— Надо же! — откликается Джозеф Фернсби, его брови взлетают на лоб и теряются за густыми волосами.
Несмотря на то что беседу взяла на себя Катрина, собеседник смотрит на Энни. Она борется с желанием отвернуться и выдерживает его пристальный взгляд, чуть вздернув подбородок.
— Что ж, вот и моя остановка, — вдруг говорит он и встает. Внешне Энни — сама сдержанность, но у нее щемит сердце, пока она смотрит, как он идет по автобусу и выходит. Автобус отъезжает, Джозеф оглядывается и машет ей.
— Какой самодовольный! — говорит она Катрине, изображая равнодушие.
— Зато какие глаза! — бормочет Катрина. — В таких недолго утонуть.
— Брось! Я тебя не узнаю, — говорит Энни, хотя отлично понимает подругу.
Спустя неделю он заявляется к Энни на работу. Торговля идет ни шатко ни валко, она лениво сметает с прилавков пыль, чтобы чем-то себя занять: водит метелкой из перьев между перчатками, стараясь не сдвигать их с места. Минуты тянутся так медленно, что Энни задумывается, не остановились ли часы.
Услышав странный звук в первый раз, она не обращает на него внимания. Когда звук раздается снова, она поднимает взгляд и силится понять, что это такое.
— Эй!..
Больше всего это напоминает шипение газа.
— Эй!
Это он: прячется за колонной и высовывает голову.
— Энни!
Джозеф подзывает ее быстрыми жестами, словно он в беде. Энни озирается на заведующую секцией, но та беседует с клиенткой. Энни делает шажок в его сторону, потом другой.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она, приблизившись достаточно, чтобы он разобрал ее шепот.
— Захотелось тебя повидать, — отвечает он.
— Не могу сейчас разговаривать. Если заведующая застукает, мне не поздоровится.
У него удрученный вид.
— Я ехал-ехал, переправлялся через бурные реки, дрался с медведями, чтобы…
— Да ладно тебе, — машет она рукой.
Он, конечно, болван болваном, но есть в нем что-то, заставляющее ее улыбаться, несмотря на решительный настрой этого не делать.
— Тогда притворись покупателем, — шепчет она ему. — Хватит прятаться за колонной. — И она продолжает уже громче: — Чем я могу вам помочь, сэр?
С него слетает привычная самоуверенность, новая роль ему незнакома. Энни приходится его тормошить.
— Вы ищете перчатки, сэр? Для вашей… девушки?
— Собственно… да, — спохватывается он.
— Какие она предпочитает? — интересуется Энни, стараясь не засмеяться.
— Ну, какие…
Судя по его гримасе, ему нужна подсказка.
— Полагаю, кожаные, сэр?
— Да-да, именно, — подхватывает он и кивает, одобряя предложенную игру.
— Какого цвета, сэр? Только что поступили очаровательные розовые. Она любит розовый цвет, сэр? Ваша девушка?
— Да! — выпаливает он, цепляясь за подсказку. — Розовый — самый ее любимый цвет.
— На подкладке, сэр?
Опять он в замешательстве. Энни эта ситуация доставляет удовольствие, ей нравится в кои-то веки оказаться главной.
— Какая подкладка в перчатках, сэр? Шелк, кашемир?
Джо вскидывает руки — мол, сдаюсь, — и Энни довольно улыбается.
— Будьте добры пройти сюда, сэр.
Она приглашает его к ящикам в стороне от центральных витрин. Заведующая не проявляет к ней интереса. Энни наклоняется ко второму от пола ящику и негодующе шепчет:
— Что ты здесь делаешь? Я работаю.
Джозеф и не думает понижать голос.
— Я уже сказал: я ищу перчатки для моей девушки.
Он подмигивает, и ей делается дурно. Каким же он был тогда сердцеедом! У Энни не было ни малейшего шанса перед ним устоять.
— Какой размер вам нужен, сэр? — осведомляется она.
— Размер? У перчаток бывает размер?
— Разумеется, сэр. Какая у вашей девушки рука?
Не давая ей опомниться, он хватает и внимательно разглядывает ее руку.
— Изящная!
Энни выдергивает у него руку, боясь, что их увидят, но никто не обращает на нее внимания. Никто, кроме него.
— Сходишь куда-нибудь со мной? — торопливо спрашивает он. — В пятницу, после работы? Я зайду за тобой сюда. В шесть часов.
— В четверть седьмого, — уточняет она. — А размер у меня седьмой — так, на всякий случай.
— Вряд ли у вас найдется то, что мне нужно, — говорит он громче. — Что ж, ничего страшного. Благодарю вас.
Он улыбается, гордый своим представлением, и, шагая прочь от ее прилавка, умудряется оглянуться и произнести одними губами: «Пятница, шесть пятнадцать».
Они встретились и сходили выпить. Неделей позже побывали в кино. Дальше их встречи стали регулярными. С ним было весело, она все время хохотала. Благодаря ему ей было о чем поговорить с девушками на работе, а кроме того, она начала понимать, какой может быть ее жизнь вне дома. Постепенно Энни позволила себе думать, что Джо — ее возможность вырваться. С первой же минуты, увидев его в автобусе, она знала, что он — само очарование, но в этом очаровании присутствовал какой-то подвох. Ей нравилось, когда за ней ухаживают, и он ухаживал, да еще как: выдвигал для нее стул, прежде чем она сядет, всегда стоял, если стояла она. Немного старомодно, но что в этом дурного? Тогда ей казалось, что она диктует ему свои правила. Ночами, слушая доносившийся из-за стены негромкий храп Урсулы, она строила захватывающие планы на будущее. Ровно в половине двенадцатого вечера хлопала входная дверь, и отец шаткой походкой брел по коридору, чтобы бросить ключи не в деревянную чашу на столике, а прямо на кафельный пол; Энни при этом замирала, чтобы он не смог понять, спит она или еще бодрствует, и мечтала о жизни, в которой больше не нужно будет притворяться.
6
Кара, 2017
Миссис Пи с нами всего неделю, а мне уже кажется, что она работала у нас всегда, и я удивляюсь, как раньше без нее справлялась. Она без труда подстроилась под наш распорядок и ничего не пытается менять, что крайне важно в папином состоянии. Простейшее обстоятельство — появление в доме нового человека — способно все перевернуть вверх тормашками, но она такая деликатная, что даже отец умудряется к ней приспособиться.
Вокруг нас быстро выстраивается, как строительные леса, целая система. Куда-то девается привычная мне паутина, окна теперь сияют чистотой. Поражаюсь, где она находит время на возню по дому, и не перестаю ее благодарить.
Как-то раз, на второй или на третьей неделе, я сижу у себя в мастерской и стараюсь дошить свадебное платье. За окном сереет дождливый день. В это время года наша улица смахивает на продолжение унылой вересковой пустоши, что неподалеку; солнце никак не вскарабкается достаточно высоко, чтобы его лучи попали в садики при домах, и его света хватает только для холмов вдали. Вереск, так красиво розовеющий ранней осенью, уже вовсю вянет, скоро пустошь накроется тоскливым бурым саваном.
Это подвенечное платье — истинный шедевр, твержу я себе. Материал — традиционный сатин-дюшес цвета слоновой кости; невеста всякий раз примеряет его с восторженным хихиканьем. Корсаж на китовом усе будет усыпан мелким жемчугом, каждую жемчужину мне приходится пришивать вручную. Это медленная кропотливая работа, и она усугубляется тем, что моя правая рука недостаточно подвижна из-за натянутой в поврежденном месте кожи, но мой труд — это именно то, что отличает мои изделия от тех, что висят на плечиках в магазинах. Я не против повозиться, когда меня не торопят. Это сродни психотерапии, есть что-то умиротворяющее в нанизывании каждой бусинки на иглу, в том, как они, успокаивая меня, скользят по нити к своему месту на платье.
Я собираю иголкой бусины одну за другой, как вдруг раздается телефонный звонок. Оказывается, это очередной зануда из колл-центра, зарабатывающий таким презренным способом на неказистую жизнь. С этой публикой я всегда вежлива, но тверда. Возвращаюсь — а дверь в мастерскую распахнута. В панике я перехожу на бег. Посреди комнаты стоит отец: в одной руке у него платье с волочащимся по полу длинным подолом, в другой — коробка из-под мелкого жемчуга, пустая… Жемчуг рассыпался, как рисовая крупа, по паркетному полу.
Я уже не могу держать себя в руках и срываюсь на крик. Все навыки обращения с больным Альцгеймером человеком мигом улетучиваются, остается только гнев.
— Папа! — кричу я. — Что ты здесь вытворяешь? Боже, посмотри, что ты наделал! Положи платье, ты совсем его погубишь!
Отец смотрит на меня в полном недоумении. Он не знает, куда девать платье, не знает, что сделал не так. Обычно в такой момент я смягчаюсь, его замешательство гасит мой гнев, но в этот раз происходящее настолько выбивает из колеи, что меня несет.
— Отдай! Дай сюда! Господи боже мой! — Я пытаюсь вырвать платье у него из рук. Отец неуклюже бредет мне навстречу, бусины разлетаются во все стороны от его шлепанцев. Он наступает на подол, и я пугаюсь, что сейчас порвется ткань. — Посмотри, что ты делаешь! — Я срываюсь на визг. — Черт побери, папа! Ты все расшвырял!
У него обиженный вид, но я ни капельки ему не сочувствую. Я вижу только грозящую платью опасность и то, как он успел накуролесить за короткое мгновение, проведенное в одиночестве. Я в таком состоянии, что и до убийства недалеко.
Я высвобождаю отца из платья, которое кладу на рабочий стол, от греха подальше. Потом падаю на колени и пытаюсь собрать бусины. Отец стоит столбом, а я продолжаю кричать на него, пока не появляется миссис Пи.