14

Выбегая из дому с сумкой, набитой вещами для ночевки не дома, я оглядываюсь и вижу отца, сидящего у окна гостиной и провожающего меня взглядом. У меня сердце сжимается, так он похож сейчас на мальчика, ждущего возвращения домой своего папы. Потом я спохватываюсь: он всегда сидит там по утрам в ожидании микроавтобуса Брайана, который отвезет его в Центр помощи. Все накрученные вокруг этого эмоциональные завитушки — мое изобретение. Он уже благополучно забыл, что я куда-то собралась, и вспомнит обо мне только когда, вернувшись из «Лип», обнаружит, что я не пью с ним чай, — и то вряд ли.

Поезд приближается к Уэйкфилду, я продумываю тактику общения с Майклом. Перед уходом я отправила ему сообщение, чтобы он куда-нибудь не отлучился:

«Привет, буду сегодня в городе. Можно у тебя переночевать? Буду примерно в пять. К.».

Ответ Майкла тоже краток, но исполнен гостеприимства. Мое уведомление в последний момент должно было его удивить, если не застать врасплох. «Наши двери всегда для тебя открыты», — написал он. Поезд устремляется к Донкастеру, и я раздумываю, как сложится вечер, представляю себе ужин с Мэриэнн и с их дочками-близняшками, моими племянницами. Они ужинают гораздо позже, чем мы ужинали дома, — думаю, этим Майкл лишний раз подчеркивает, что он выстроил себе на юге Англии совсем другую жизнь. Я всегда улыбаюсь, слыша, как дети называют эту трапезу именно «ужином» [В Англии вечернюю трапезу чаще называют словом tea (чай).]. Думаю, я стала бы такой же, если бы отец не увез нас на север, расставшись с лондонской жизнью и с памятью о нашей матери. После еды мне придется потолковать с Майклом наедине. При всей моей симпатии к Мэриэнн, при ней этот разговор не получится. Если я ей скажу, что тема разговора — наш с Майклом отец, то она, наверное, с радостью оставит нас вдвоем, сославшись на то, что должна уложить детей спать.

В этом месте мой план стопорится. Вот мы с Майклом остались вдвоем — и что же я ему скажу? Как вслух высказать мысль, что наша мать, умершая тридцать лет назад, на самом деле жива? Трудно представить, как такое можно произнести в обычной беседе. Проигрывая это в голове, я чувствую, как у меня мокнут подмышки, в такой меня бросает жар. Но к тревоге примешивается воодушевление, я пытаюсь предугадать реакцию Майкла. Сперва он не поверит, но вынужден будет задуматься, когда я предъявлю ему все, что накопала. Сама мысль, что мне кое-что известно, наделяет меня редким чувством превосходства. Когда ты младшая сестра, это с тобой по гроб жизни.

Поезд останавливается на вокзале Донкастера. Он такой старомодный, что я принимаюсь фантазировать: солдаты, которых провожают на войну их возлюбленные, пар от паровоза, суета… Ко мне подсаживается женщина лет шестидесяти (впрочем, я не сильна угадывать возраст людей, которые старше меня больше чем на десятилетие). У нее седые волосы, в одежде преобладают бежевые оттенки, с которыми контрастирует только красный платок из синтетики у нее на шее.

Женщина такая грузная, что ей нелегко протиснуться в узкий проход между сиденьями. Я сижу у столика одна, вокруг хватает свободных мест, и меня раздражает, что ей обязательно нужно устроиться именно здесь. Обживаясь в тесном пространстве, она пихает меня ногами. Усевшись как следует, она наконец поднимает взгляд.

— Здесь ведь свободно, милочка?

Я борюсь с соблазном ответить, что мой спутник отлучился в вагон-ресторан и сейчас вернется, но мне будет совестно, когда она пересядет, а спутник так и не материализуется. Я мотаю головой и отворачиваюсь к окну в надежде избежать вагонной болтовни. Женщина пытается отдышаться — видимо, она опаздывала на поезд и была вынуждена пробежаться, — а потом принимается разбирать свою сумку. Я боюсь встретиться с ней взглядом, но все же подглядываю. Сначала она достает потрепанный сборник кроссвордов и тупой карандаш с ластиком на конце, потом мятую эклсскую слойку в целлофане. Развернув слойку, она облизывает палец и собирает им сахар. Как ни хочется мне отвернуться, я не могу оторвать от нее взгляд; она чувствует его и отвечает мне улыбкой, потом краснеет и вытирает липкий палец о свою юбку.

— Представляю, что вы обо мне думаете! — говорит она, качая головой. — Очень некрасивый способ лакомиться слойкой! — Она подмигивает мне и пожимает плечами. — Но только так и можно ее есть. Потом отламываешь верх и выковыриваешь всю смородину.

В доказательство своих слов она сгибает слойку, корка лопается, появляется начинка — темные ягоды.

— Моя мать всегда пекла их с веточкой мяты внутри. Вот же вкуснотища была! В покупных слойках никакой мяты не найдешь, но и они ничего. Хотите попробовать? — Она сует мне сплющенную слойку.

Я отрицательно мотаю головой.

— Понимаю вас, милочка. Вид не самый аппетитный.

Она продолжает отламывать по кусочку и отправлять их в рот. Вижу, как она косится на мою изуродованную руку. Можно было бы ее спрятать, но я уже давно поняла: когда на тебя таращатся, лучшая линия поведения — не сопротивляться. И я оставляю руку на столике перед собой. Женщина не отводит взгляда, хотя большинство поступило бы именно так.

— Какой у вас жуткий шрам, милочка! — сочувствует она. — Он вас беспокоит?

Я тронута тем, что она спрашивает о последствиях, а не о том, как меня угораздило пораниться, — именно это обычно волнует тех, кто не может удержать свое любопытство.

— Бывает, зудит в жару и в сырую погоду, — жалуюсь я.

— Вы живете не в той части мира, если вам противопоказана сырость, — замечает она с широкой искренней улыбкой.

После этого она открывает свою книжку с головоломками, сгибает ее по корешку. Читая, она постукивает себя по лбу карандашом. Так проходят минуты две. Наконец она кладет карандаш и выпрямляется.

— Сама не знаю, зачем заморачиваюсь, — говорит она мне. — Все равно ничего в этом не смыслю. Дочь говорит, что это полезная тренировка для мозгов. Думаю, боится, как бы я не чокнулась, ухаживай потом за мной! Забыла небось, сколько лет я ухаживала за ней! С другой стороны, в ее словах есть смысл, правда? В наше время куда ни глянь, всюду старые маразматики! Говорят, чем дальше, тем их больше.

Мы с ней незнакомы, но меня притягивает ее прямота. Что поделать, если судьба свела нас в одном вагоне? Какой может быть вред от беседы со случайной попутчицей?

— У моего отца деменция, — сообщаю я ей. — То есть болезнь Альцгеймера.

— Разве это не одно и то же? — спрашивает она. — Я думала, это разные названия одного и того же недуга.

— Деменция — собирательное понятие, — начинаю я, хотя опасаюсь вдаваться в излишние подробности и уже подумываю о том, чтобы умолкнуть. — Самим этим недугам несть числа, Альцгеймер — только один из них.

Она кивает и вроде бы обдумывает услышанное.

— А я и не знала, — сознается она. — Ваш отец очень плох?

Никогда не думала о состоянии отца с точки зрения «хорошо — плохо». Он просто такой, как есть.

— Наверное, бывают случаи и похуже. Но мы достигли стадии, когда его уже нельзя оставлять одного.

— Значит, он в доме престарелых? — Она сочувственно склоняет голову набок.

— Нет, пока еще дома, со мной.

Она не вполне понимает ситуацию и даже озирается — ищет в вагоне моего отца.

— У меня есть помощница, — объясняю я. — Приходящая сиделка. В этот раз она согласилась у нас переночевать.

— Прекрасно! — С этими словами женщина отламывает от слойки самый низ и отправляет его себе в рот. — Правильное решение. Дети приглядывают за родителями. Так поступают на континенте. У этих итальянцев есть голова на плечах. Моя дочь засунет меня в богадельню, лишь только решит, что я перестаю сама справляться.

Я согласно киваю и старательно игнорирую тот факт, что непрестанно спорю на эту тему сама с собой.

— Где ваша мать? — спрашивает меня попутчица.

— Умерла, когда я была маленькой, — отвечаю я.

Этот ответ выскакивает из меня сам собой, так происходило сотни раз, всю мою жизнь. Женщина по-доброму кивает, а я говорю себе, что, возможно, произнесла это последний раз в жизни.

— Какая жалость! — говорит она. — Не повезло вам, бедняжке. Ребенку нужна мать, и точка. Как ни хорош отец, некоторые вещи зависят только от матери. Неудивительно, что вы так хорошо ухаживаете за отцом. Наверняка между вами крепкая связь.

И тут меня осеняет. Здесь, в поезде, полном чужих мне людей, за разговором с женщиной, поедающей слойку и мучающейся с кроссвордами, передо мной встает вопрос: если моя мать жива, то куда она подевалась? Как ей хватило хладнокровия оставить меня и Майкла, таких малышей, на произвол судьбы? И где она провела все это время? Неужели воображала, что несколькими открытками исполнила свой материнский долг? Если так, то она сильно ошибалась.

Женщина со слойкой смотрит на меня, пытается поймать мой взгляд, наклонив голову. Вижу, она ждет, пока я заговорю.

— Ваш отец… — не выдерживает она. — Наверняка у вас с ним особенная связь. Вы в порядке, милочка? — спрашивает она, выражая всем своим круглым лицом крайнюю озабоченность.

Я мысленно отмахиваюсь от осаждающих меня новых мыслей.

— Простите… — бормочу я. — Да, мы очень близки. Если не возражаете, я схожу в…

Я встаю, вылезаю из-за столика и направляюсь к электрическими дверям между вагонами.

— Все хорошо, милочка? — звучит у меня за спиной.

Я не откликаюсь. Мне необходимо побыть одной, подышать свежим воздухом, прогнать чуждую мне мысль, заползшую в голову. Это как вирус. Стоит его подцепить, и он начинает разрастаться, заражать все, с чем соприкасается. Необходимо его остановить. Мне нравилось то воодушевление, которое я испытывала, сидя за компьютером и садясь в поезд, но теперь оно испорчено. Мне не верится, что я так долго игнорировала столь простую мысль. Как она посмела нас бросить? Куда запропастилась? Где была целых тридцать лет?

Конец ознакомительного фрагмента