Илона Волынская, Кирилл Кащеев

Жрица голубого огня

Пролог

о том, как заарканить невесту

— Отец мой, славнейший из людей средней Сивир-земли, почтеннейший из мата-богатырей, владелец тысячи стад…

— Ладно, ладно, — сквозь зажатую в зубах оленину прошамкал отец. Взмахом ножа у самых губ он отхватил уже прикушенный кусок от цельного оленьего бока. И принялся неторопливо жевать, шевеля маслянистыми щеками. Сглотнул и, довольно поглаживая себя по проглядывающему меж расстегнутых мехов круглому животу, пробормотал: — Мата — матом, а владельцем тысячи стад стать бы неплохо… Э, как говорят, сначала — привет, потом — разговоры. — Он со смаком обсосал жирные пальцы. — Садись, дочь, — взмахом руки велел девочке подсаживаться к миске с олениной, напротив своей молодой жены, обряженной в богатое платье и шитую золотом безрукавку. На коленях у той возилась крохотная малышка, а у ног мальчишка в узорчатом кафтанчике забавлялся деревянным мечом.

Худенькая девочка неловко замялась у порога, и отец поощрительно прогудел:

— Садись, садись. Эй, ты, отрежь ей мяса!

При этом окрике возившееся у очага странное скрюченное существо испуганно вздрогнуло. Покосилось из-под свисающих на сморщенное лицо седых косм — словно надеясь, что обращались не к нему. Но поймав брезгливый взгляд хозяина, торопливо закивало и, с шарканьем подволакивая негнущиеся ноги, заковыляло к миске с мясом. Узловатыми, будто старые ветки, руками принялось резать оленину, явно выбирая для девочки кусок получше.

— Ну-ну, ты не очень-то, таким куском всю Храмовую стражу накормить можно! — хозяйственно прикрикнул отец.

Обтекающая жиром оленина возникла перед склоненным лицом девочки. Старательно не глядя на робко улыбающееся ей сквозь седые космы существо, девочка взяла мясо.

— Бери-бери, — поощрил отец, — заслужила. Свадебная стрела-сэлэ над стойбищем просвистела, сваты с кедровыми посохами пришли — парень молодой, охотник из рода Нюрмаган тебя хочет! Радуйся, ты теперь невеста!

При этих словах девочка судорожно вскинула голову, но тут же снова потупилась, зная, что ее взгляд всегда злит отца. Если она начнет плакать-кричать, ничего не добьется! Она только стиснула мясо в кулачке так, что сок закапал на дощатый пол.

— Про то и хотела говорить с вами, отец, — тихо пролепетала девочка. И не выдержала. Заполонивший, казалось, все тело жаркий ужас словно приподнял ее и швырнул к его ногам. Она отчаянно обхватила руками меховые торбоза и, запрокинув залитое слезами лицо, закричала: — Не выдавай меня, батюшка! Владыкой верхних небес Айыы-Тангра, матерью-землей Алахчын-хотун заклинаю — не отдавай за молодого! Разве не была я хорошей дочерью? Разве не работала на твой дом Долгие дни и Долгие ночи, от Зари Вечерней до Зари Утренней и от Утренней до Вечерней? Будь же ко мне милостив — отдай за старика!

Лоснящееся от жира толстое лицо отца налилось гневом, он ударил дочь ногой, отшвыривая от себя. У топчущегося поблизости скрюченного существа вырвался короткий стон, оно рванулось, будто хотело подхватить девочку, но тут же замерло, в ужасе съежившись под бешеным взглядом хозяина.

— Твой ум вовсе укоротился, дочь? — взревел отец так, что пляшущий в очаге Голубой огонь взвихрился, затрещал и опал, рассыпая жалящие искры.

— Тише-тише, господин муж мой, — хлопая ладонью по прожженному искрами сукну, сунулась к нему женщина в дорогой безрукавке. — Боится девочка, одиннадцать Долгих дней да Ночей ей всего, молодая, как не бояться! Не надо бояться, доченька! У батюшки твоего молодого мужа оленей хоть и мало — зато детей много! — радостно вскричала она и тут же со вздохом добавила: — Всех обженить надо. Твой-то жених еще ничего, хоть не хворый… — Она опомнилась, радостные нотки снова вернулись в ее голос, и она певуче залопотала: — Будешь ты по обычаю в их доме на первый Долгий день швеей, обстираешь их всех, обошьешь! На второй День сама хозяйкой сделаешься, готовить, мыть, чистить, за оленями ходить, за младшими детьми ухаживать будешь… Ну а уж на третий тебе да мужу твоему тринадцать сравняется — и станешь ты ему милой подругой!

— А еще Дней через пять я от работы превращусь в сморщенную старуху! — не поднимая головы, проговорила распростертая на полу девочка. — Мой муж к той поре на труде моем разбогатеет и возьмет себе другую жену, помоложе да побогаче. А мне переломает кости, чтоб сбежать не могла, и определит новой жене в служанки! Как ты, отец, сделал с моей матерью! — выкрикнула она.

Скрюченное существо заскулило и попятилось, отчаянно прикрываясь изломанными руками и отрицательно тряся головой. Но отец даже на глянул на него. Схватив дочь за змеящуюся по полу длинную черную косу, он дернул с такой силой, что девочка закричала от боли и из-под зажмуренных век потекли слезы.

— Вот твоя мать! — тыча толстым пальцем в женщину в безрукавке, проорал он в запрокинутое бледное лицо дочери.

— Она мне не мать! — хрипло выдохнула девочка. Ее глаза распахнулись, и она впервые посмотрела на мачеху в упор.

Та отпрянула. Вперившийся в нее взгляд был страшен. Глазищи огромные, как таежные озера, и зрачок то ли темно-синий, то ли вовсе черный, будто сама Долгая ночь и прячущиеся в ней чудовища-авахи уставились на женщину и облизываются во мраке, чуя запах живой крови!

Ресницы девочки вновь опустились. Мертвящий взгляд погас, и женщина судорожно выдохнула, чувствуя, будто только что вырвалась из сомкнувшихся на ее горле когтей!

— Ты бы радовалась, что хоть какой жених нашелся, — нервно дыша и сжимая висящий на шее амулет от порчи, зло бросила мачеха. — Кто тебя возьмет, ведьма! Албасы, как есть албасы!

— А вот и возьмут! — обиженно выкрикнула девочка. — Я работница хорошая! За меня уже калым давали… — Она вдруг резко оборвала фразу, перевела дух и заговорила почти спокойно: — Отец мой, выслушай меня разумом, пойми сердцем…

— Нет, это ты слушай меня ушами, девчонка! — снова дергая дочь за косу так, что у той вырвался крик боли, взревел отец. — Калым жениха между всеми родичами делят, а приданое отец невесты в одиночку собирает, и, по обычаю, оно не меньше калыма должно быть, иначе смех над нами поднимется на всю Среднюю землю! Нету у меня для тебя такого приданого! — рявкнул отец, невольно косясь на младшую дочь, испуганно вцепившуюся в подол его жены. — Род Нюрмаган тебя в обмен согласен взять! Если ты за их парня пойдешь, они, как твой брат подрастет, дочь своего вождя-тойона ему в жены дадут!

— Жену хочу! У мужчины должна быть жена! — высовываясь из-за матери, выкрикнул мальчишка. — Отец, если из-за противной Аякчан мне жену не дадут, я… — он замешкался, отыскивая угрозу пострашнее, и с торжеством выпалил: — Я не буду тюлений жир есть!

— Надо, маленький, жир надо кушать, он полезный! — немедленно засуетилась вокруг него мать.

— Слыхала, что твой брат сказал? — накручивая косу старшей дочери на кулак, процедил отец. — А теперь, Аякчан, ты встанешь и как послушная дочь отправишься наряжаться — и пойдешь со сватами к своему жениху! Нынче же! Поняла? — опять рванув девочку за косу, медведем проревел он.

— Поняла, — сквозь стиснутые зубы процедила та, судорожно втягивая носом воздух. — Даже больше поняла, чем ты сказал, отец!

Чего уж тут не понять! Нюрмаганы род небогатый, зато воинственный, недаром зовут их Нюрмаганами со злыми стрелами, породнись с ними — и все их воины встанут за новых родичей тойона. А уж младшую свою дочь отец просватает в какой-нибудь из богатых родов, а может, даже и в город — тут-то приданое найдется! Заимев в родню воинов да богатеев, можно не то что хозяином тысячи стад стать — торговлю завести, а то и вовсе ко двору Снежной Королевы податься! Сотканные из Голубого огня одежды носить, в сверкающих ледяных палатах знатных гостей встречать, певцов-олонхосутов слушать! И позабыть про ставшую ступенькой к этой радости старшую дочь от давно отвергнутой жены, пока та изломанными, как у матери, руками будет доить оленей да прислуживать мужниной родне! Аякчан ненавидяще глянула в лицо отцу.

Толстяк, как раз собиравшийся покарать непокорную дочь за дерзость, невольно разжал стиснутые на толстой косе пальцы.

— А поняла, так и ладно, — пробормотал он, отворачиваясь. Верно жена говорит — не девчонка, а как есть ведьма-албасы! Пусть ее хоть жених забирает, хоть сам Арсан Дуолай, владыка Нижнего мира! — Собирай ее! — отрывисто бросил он жене, отступая в сторону. Плечом зацепил не успевшее шмыгнуть в сторону скрюченное существо. — Ты еще здесь! — отвешивая хлесткую пощечину, рявкнул он. — Лучше помоги хозяйке одеть девчонку! Или, может… — его лоснящиеся губы растянулись в ухмылке, зло щурясь, он уставился на застывшую перед ним сгорбленную фигуру, — может, ты тоже хочешь чего сказать? Может, и ты чем недовольна?

— Нет-нет, нет-нет-нет, — держась за горящую щеку и мелко тряся головой, прошамкала сгорбленная беззубыми деснами. — Всем довольна, господин муж мой!

— Я тебе сколько раз говорила — не смей называть его мужем! — визгливо крикнула мачеха, хватая Аякчан под руку и рывком поднимая с пола.

— И принесите мне еще мяса! — крикнул вслед им отец, плюхаясь у миски с олениной и сердито впиваясь зубами в полуобглоданную кость.

— Сейчас, господин муж мой! — сладко пропела мачеха и тут же сердито прошипела ковыляющему за ней существу: — Слыхала? Подай господину мясо и быстро ко мне! Да поворачивайся, лентяйка! А ты переставляй ноги, переставляй, я не служанка, чтоб тебя, как мешок с порсой [Порса — мелко перемолотая сухая рыба — подлежит долгому хранению.], таскать! Вся в мать — такая же ленивая! — процедила она, выволакивая девочку за дверь.

Спотыкаясь, Аякчан брела через стойбище, от слез не видя дороги и не замечая устремленных на нее со всех сторон любопытных взглядов. Кожа на голове нестерпимо горела, ей казалось, что у нее вовсе не осталось волос, все отец выдрал! А и пусть бы выдрал, может, лысая она жениху и не сгодится?

Миновали стойбище. Сильный толчок в спину швырнул девочку внутрь стоящего на отшибе чума.

— Ну что за служанка мне досталась — возится да копается, дрянь колченогая! — нетерпеливо оглядываясь, процедила мачеха. — Ладно, раздевайся пока! — Она опустила за собой меховой полог, и в чуме сразу воцарился полумрак, нарушаемый только голубыми язычками Пламени в жаровне, да еще бликами лунного света, пробивающимися сквозь дымовое отверстие. — Снимай одежду, говорю! — мачеха нетерпеливо дернула Аякчан за край старенького платья, так что прохудившаяся домотканая материя затрещала. — Нельзя, чтоб отец ждал — и так он на тебя сильно злой! Велел даже оленя тебе не давать, к жениху ехать…

— Я не хочу… ехать, — слабо пробормотала Аякчан, пытаясь вырваться из раздевающих ее рук.

— А и не поедешь — ногами пойдешь, — злорадно отрезала мачеха. — Стой смирно! — Она стащила с Аякчан платье и быстро сдернула исподние штанишки.

Вздрогнув, девочка торопливо прикрылась руками.

— Было б чего прикрывать! — насмешливо фыркнула мачеха. — Какая еще из тебя невеста — так, паренек заморенный! Хоть лук со стрелами тебе давай вместо мешка-муручуна с иголками да нитками! О, наконец-то явилась!

Полог робко приподнялся, и внутрь чума вползла скособоченная фигура, толкая перед собой большой берестяной короб. Мачеха торопливо откинула крышку, послышался легкий переливчатый перезвон, и Аякчан дернулась от прикосновения металла к обнаженному телу — на ее бедрах замкнулся положенный невесте пояс с колокольчиками.

— Ну вот! — с довольной улыбкой сказала мачеха. — Так до самой свадьбы ходить будешь — кроме мужа, его уж никто не снимет!

Все еще как в тумане Аякчан слабыми пальцами заскребла по замочку на поясе — колокольчики откликнулись злорадным дребезжанием.

Мачеха торопливо вытряхнула содержимое короба на пол. Выволокла сплошь расшитую цветным бисером узорчатую повязку. Сожалеюще цокнула языком — повязка была хороша! Покосилась на Аякчан, на тихо присевшее у порога скрюченное существо — и все-таки повязала ее на бедра девочке. — Штаны, платье теперь… — Она дернула за торчащую из кучи вещей штанину. Послышался треск, и штанина осталась у мачехи в руках. Она хмыкнула. Распялила на пальцах маленькое девчоночье платье и принялась изучать его при свете жаровни, время от времени скребя пальцем ветхое сукно. Порылась в медных сережках и браслетах и наконец подняла на вытянутых руках драную и, кажется, гнилую собачью шубу.

— Это все тебе господин дал? — с сомнением спросила она.

Скрюченное существо закивало, униженно заглядывая в глаза хозяйке.

Мачеха помолчала — видно было, как в ее душе жадность борется с боязнью опозориться перед чужим родом. Наконец, с тяжким вздохом она пробормотала:

— Стыдить нас будут, посмехом сделают. Я поговорю с господином. А ты жди здесь, — строго наказала она Аякчан и, перекинув шубу через руку, направилась к выходу.

Облаченная только в пояс с колокольчиками и набедренную повязку девочка осталась в оцепенении стоять посреди чума. Блики Голубого огня жаровни играли на разноцветном бисере.

От порога послышалось шамканье:

— Эту повязку когда-то я шила… Для свадьбы с твоим отцом. А теперь вот ты ее надела… доченька моя родная… — От скорчившейся у порога жалкой фигуры донеслись всхлипывания.

Аякчан дернулась, так что колокольчики отчаянно зазвенели.

— Свадьба? Как у тебя с отцом? Нет!

Пришедших за ней сватов она видела — от таких не убежишь! И потом, когда ее уже приведут в стойбище молодого мужа и навстречу высыплет вся его многочисленная родня и будущая свекровь затянет алгавку, песнь-благословение во здравие невестки (еще бы, больная им много не наработает!), бежать будет уже поздно. Удирать надо прямо сейчас!

Аякчан метнулась к пологу — колокольчики на поясе задребезжали, казалось, на все стойбище. Девочка замерла. Так просто наружу ей все равно не выйти — увидят. Не двигаясь, чтоб не звенели колокольчики, Аякчан вертела головой в поисках пути к спасению. Воинов учат выпрыгивать из чума сквозь дымовое отверстие — но она-то не воин! Аякчан бросила быстрый взгляд на мать — нет, не подсадит. Со своим изломанным позвоночником мать была не выше одиннадцатидневной дочери. Не выше…

Под звон предательских колокольчиков Аякчан кинулась к ней:

— Дай мне свое платье! Быстрее!

— Зачем это? — мать невольно вцепилась в свои драные лохмотья, которые и платьем-то назвать нельзя было. В ее слезящихся глазах мелькнуло испуганное понимание. — Да ты… сбежать задумала, дочка? Нет-нет! Никак нельзя. — Седая голова снова затряслась от страха. — Хозяйка осерчает — кричать будет, хозяин огневается — бить будет…

В отчаянии стиснув руки, Аякчан глядела на запуганное, затравленное существо, в которое превратилась юная невеста, что двенадцать Долгих дней назад вошла в стойбище. Работала на отца не покладая рук, как велит обычай: «Бэе ахи унякандин бэе овки» — «Пальцами жены муж человеком станет». Отец стал человеком и… заплатил калым за жену из сильного рода, которая и вошла хозяйкой в поднятый матерью дом! Неужели и она, Аякчан, такая же искалеченная, будет вот так жаться к стене в страхе перед… обыкновенным мальчишкой? Который может с ней сделать что пожелает только потому, что муж? А потом и перед новой его женой — малодневной девчонкой из богатеньких? Ну, не-ет!

— Видно, правду отец с мачехой говорят — не мать ты мне, коль своей судьбы для меня желаешь! — выдохнула она в лицо матери.

Слезящиеся глаза под спутанными космами растерянно и воровато заметались — такой взгляд бывал у матери, когда мачеха визжала, что служанка молоко у дойной важенки оленя отпивает! Мать закряхтела… и начала медленно — мучительно медленно! — стаскивать с себя лохмотья, бормоча:

— Доченька, а может, не надо? Ну куда ты пойдешь — тайга кругом!

— Помнишь старика, что на торжище к нам подходил, калым предлагал, сильно-сильно меня в жены хотел? У него хозяйство крепкое, род большой — защитят.

— Но… — путаясь в наполовину стащенных с себя лохмотьях, мать замерла. — У него же… жена есть! Ты что же, доченька, велишь ему тоже… тоже ее из жен гнать, кости ломать?

— Да уж лучше ей, чем мне! — Губы Аякчан растянулись в злой невеселой усмешке, открывая мелкие и острые, как у хищного зверька, зубки.

— Хорошо ли так, девочка моя? — с кротким укором вздохнула мать.

Аякчан почувствовала, как у нее темнеет в глазах от бешенства. Мир помутнел, привычные очертания предметов расплылись, проступая уродливыми изломами и углами, у опорных столбов чума вдруг оказалось три тени — кроме обычной темной, еще ослепительные, до боли в глазах, белая и алая, как свежая кровь. Аякчан придвинула свое лицо к сморщенному, как старая кора, лицу матери и прошипела:

— А хорошо ли было, когда мачеха меня из дома гнала — с собаками спать? Хорошо ли мне, почитай, голой по стойбищу ходить, смех над собой слушать, когда платье от старости расползается? Хорошо вечно голодной быть? Хорошо, м-мама? — с бесконечным презрением выдохнула она.

— Что ж я могла сделать-то, доченька? — заливаясь слезами, провыла мать. — Мужу-то повиноваться надо, обычаям повиноваться, семье…

— Вот и повинуйся! Давай свои тряпки, быстро! — рявкнула Аякчан, хватая материнские лохмотья за обтрепанный подол. Полусгнившая ткань противно треснула, и платье сползло с матери, открывая тощее, с проступающими от вечного недоедания ребрами, покрытое шрамами от побоев тело.

Аякчан на мгновение зажмурилась, чувствуя, как внутри все заходится от невыносимой боли. Нет. Не сейчас. Надо спешить. Горсть серого пепла из-под жаровни покрыла ее черную косу таким же, как у матери, серо-седым налетом. Аякчан завернулась в пахнущие оленьим навозом и застарелой стряпней тряпки и решительно скользнула за порог.

— Доченька… — окликнул сзади слабый голос, но девочка не оглянулась.

Плотные тучи закрыли луну, окутывая стойбище темнотой. Только блики Голубого огня подсвечивали снег, когда озабоченные женщины сновали между чумами с туесами хмельной араки в руках. Вслед им из-под приподнятых пологов неслись развеселые песни — не иначе, привечали сватов. Никто даже не посмотрел на скользнувшую из свадебного чума маленькую скрюченную фигурку. Аякчан торопливо заковыляла, прижимая колокольчики локтями, чтоб не звякнули, и старательно горбясь.

— Эй-эй, куда пошла? — послышался сзади строгий голос мачехи.

Аякчан застыла, не смея даже обернуться, — все, конец, она попалась!

— Что молчишь — отвечай, дурная старуха! — взвизгнула мачеха за спиной.

Не узнала! Глупая тетка не узнала ее в темноте! Пряча лицо, Аякчан неуклюже затопталась на снегу и прошамкала, подражая униженному голосу матери:

— За чум сильно надо! Хозяйка, я быстро!

На гладком лице мачехи отразилось брезгливое раздражение.

— Потерпеть не можешь? Ладно уж — бегом давай! Ну почему я все должна делать сама? — Укоризненно качая головой, мачеха нырнула под приоткрытый полог.

Аякчан попятилась… и, не выдержав, рванула с места — колокольчики на ее поясе пронзительно затинькали.

— Колокольчики! — завопила мачеха, выскакивая из чума. — Ловите девчонку!

Не обращая внимания на крики и топот за спиной, Аякчан понеслась к кромке леса и с размаху проломилась сквозь густое сплетение еловых лап. Обледенелые ветви дергали ее за косу. Аякчан слышала доносящийся от стойбища возбужденный собачий лай. Девочка попыталась бежать, то и дело по пояс проваливаясь в глубокий снег. Едва держащиеся на плечах материнские лохмотья зацепились за жесткие прутья подлеска. Всхлипывая, Аякчан рванула подол…