— В чем дело, что происходит? — спрашивает она с порога. Оглядев комнату, она быстро смекает, что стряслось, ласково берет моего отца за руки и медленно ведет к двери. Их уход сопровождается хрустом бусин у них под ногами. Он что-то бормочет, некоторые слова я могу разобрать, но слова «прости» среди них нет. Я отпускаю их и продолжаю собирать бусины: облизываю указательный палец, бусины прилипают к нему, я по одной, вся дрожа, ссыпаю их в коробку. К счастью, платье почти не пострадало — помялось, но не испачкалось и не порвалось.

Я собираю жемчужины, закатившиеся под стол, когда в комнату возвращается миссис Пи. Я не слышу ее шагов, поэтому вздрагиваю, увидев вдруг у самого своего носа ноги в тапочках.

— Он в порядке? — осведомляюсь я из-под стола.

— Вполне, — звучит ответ. — Дремлет. Вам нужна помощь?

Не дожидаясь ответа, она опускается на четвереньки, принимается подбирать бусинку за бусинкой и складывать их себе в ладонь.

— Я сорвалась и повела себя дурно, — обращаюсь я к ее спине.

— Непростая ситуация, — тихо отвечает она. — Не следует ли вам запирать дверь, когда вы выходите?

Ее благоразумие окончательно меня отрезвляет.

— Обычно я так и делаю, — говорю я, как ребенок, ищущий оправдание, чтобы избежать наказания. — Я вышла всего на секунду. Так мне и надо!

Миссис Пи выпрямляется, упирает руки в бока, потягивается.

— Старовата я, чтобы ползать по полу, — ворчит она.

— Кажется, мы почти все собрали, — отвечаю я. — Бусины такие мелкие, по всем щелям раскатились.

Миссис Пи подходит к платью и гладит ладонью кремовый атлас.

— Какая красота! — вздыхает она еле слышно. — Я и не знала…

— Спасибо, — отзываюсь я, чувствуя, как по моим жилам пробегает электрическая искра гордости.

— А что это? — Она указывает на ситцевую заготовку на манекене.

— Это заказ на следующее лето. Платье будет розовое с желтоватым отливом. Подождите! — Я встаю. — У меня есть образец ткани.

Я выдвигаю ящик и достаю клочок розового шелка, настолько бледного, что цвет кажется игрой освещения. Я протягиваю клочок миссис Пи, и она берет его, осторожно, как мотылька, которому так легко причинить вред. Она гладит ткань, шуршащую от прикосновения.

— Вы такая талантливая, Кара, — говорит она, и я от похвалы раздуваюсь, как индюк. — Отец должен вами гордиться.

Пузырь сразу лопается.

— Дело в том… — начинаю я.

Я вдруг чувствую потребность все честно выложить, чтобы она узнала, какой была жизнь в этом доме долгие годы. Хочется поделиться обидой на отца, отвадившего своими выходками моих друзей и так принижавшего мою работу, что мне потребовалась вся имеющаяся решимость, чтобы не махнуть на нее рукой. Хочется признаться, что его болезнь облегчила, а не усложнила мою жизнь. Но я быстро передумываю и ограничиваюсь стандартными безопасными ответами, которые могу дать всякому проявившему интерес к моим занятиям.

— Честно говоря, отец всегда считал мою работу несерьезной, пустой тратой времени, — начинаю я рассказывать, пытаясь улыбаться. — Он никак не мог понять, зачем женщины тратят сотни, а то и тысячи фунтов на платье, которое наденут раз в жизни, раз браки все равно чаще всего кончаются разводами. Когда я поступила в художественное училище, он заявил, что я пренебрегаю возможностями, которые он мне предоставил, и что лучше бы мне заняться чем-то полезным.

Я небрежно пожимаю плечами, имея в виду, что такова суровая реальность жизни — ведь так оно и есть, — но миссис Пи, вижу, с сомнением качает головой.

— Но он видел мою решимость и в конце концов уступил и позволил мне устроить здесь мастерскую. Поначалу я зарабатывала недостаточно, чтобы арендовать отдельный дом, не говоря о мастерской, поэтому меня все устраивало. А потом он заболел, и, живя здесь, я убивала сразу двух зайцев. Но он так и не начал относиться к этому как к нормальной работе. Для него все это, — я обвожу рукой мастерскую со всеми рабочими столами, рулонами ткани, банками с бусинами и катушками ниток, — просто хобби, на которое он дает деньги.

— Но теперь вы зарабатываете достаточно, чтобы на это жить? — спрашивает миссис Пи, глядя на доску с фотографиями наряженных мною невест: фотографии так наползают одна на другую, что платья почти не разглядеть.

— Конечно, — отвечаю я. — Теперь денег хватает на нас обоих, но отец не хочет или не может в это поверить. Вернее, — спохватываюсь я, — не хотел или не мог. Теперь все по-другому…

Миссис Пи кивает.

— Мне нравится думать, что моя мать гордилась бы мной, — добавляю я. — Я вам не говорила, что она умерла, когда мне было два года?

— Говорили. Ужасная трагедия — лишиться матери в раннем детстве. Вы ее помните?

Я качаю головой.

— Совершенно не помню. Знаю, что ее звали Энн, не более того. Даже фотографий почти не осталось. Наверное, в те времена не хватало денег, чтобы фотографироваться. Есть свадебная фотокарточка, пара снимков из отпуска, вот и все.

Я указываю на фотографию матери и отца. На квадратном поляроидном снимке они сидят вдвоем на синем клетчатом пледе для пикника; фотография слишком контрастная, с кричащими цветами. На матери платье с розочками, волосы соломенного цвета повязаны желто-голубым платком. Она улыбается фотографу, но ее лицо занимает не больше сантиметра в поперечнике.

— Судя по надписи на обратной стороне, снимок сделан в Брайтоне в 1980 году. Они выглядят счастливыми, не правда ли? Я родилась не в Йоркшире, — продолжаю я. — Мы жили в Лондоне, но после смерти матери отец нас увез. Думаю, ему было тяжело оставаться на прежнем месте. Близкой родни у нас не было, отца ничего там не держало. Он нашел работу в Лидсе, так мы оказались здесь. Начали втроем с чистого листа. Но, как я говорила, у меня не осталось никаких ранних воспоминаний. По моим ощущениям, я всегда жила здесь.

Миссис Пи не реагирует, просто сидит и слушает, теребя край ситца на манекене. Мне почему-то становится не по себе.

— Надеюсь, она была бы мной горда, — повторяю я. — Я говорю о своей матери.

— Уверена, что была бы, — поддерживает меня миссис Пи. — Матерям свойственно гордиться своими дочерями.

Сказав это, она встает и разглаживает обеими руками подол своей голубой униформы.

— Что ж, — произносит она обычным профессиональным тоном, — мне пора.

А затем быстрыми короткими шагами покидает мою мастерскую и закрывает за собой дверь.

На полу что-то блестит, я замечаю еще одну жемчужину. Знаю, теперь они будут мне попадаться не одну неделю. Я подбираю ее и кладу в коробку.

7

Майкл, 1992

Дождь. Он не прекращается уже несколько дней, и это не мелкая морось, а самый что ни на есть библейский потоп. Капли барабанят по окнам, просятся в дом. Водопроводные трубы не справляются с потоками, вода переполняет сточные канавы и выплескивается наружу, образуя на лужайке новые озера. Это называется «льет как из ведра», думает Майкл, только никакого ведра не видать, неточное и откровенно смехотворное выражение не отражает реальность.

Они с Карой застряли дома, их терпение на исходе. Как и все в их доме, места для игр определены строжайшими правилами. Комната Майкла расположена прямо над гостиной, так что если они примутся там скакать, что-то ронять, даже слишком громко беседовать, с лестницы тут же раздадутся крики отца. Комната Кары расположена более удачно, но так мала, что там и кошке было бы тесно, там можно разве что играть в карты или читать. Если забраться на чердак, то между ними и их отцом будет целый этаж. Казалось бы, идеальное место. Но играть там и даже стоять на ведущей туда деревянной лестнице им строжайше запрещено. Однажды Майкл попросил разрешения немного там убраться, чтобы построить берлогу, но отец покачал головой.

— Не хочу, чтобы вы там шарили, — сказал он вроде бы с улыбкой, но с такой угрозой в голосе, что они поняли: это не шуточный запрет. — Не хватало, чтобы вы прищемили себе пальчики!

— Чем прищемили, папа? — спросила Кара.

— Тем, к чему вам нельзя прикасаться! — отрезал он, так подействовав на их детское воображение, что с тех пор чердак превратился для них в сладкоголосую сирену, заманивающую на гибельные рифы.

Нынче Кара в надежде смотрит на Майкла широко распахнутыми карими глазами и ждет, что он сделает ее день чуть веселее.

— Что будем делать? — спрашивает она его.

— Поиграем во Французское Сопротивление.

Кару гложут сомнения, но она послушно кивает и ждет подробностей.

— Мы будем партизанами, — начинает он фантазировать, — будем переводить наших бежавших из плена солдат через линию фронта.

— Это не очень трудно? — спрашивает Кара, с трудом выговаривая даже этот короткий вопрос. — Опять я буду пленной? — Она щурится. Она еще мала, но уже неглупа.

— Нет, — заверяет ее брат. — Пусть чердак будет вражеской территорией.

— Папа запрещает нам лазить на чердак, — напоминает послушная Кара.

— Там точно ничего нет. Просто он не хочет, чтобы мы устраивали беспорядок. А мы и не устроим, мы ничего не тронем. Спасем пленных и спустимся. Папа ничего не узнает, он смотрит гольф и ничего не замечает.