотническую силу? Господи, ведь это же переломы, внутренние кровотечения… Девчонка с ужасом уставилась на маму…

— И халат запачкала, — мельком обронила мама, кончиками ухоженных ногтей касаясь жирно-черной полосы, появившейся на снежно-белой пушистости ее купального халата.

— Прости! — охнула Ирка, но мама еще раз брезгливым движением провела по пятну и раздраженно уставилась на свои испачканные пальцы.

— Я уже и забывать стала, какая тут кругом гадость! — в сердцах бросила она. — Грязь, всюду выбоины, ямы, все поломанное… У нас в Германии такого никогда бы не допустили! Неужели ничего нельзя сделать?

Ирка почувствовала, как у нее краснеют лоб, щеки… Если бы она знала, что мама вернется — она бы наплевала на ведьмовскую конспирацию и что-нибудь придумала! Например, заклятье для выравнивания асфальта!

— Прости… — повторила она. — Я думала… не знала… я постараюсь…

— Зовсим здурила дытына на радостях — за асфальт извиняться почала! — стряхивая свою старую, затрепанную куртку (и откуда она ее только вытащила, давно ведь уже новую купили!), объявила бабка и пристроила это заляпанное грязными пятнами убоище на вешалку — прямо поверх коротенького мехового жакетика. Наверняка маминого! — Зараз ще лопату визьмет и побижить ямы закопувать! А було б чему радоваться-то… — Бабка скользнула по маме пренебрежительным взглядом… и с силой хлопнула ладонью по своей куртке. Взлетевшие из-под дырявой плащовки хлопья гнилого синтепона мелкой крошкой осыпали светлый мех.

— Прекрати! — сморщившись, как от больного зуба, вскричала Иркина мама.

— Шо конкретно? — поинтересовалась бабка, продолжая похлопывать ладонью по куртке — каждый хлопок сопровождался взлетающим облаком.

— Вот это! Пыль разводить!

— А я у сэбэ вдома! — немедленно приняла подачу бабка. — Хочу — пыль развожу! Хочу — качучу пляшу! — И для подтверждения своей свободы и независимости пару раз стукнула каблуками в пол и резко вскинула руки. — Хей-о!

— Ох, да делай что хочешь! — Мама досадливо отвернулась от бабки. — А тебя я кое с кем познакомлю! — вскричала она, обращаясь теперь только к Ирке. Взяла дочь за плечи и, мягко надавив, заставила повернуться. — Вот! — указывая на стоящего в кухонных дверях мужчину, провозгласила она с явной гордостью. — Это — Тео! Герр Тео Фелл! Мой муж! Я теперь фрау Фелл! — восторженно взвизгнула мама и, кажется, с трудом сдержалась, чтоб не запрыгать, хлопая в ладоши.

Ирка поглядела на герра Фелла и навесила на физиономию дежурную улыбку «хорошо-воспитанная-девочка-встречает-друзей-своих-родителей», которую ей случалось подсмотреть у Таньки. Чтоб прикрыть разочарование. Мужчина, вызвавший у ее мамы такой бурный энтузиазм, был… скажем так… не очень… В общем, ничего особенного — тем более, рядом с ухоженной, как кинозвезда, мамой! Низенький и кругленький, пивной животик «курдючком» победно торчал между разошедшимися полами смешной кургузой домашней куртки. Пухлые щеки сильно отливали краснотой, словно немец только что зашел в дом с мороза, а между полными губами любителя хорошо покушать была зажата коротенькая, потемневшая от времени курительная трубка. Разве что глаза под стеклами круглых роговых очков Ирке понравились — веселые и чуть-чуть насмешливые; они перебегали с бабки на Иркину маму, потом на саму Ирку, снова на бабку…

— Ты о нем ничего не знаешь, а он о тебе много раз слышал — я ему постоянно рассказывала, что здесь, в далеком городе на Днепре, у меня растет чудесная дочка. Правда, Тео? — продолжала радостно тарахтеть мама.

— Авжеж! — немедленно влезла бабка. — Кожен вечер — пивка своему немчуре товстому нальет, сядет з ним рядком… — Бабка подперла щеку ладонью, принимая позу сказительницы из старых фильмов. — И як заведет про дочку з Днепра… Замист того, щоб подзвонить або письмо дытыне написать — про грошей прислать я вже не кажу!

— Да что же это такое! — плачущим голосом выдала мама. — Да какие же нервы это выдержат!

Но бабка словно и не слышала.

— Та и що вона… — бабка ткнула в маму пальцем, чтоб никто не перепутал, кто такая «вона», — своему немчуре розповисты могла? Якого цвета у Яринки в дытынстве горшок був? Та хиба ж вона знае, яка в неи дытына выросла? — патетически вопросила бабка у облезлого рожка люстры на потолке. Рожок перепуганно смолчал, бабка ответила сама: — Добра, разумна, слухняна — ось яка в мэнэ внучка! И вчыться, и по дому, и на огороде… Золото, а не дытына!

Ирка изумленно воззрилась на бабку — у нее возникло четкое впечатление, что у той завелась еще одна, тайная, внучка, которая и добрая, и умная, и послушная, одной рукой пропалывает огород, а в другой у нее учебник по физике. Потому что не могли же бабкины бурные комплименты относиться к самой Ирке?

— Та кожна мать удавилася бы от щастя, абы в неи така дытына була! — провозгласила бабка.

Ирка представила себе массовые самоубийства счастливых матерей и содрогнулась.

— А вы подывыться на оцю лахудру, люды добри! — провозгласила бабка, снова патетическим жестом указывая на маму. К «добрым людям» она, вероятно, относила маминого немца и проскользнувшего сквозь кухонную форточку кота — те честно поглядели, куда велено. — Ушвендяла в свою Германию, четыре года носа не казала, навить не спытала ани разу — чи живая ее донька, чи здоровая… А тепер — здра-авствуйте вам у вашей хате! — Бабка отвесила издевательский поклон. — Заявилася!

У мамы задрожали губы, а голубые глаза налились слезами:

— Если… Если я мешаю… Если вы так хотите… Я, конечно, могу немедленно уехать! Мы уедем! — И мама слепо метнулась к выходу, кажется, намереваясь бежать из дома как есть — в халате и тапочках.

— Мама, нет! Ты не мешаешь, я не хочу, не уезжай, пожа-алуйста! — кинулась ей наперерез Ирка и тут же повернулась к бабке, ненавидяще прошипев той в лицо: — Прекрати! Немедленно прекрати терроризировать маму, или я… Я за себя не отвечаю! — Руки она судорожно сжимала, чтоб никто не увидел пробивающихся на кончиках пальцев когтей.

— Ты-то за себя не отвечаешь, алеж я за тэбэ очень даже отвечаю! — вдруг тихо и очень грустно сказала бабка… и провела ладонью по лицу, словно стряхивая невидимую паутину. — Добре! Ну, буду я бильше твоей мамке ничего говорить — якщо вона сама не розумие… Та добре вже, добре! — Увидев мрачно-угрожающее выражение Иркиного лица, бабка скрестила руки на груди и застыла в позе оскорбленного достоинства.

Мама в ответ негодующе фыркнула и отвернулась в другую сторону, гордо задрав нос.

Немец вынул трубку изо рта и сунул ее в карман.

— Guten Tag, Fr?ulein! — прозвучал в наступившей тишине его неожиданно густой и приятный голос. — Вот теперь, наконец… — Он быстро стрельнул глазами на отвернувшихся друг от друга маму и бабку и вдруг задорно подмигнул Ирке. — …И нам с вами удастся познакомиться! — по-немецки продолжил он, шагнул к Ирке и протянул ей руку. Ирка недоуменно поглядела на него, на протянутую ладонь… почувствовала, как лицо становится аж горячим — какой дурой приторможенной она, наверное, кажется! — и торопливо, как альпинист над пропастью, ухватилась за руку немца. Его пожатие оказалось твердым и крепким, а ладонь успокаивающе теплой, с твердой полоской мозолей, точно немец постоянно работал лопатой.

«В саду, наверное, копается», — подумала Ирка, представляя себе крохотный ухоженный садик с по линеечке высаженными цветами, совсем непохожий на их беспорядочное хозяйство с абрикосовым деревом, вымахавшим посреди картофельных грядок, и шарящей в кукурузе козой.

— Sprechen Sie Deutsche? — весело поглядывая на Ирку сквозь круглые очочки, поинтересовался немец.

Ирка открыла рот: вот сейчас она заговорит по-немецки — и немец обалдеет! Начнет восхищаться — а она его снова огорошит: что и по-английски говорит, и по-французски, и по-испански, и по-итальянски… В общем, как кот Матроскин: «Я еще и на машинке могу…» Мама сразу поймет, что бабкины слова насчет «разумной дытыны» — не только чтоб ее позлить: Ирка умная на самом деле! И может быть, посмотрит на Ирку, как глядит на своего немецкого мужа — будто тот найденный в подполе клад!

Ирка открыла рот… и закрыла. Открыла снова… и поняла, что похвастаться знанием языков перед немцем для нее так же невозможно… как перекинуться у него на глазах в летающую борзую и предложить полюбоваться клыками, когтями и размахом крыльев! Глупо, идиотизм, не имеет рационального объяснения, но не может она, и все — слова в горле застревают!

— Я… Нет, я не очень… Я… Не говорю по-немецки! — выпалила Ирка.

— Но как же, Ирочка… — растерялась мама. — Я же помню… Тебе еще маленькой языки легко давались — ты в старых фильмах про войну немецкую речь слышала, сразу повторяла, слово в слово, и даже интонации те же!

— Авжеж, повторяла! — под нос пробормотала бабка. — В пять лет под окошком у соседки Цили Моисеевны как завопит по-немецки: «Евреям и цыганам явиться в комендатуру с вещами!» — ту, бедолагу, ледве з инфарктом до больницы не видвезлы!

— У нас в школе только английский! — отрезала Ирка.

— Ясно… — бросая на бабку яростный взгляд, выдохнула мама. — Способности ребенка совершенно не развивались!

Ирка застыла. Вот сейчас бабка ка-ак начнет орать! Ка-ак заложит ее с потрохами — и насчет немецкого, и других языков! Зачем она соврала перед бабкой, которая прекрасно знает правду?

— Ось интересно — и хто б це должен их развивать? — скользнув по Ирке мимолетным взглядом, словно та ничего необычного не сказала, сладенько прокомментировала бабка.

— Не иметь… значений, — вдруг сказал немец. По-русски. Довольно чисто и понятно, хотя и с тем металлическим акцентом, с каким говорили игравшие немцев актеры старого кино. — Вырасти в прошедший… бывший Восточный Германий, учить русски. Иметь деловый интересы Россия. Говорить не очень хорошо, но я думать… думаю, мы понимать… поймем друг друга. Звать меня Тео, Ирэна, так? — весело покивал он Ирке.

— Ты гляди — немец, а разговаривает! — словно тот был собакой, изумилась бабка.

— Мама, мы будем обедать? — пытаясь заглушить ее, вклинилась Ирка. — Вы ведь голодные?

— Мы завтракать самолет, но перекусить хорошо! — разулыбался Тео.

— А чого це ты в моей хате ее пытаешь — чи обедать, чи нет? — одновременно возмутилась бабка. — А немчура клята нехай соби колючу проволоку перекусывает… Хорошо ему!