«Возвращайся!» Чуть ниже по течению динамик издал фальшивый звук и смолк.

— Ну что, накатались? — рассмеялся хозяин тира.

— Накатались! — радостно закричали слегка осовевшие дети.

Человек отстегнул их.

— Меня совсем не мутит, — сказал Герберт. — Ни капельки.

— Большое спасибо!

Они пожали ему руку. Человек сиял.

— Завтра придете кататься?

— Больше не придем, — серьезно ответил Георг. — В двух километрах отсюда тайная полиция.

— Берегитесь! — сказал мужчина. — А если… Я хочу сказать: дружба есть дружба. И в любом случае на карусели вы никогда не катались.

— Мы на карусели никогда не катались, — сказал Леон.

У выхода стоял, прислонившись, долговязый парень.

— А вы почему не платите?

— Мы уже! — крикнули дети и побежали.

Быстро, еще быстрее! До их места оставалось каких-нибудь несколько шагов.

— Здесь!

Руки у них опустились. Вся кровь отхлынула от лиц. Ошеломленные, стояли они на краю откоса, и неподвижно чернели их фигурки посреди летнего вечера.

То, что они увидели, превосходило их самые смелые представления о мировой несправедливости, превосходило меру их терпения: отряхиваясь от водяных брызг, из канала выходила Эллен, и на руках у нее был грудной младенец.

Младенец, которого они поджидали почти два месяца, младенец, которого они хотели спасти, чтобы оправдаться, чтобы им наконец разрешили сидеть на всех скамейках, — их младенец!

Держа за руку второго ребенка, на берегу стояла мать и кричала от ужаса и радости. Со всех сторон сбегались люди. Словно они все вынырнули из реки, как призраки, чтобы воспользоваться этой редчайшей возможностью и доказать, на какое сочувствие способны их сердца. Эллен в замешательстве стояла среди них. И тут она увидала на краю откоса своих друзей.

Женщина хотела обнять Эллен, но Эллен ее оттолкнула.

— Я ничего не могла поделать! — с отчаянием в голосе закричала она. — Я ничего не могла поделать! Я хотела вас позвать, но вы ушли слишком далеко, я хотела… — Она растолкала людей вокруг себя.

— О чем говорить! — холодно сказала набережная.

— Где мой театральный бинокль? — закричал Герберт.

Ханна и Рут безуспешно пытались сдержать слезы.

— Мы расплатимся по-другому, — прошептал Леон.

Эллен стояла перед ними, бледная и отчаявшаяся.

— Пойдем с нами, — спокойно сказал Георг и накинул ей на плечи свою куртку, — там наверху есть скамейки. Мы сейчас все вместе сядем на скамейку. Возьмем и сядем.

Шаги сапог проскрипели по гравию, бессмысленные и самодовольные — так шагают только те, кто сбился с пути. Дети в ужасе вскочили. Скамья опрокинулась.

— Ваши удостоверения! — потребовал голос. — Вы имеете право здесь сидеть?

Этот голос. Эллен отвернула лицо в сторону темноты.

— Да, — ответил Георг, окаменев от страха.

Ханна порылась в карманах своего пальто в поисках удостоверения. Но ничего не нашла. Леон оказался вне светлого круга, он попытался шмыгнуть в кусты, Герберт рванулся за ним. Его негнущаяся нога шаркнула по земле. Обоих вернули назад.

В тупой тишине стояли солдаты. Один из них был, кажется, офицер. Блестели серебром его погоны. Биби снова заплакала, но сразу умолкла.

— Все пропало, — шепнул Курт.

На секунду все участники сцены замерли. Офицер, стоявший между двух солдат, начал терять терпение; он раздраженно положил руку на револьвер.

— Я спросил, имеете ли вы право здесь сидеть!

Герберт два раза громко сглотнул.

— Вы арийцы?

Эллен застыла на месте, попыталась шагнуть вперед и вновь отпрянула в тень. Но когда офицер еще резче и раздельнее повторил вопрос, она быстро вступила в освещенный круг, привычным движением отбросила с лица свои короткие волосы и сказала: — Ты сам это знаешь, отец!

Каски, возможно, были задуманы специально для того, чтобы скрывать выражение лиц. Это подтверждалось на всех фронтах.

У людей в маленьком запыленном парке перехватило дыхание, стало чудовищно, оглушительно тихо. Оба солдата, слева и справа, не вполне понимали, в чем дело, но оба чувствовали дурноту и головокружение, словно их ткнули носом в какую-то ошибку. Дети все поняли и торжествовали, застыв в темноте.

Это был тот самый человек, который умолял Эллен, чтобы она его забыла. Но разве слово может забыть уста, которые его произнесли? Когда-то он отказался додумать свою мысль до конца. И теперь эта мысль накрыла его тенью и простерлась далеко впереди.

Никто из детей больше не думал удирать. Одним махом они перешли в наступление, из их бессилия хлынула неведомая сила. Вавилонская башня зашаталась от их легкого дыхания. Влажный, набухший дождем ветер налетел с запада и зашумел над водой — спасительное дыхание мира.

Эллен попыталась улыбнуться. «Отец!» И протянула к нему руки. Мужчина слегка отпрянул. Теперь он стоял чуть позади своих спутников, так что они не могли следить за его движениями. Его страдальческие глаза умоляюще впились в ребенка. Правой рукой он вцепился в портупею, потому что эта рука дрожала. Он изо всех сил пытался молча вразумить Эллен.

Но девочку уже было не удержать. Доверие разбушевалось, как волны в бурю, и вынесло ее на пустынный берег выступившей из тумана земли, и бросило посреди муки и горечи разочарования. Она прыгнула, повисла у него на шее и поцеловала его. Но тут он уже опомнился, оторвал детские руки от своих плеч и легонько отстранил ее.

— Ты как сюда попала? — спросил он со строгими нотками в голосе. — И что это с тобой за компания?

— Хорошая компания, — сказала Эллен, — не хуже другой.

Она обернулась и небрежно махнула рукой:

— Можете идти по домам!

В кустах зашелестело — сперва тихо, потом погромче, зашуршала листва, платья зацепились за колючки и с хрустом отцепились от них. Еще секунду было слышно, как Леон что-то бормочет и как шаркает Герберт — шлеп-шлеп по земле, быстро и тихо, — а потом все смолкло.

Оба солдата озадаченно обернулись, однако никакого приказа не получили, поскольку Эллен яростно и старательно держалась за шею отца. Она впилась в него и не давала ему открыть рот. Она висела на его погонах, как маленький, настырный зверек.

Она думала: у Герберта нога не гнется, Герберту нужно больше времени. Больше она ни о чем не думала. Она плакала, и ее слезы оставляли пятна на мундире. Ее тело сотрясалось от всхлипов, но между всхлипами она смеялась, и прежде чем отцу удалось высвободиться, она укусила его за щеку.

Он достал носовой платок, поднес к губам и стал оттирать пятна с кителя.

— Ты больна, — сказал он. — Немедленно иди домой.

Эллен кивнула.

— Доберешься одна?

— Доберусь, — спокойно сказала она, — еще бы! — Но при этом она имела в виду совсем не тот грязный квартал, где жила с бабушкой и тетей Соней, а обволакивавшую ее даль.

— Я на службе, — объяснял он, медленно успокаиваясь. Вышестоящему начальству можно представить происшествие как фантазию больного ребенка.

— Не буду тебя больше задерживать, — вежливо сказала Эллен.

Он поискал некоего завершающего жеста и нерешительно взял под козырек. Эллен хотела еще что-то сказать, хотела еще раз увидеть его лицо, но не шевельнулась. Световой конус ускользнул прочь. Она осталась в темноте.

Она повернулась к скамье. — Георг! — прошептала она.

Но Георга там не было. Никого не было. Все убежали. В этот миг ветер разогнал тучи. Эллен побежала вниз по ступеням и остановилась над водой. Луна перебросила ее тень, как мостик, с одного берега на другой.