— Та шоб тоби язык колом, глупе дзецько! Только того ляшского гетмана, сына диаволова, нам тут и не хватало!

— Он не ляшский! — Обвинение в принадлежности пана Косинского к ляхам возмутило Катерину сильнее, чем родство с врагом рода человеческого. — Он за волю! А ваш пан князь что доброго сделал? Земли только сбирал — да побольше, побольше! А сынок его, Януш, вовсе чужое отбирать повадился, вот как у пана гетмана Косинского отобрал!

— Ничего, по городам твой ляшский гетман больше награбил! А кто Киев вольным городом учинил? Князь Константин! Кем это самое немецкое право нам дадено? Магдино… магдово…

— Магдебургское [Право средневековых городов на самоуправление.], — с издевательской кротостью напомнила Катерина.

— Я того и выговорить не можу, а понимаю! Та хиба ж без князя наш Дмитро в ученики до цеху попал? Мыкался бы на хуторе десь али на Сечь подался, а руки ж у хлопца золотые!

— До цеху Дмитро попал, бо пану цехмейстеру на лапу сунули! А сколько еще платить придется, чтоб он подмастерьем заделался! Скажите, мама!

— Тут уж пан князь Острожский навряд может быть признан виновным, цех зброярив ему не подвластный, — мягко сказал дьяк, и обе спорщицы, старая и малая, насупившись, принялись яростно пить молоко.

— Замковые берут, чего городским не брать? — пробубнила в кружку неукротимая Катерина.

— «Вместо смирения, простоты и нищеты гордость, хитрость и лихоимство владеет» [Иван Вишенский (между 1545–1550 — после 1620) — православный монах, духовный писатель, публицист в «Тобе, в земли, зовемой Полской, мешкаючому всякого возраста, стану и преложенства народу, рускому, литовскому и лядскому, в разделеных сектах и верах розмаитых, сей глас в слух да достиже»], — печально вздохнул дьяк, и Катерина торжествующе поглядела на Рузю. Та лишь фыркнула в ответ. — Спасибо за хлеб-соль, пани Надия, бежать мне надобно, к заутрене не опоздать. А как повернусь, с панянкой сотникóвной урок и начнем — по той самой «Азбуке Острожской», что ничего доброго не сделавший князь Константин издал.

Дьяк отряхнул хлебные крошки с бороды, поклонился и вышел в сени. Катерина метнулась за ним:

— Пан учитель, вы тоже думаете, неправая я?

— Поговорим, как вернусь. — уклончиво ответил дьяк. — А ясная панянка сотниковна, коли уж задает вопросы, пусть подумает: что доброго сделали пан Косинский и его войско?

— Они сделают! — истово, словно символ веры, сказала Катерина. — Иначе на что оно все?

— Вот то и оно — на что? — задумчиво сказал дьяк. Ясная улыбка промелькнула на молодом лице, и, обходя гогочущих гусей и мечущихся по двору кур, он двинулся к калитке.

Катерина зло перебросила косу с плеча на плечо. Ладно Рузя — старая и ничего не понимает, но пан дьяк человек молодой, книги умные читает… в Острожской типографии изданные. Ну и что, типография? А как шляхтичи киевские, князю подвластные, на фольварках [Фольварк — панская усадьба. Мастерские фольварков не облагались налогом, а значит их продукция была дешевле городских.] своих мастерские ставят, а податей не платят и цену сбивают, хотя сами в городе торговать и вовсе права не имеют? А честным цеховым с голоду помирай! Не может такого быть, чтоб пан дьяк был за князя.

— Катерина! Ты меня вовсе не слышишь?

— Пусти рукав, оторвешь, кто пришивать будет? — разозлилась она на брата. — Ты чего тут сидишь? Твоя череда цеховых гусей пасти! Забыл разве? — Катерина поглядела на Дмитра, перебирающего пистоль в тряпице, и ехидно хмыкнула: — И впрямь забыл! Ой, не могу, пан Дмитро думает, он уже подмастерье и гусей ему пасти не надобно! Пан мастер тебе дубинкой напомнит!

— Попаси утром за меня, Катрусь! Не кричи! — оборвал он, прежде, чем Катерина успела высказать все, что она думает о таких предложениях. — Я с пистолем закончу и к тебе прибегу, — и уже прямо в ухо зашептал: — Янко, подмастерье, в странствия уходит, у других мастеров учиться. Пан мастер сказал: ежели я до завтрева с пистолем разберусь, меня на его место возьмет — и никому на лапу давать не придется! — мстительно буркнул он.

Ишь ты, разобиделся! А чего такого — она правду сказала! Чтоб подмастерьем стать, изрядные гроши нужны. Которых у семьи и нет вовсе. А жить-то надо, а подмастерье — не то что ученик. Но не соглашаться же вот так, сразу, а то брат вовсе на шею сядет!

— А я тебе с первых грошей кораллы куплю. — подлестился Дмитро.

— Монисто, — строго сказала Катерина. — И черевички на ярмарке, — и, не дожидаясь согласия — а куда он денется! — выскочила на двор и коротко, по-мальчишечьи свистнула в два пальца.

Раздался гогот, и, бойко переваливаясь, Катеринин любимец, большой белый гусь, выбрался из-за амбара. Две гусыни покорно следовали за своим краснолапым и красноклювым повелителем. Гусь потянул к Катерине длинную шею, она почесала гладкий, покрытый нежным пером лоб. Катерина любила живность — ей бы на хуторе жить, да разве мама с Рузей согласятся: татары, набеги, опасно… Поду-умаешь, жены казацкие живут, и ничего! А эти две в сундук бы ее затолкали и сверху сели, чтоб чего не вышло. А жить когда?

С улицы слышался топот: не иначе кожевники свое стадо гонят, припозднились они нынче…

— Пошли, пошли! — Катерина выдрала тонкую лозину — не для своих гусей, упаси бог, для соседских, свои ее и так слушают. Тихонько посвистела — Белый солидно поковылял к воротам. Маленькое птичье стадо вышло на улицу, Катерина притворила калитку — сейчас по соседям пройдется и…

В слабеньком еще рассвете улица была будто нарисована углем — даже зеленые деревья казались темными. Похожая на черный косой крест фигура замерла в дальнем конце — широко раскинутые руки молодого дьяка словно старались прикрыть Катерину, ее гусей, беленые мазанки под вишневыми деревьями… Грохнули копыта, и темная, как туча, конная масса ворвалась в улочку — проблесками молний сверкнули сабли. Фигура-крест переломилась пополам, как подсеченная серпом соломинка, и осела на утоптанную дорогу. Короткий хриплый крик пронесся над едва проснувшейся улицей… и замерло, застыло, смолкло все. Точно закаменел, растопырив крылья, большой белый гусь. Смолк, как ножом срезанный, звон колодезной цепи на соседнем подворье, оборвалось блеянье козы, утренний скрип колеса и плач младенца. Вжавшаяся в ворота Катерина слышала лишь нарастающий топот и хриплый сап лошадей. Кажущееся сейчас таким маленьким тело дьяка безжизненно, как сверток ткани, перекатывалось под конскими копытами.

«Он без облачения был… Без облачения… — бессмысленно стучало в голове у Катерины. — Они не поняли… они…» Как в забытьи она шагнула вперед… словно еще можно было спасти, помочь, остановить. Белый гусь метнулся наперерез, дико гогоча и взмахивая крыльями. Катерину отбросило к воротам. Конная лава пронеслась мимо — ярко пылали алые навершия казацких шапок, разлетались на ветру откидные рукава кунтушей [Кунтуш — старинная польская и украинская верхняя одежда с прорезями на рукавах. Часто одевался на жупан и был характерной приметой состоятельных и знатных людей.]. На краткий миг улочка опустела… И снова в проулок хлынула лава — пешие казаки-сердюки бежали, мерно стуча походными чоботами. Похожие на блины лица с неразличимыми чертами, вислые усы, короткие пики на плечах… Пешее войско ровно и неутомимо следовало за конными — и словно ручейки от стремнины от него откалывались отряды по трое, четверо. Катерина увидела их рядом, совсем близко, один казак крепко и больно схватил ее за плечо.

— Пусти дзецько, лотр поганый! — выметнувшаяся со двора Рузя опустила чугунный котелок на голову сердюку. Казак пошатнулся — шапка с барашковым околышем смягчила удар. Толчок — Рузя отшвырнула Катерину в сторону, девочка упала между отчаянно шипящих гусей. Взметнулась пика — Рузя повисла на острие, словно проколотая сапожным шильцем гусеница. Сердюк легко стряхнул тело старой литвинки с пики, Рузя упала совсем рядом. Катерина на четвереньках метнулась к ней…

С грохотом вылетел засов на воротах и, путаясь в разлетающихся курах, сердюки ринулись во двор.

— Сотник! Мой муж был казацким сотником! — с истошным криком кинулась им навстречу мама.

— Так мы тут теж все казаки! — захохотали ей в ответ и… Катерине показалось, что ее здесь нет. Что она на самом деле крохотный такой человечек, прячущийся в теле большой Катерины, и через ее глаза, как через крепостные бойницы, заглядывающая в мир, которого просто не может быть! В том, наружном мире большой Катерины вислоусый здоровяк схватил маму за руку. Она закричала, вырвалась… Но не пробежала и пары шагов — усач нагнал ее…

— А ну стой! — здоровенный, как тыква с огорода, кулак врезался вырывающейся женщине в висок. Мамин крик оборвался. Словно враз лишившееся костей тело осело наземь. Мамины волосы безжизненно рассыпались в пыли.

— Ох ты ж сатана! — казак остановился, растерянно поглядывая то на свой пудовый кулак, то на распростертую у его ног женщину.

— Мама-а-а! — отчаянно закричала та, большая Катерина, сквозь которую в мир выглядывала маленькая, и кинулась вперед. Сухонькая старушечья ручка сомкнулась у нее на щиколотке, заставив со всего маху грохнуться на дорогу. И от удара Катерина большая, та, что снаружи, и маленькая, которая внутри, снова слились в одно целое. Девочка приподнялась на локтях: там, на дворе ее родного дома, неподвижно, не шевелясь, лежала мама — с белым, мертвым лицом.

— Хоть девку не упустите! — хрипло заорал усач.

— Та бежи ж, дурне дзецько! — прокричала Рузя, и кровь выплеснулась у нее изо рта. Старая литвинка свернулась на дороге клубком, прижимая ладони к животу.

— А ну стой, девка! — Двое сердюков бежали к ней. Окошко такой знакомой, такой родной горницы распахнулось — и грянул выстрел. Догоняющий их усач скорчился, хватаясь за пробитое плечо. Сердюки остановились, с беспокойством оглядываясь на товарища. Из окошка хаты вился дымок пистолетного выстрела.