Но его глаза по-прежнему смеялись.

Он принялся рассказывать, в чем заключается его работа, а я слушала, ковыряя заусенец на большом пальце. И чувствовала себя дурой. Он решил, что я тщеславная выпендрежница, и он прав, я сама знаю, что он прав, потому и чувство у меня такое, будто он сунул мне под ноготь зажженную спичку. Я всегда терялась, когда меня дразнили, не знала, как себя вести. Была из тех ранимых детей, которые в слезах бегут к учительнице, стоит кому-нибудь сказать им гадость; которые истово верят, что во вселенной существует высшая справедливость, и убеждены, что людей, совершающих дурные поступки, обязательно настигает расплата.

Его манера говорить со мной доставляла извращенное удовольствие — и вместе с тем боль, как когда расчесываешь до крови комариный укус. Он подтрунивал надо мной, щелкал по носу, объяснял что-то и спрашивал: ну как, соображаете? А я — да — я откликалась, подыгрывала, кривлялась и ломалась, как маленькая девочка, и самой себе была противна, и думала: пожалуйста, ну хоть бы я ему понравилась!

— Что ж, — сказал он, закончив. — Вас не так-то просто разговорить, верно?

— Разве?

Я делала то самое, за что меня ругала преподавательница вокала, — в конце каждой фразы мой голос повышался, и я нервно хихикала. «Поём на опоре! — повторяла она мне. — Расслабься. Не зажимайся».

— Да-да! Вы мне почти ничего о себе не рассказали. В сущности, я только и знаю, что вас легко обидеть. Ваша очередь — расскажите о себе.

— Я бы рассказала, да как-то нечего…

Опять этот смешок — попытка защититься.

— Ну попробуйте!

Я попыталась собраться с мыслями.

Представила, как достаю, разматываю и раскладываю перед ним нити своей ничем не примечательной судьбы, и попыталась угадать: что ему придется по душе? На что он клюнет?

Нет, ни на что, ни на что он не позарится — это я уже понимала. Убого, дешево, не в его вкусе. Прозябание в четырех стенах, на которые даже картины повесить нельзя — краску испортишь; уродливая светлая мебель, какую покупают только в жилье под сдачу — покупают люди, которые сами в этой обстановке жить не собираются. Не могу я все это ему выложить. Как я нахожу длинные волосы Лори в своей щетке, а свою пропавшую одежду — в ее ящиках; и принимаю ванну лишь до тех пор, пока не услышу, как хозяева, супруги П., шепчутся внизу на площадке, — и даже если сунуть голову под воду, даже если открутить кран, все равно их слышно, как будто они в двух шагах от меня, заползли в самую ванну и шипят мне в ухо. Я представила себе, как он пробует на ощупь ткань моих откровений и думает: нет, тонковата, дешевка — и отбрасывает с пренебрежением.

Наши тусовки с Лори. Тут ему тоже смотреть не на что. Как мы с ней шатаемся по всяким лондонским притонам, дешевым барам, чужим гостиным, обставленным такой же светлой мебелью, как наша, — из того же самого каталога. Он в таких местах, наверное, и не бывал никогда. Еще не хватало. А это тошнотворное ощущение в животе, когда я лежу в кровати и слышу, как муж и жена П. шебуршатся на лестнице в темноте. Я слышу, как они нащупывают дорогу — тук, тук, тук пальцами по стене, словно жуки в древесине, — и боюсь идти ночью в туалет: а вдруг наткнусь на них, и хозяйка скажет: «Как, опять?» Когда у меня обострился цистит, я писала в грязный стаканчик из-под кофе, только бы не услышать в пятнадцатый раз: как, опять? Она сидела в засаде у лестницы, будто гигантская змея: не спится, хм? Нет. Ни за что. Ни за что не стану все это вываливать.

Нельзя показывать ему, какой уродливой жизнью я живу. Иначе испорчу впечатление раз и навсегда. Я не могу с гордостью продемонстрировать ему свой быт и спросить: ну как? Белье в неотстирывающихся пятнах; старая косметика, которая настолько слежалась и засохла, что и на лице лежит комками; каблуки, которые предательски цокают, потому что я никак не поменяю набойки и хожу на железках. Все это такая тоска! Тоска — каждый месяц пересчитывать деньги: хватит — не хватит? Ранним утром снова и снова пропевать одну и ту же ноту в репетиционной — не так, не совсем, старайся, ты можешь лучше, — и выходить оттуда поздно вечером, и не видеть перед собой серых улиц, потому что голова заполнена музыкой, тело пульсирует и напевает одному ему ведомый мотив и все вокруг налито цветом. Он этого не поймет. Как бы я ни говорила самой себе, снова и снова: все окупится, все эти бытовые неурядицы окупятся, и когда-нибудь я над ними посмеюсь, — но ему я этого показать не могу. Как бы я ни твердила эту мантру, сидя в крошечной бездушной комнатке, замерзая, потому что там вечно холодина, а за окном грустно воют сирены — это постоянное нытье улицы, назойливое, как ребенок, который клянчит и клянчит… Нет уж.

Он выжидающе смотрел на меня, и я сказала то единственное, что, на мой взгляд, прозвучало бы достойно:

— На самом деле джаз не моя специализация. Я оперная певица.

Время было позднее. Бар пустел. Смена Лори закончилась, она подошла к нам и с ходу начала атаку — держалась громко и бесцеремонно, потряхивала волосами и дразнила его. Я подумала, что сейчас он начнет подкатывать к ней, и почувствовала что-то вроде облегчения, но Лори его, похоже, не заинтересовала. Он слушал ее болтовню, нацепив вежливо-внимательное выражение, — вид у него при этом был немного страдальческий, словно она случайно забрызгала ему лицо слюной.

Наконец он сказал, что ему пора, и мы все вместе вышли из отеля. На улице он дал мне визитку и сказал: позвоните мне, пообедаем, и я сказала: ладно, и он сказал: хорошо — и ушел. Не к метро, в другую сторону.

Лори уцепилась за мою руку, и мы зашагали к метро. Это был деловой район Лондона, где куча офисов, но почти никто не живет, поэтому вечером на улицах ни души, хотя все здания освещены.

— Ну и придурок, — сказала Лори. — Он тебе понравился?

— Не знаю. Не очень.

Но его образ преследовал меня, словно отпечатанный на изнанке век, и все время, пока Лори говорила, в моей голове отдавался его голос.

В метро галдела большая компания подвыпивших парней. Какая-то женщина смотрелась в экран телефона и пальцем натягивала кожу под глазами, пытаясь ее разгладить.

Я достала книжку и сунула в нее визитку. «Манон» Прево. Я разучивала ее партию в консерватории и хотела ознакомиться с первоисточником. Лори бросила взгляд на обложку.

— Она же вроде шлюха была, да? — поинтересовалась она. — Эта Манон? По-моему, я когда-то читала.

— Не знаю. Я еще даже не открывала.

— Да точно, шлюха. Вон на обложку посмотри. Да и потом, разве мужик назовет книгу именем женщины, если она хоть чуть-чуть не шлюха, а? Тебе хоть одна такая книжка на ум приходит?

— Мадам Бовари, — отозвалась я. — Она не проститутка.

— Ну, она, конечно, на панели не стояла, но была той еще распутницей.

— Анна Каренина.

— Аналогично.

— Алиса в Стране чудес.

— Это для детей, — сказала Лори. — Не считается.

Больше мне ничего в голову не приходило.

Лори вздохнула.

— Мне вот Люк написал, — поделилась она. — Хочет встретиться.

— Ты его послала?

— Да.

Лори принялась трещать о Люке. О том, что он пытается задушить в ней творческое начало. Заставляет устроиться на работу. Одним словом, хочет ее погубить. Так и сказала: мол, она знает, что он хочет ее погубить. Все это она говорила уже не раз. Лори писательница и любит без конца перебирать важные моменты своей жизни. Ни одна моя история не могла ее удивить, ведь нечто похожее с ней обязательно уже случалось, и, вместо того чтобы слушать, она тут же принималась делиться собственным опытом.

— Я от него никогда ничего дельного о своем творчестве не слышала, — сказала она. — Если что и говорит, то совершенно невпопад. В снисходительной манере. Типа: все это очень мило, малыш, но я не уверен насчет… Поэтому я стала врать ему, что не пишу, даже если на самом деле пишу, — а то боюсь, что он попросит прочитать. И станет придираться к каждому слову. Нахмурит брови, а потом с напускным участием будет критиковать, словно разбирает студенческую работу по истории искусств. Я знаешь до чего дошла? Напишу предложение — и тут же зачеркиваю, потому что представляю, как он его прочтет и что при этом подумает и скажет. И секс у нас всегда завершался, когда кончал он, даже если я еще не кончила, понимаешь? Вот такой урод. Хрен я с ним еще буду встречаться.

Лори говорила жестко и сердито, но выглядела грустной и нервно накручивала волосы на палец. Ей двадцать восемь лет, и, по-моему, она настоящая красотка — высокая, стройная блондинка, — но уже переживает, что стареет. Иногда она заставляет меня становиться рядом с ней перед зеркалом и сравнивает наши лица: где у меня кожа гладкая, а у нее уже в морщинках.

— А ты с этим типом будешь встречаться? — спросила она.

— Может быть. А ты что думаешь?

— Поужинать я бы сходила. Почему нет? Сводит тебя в какое-нибудь приятное местечко. Мужики вроде него обычно не скупятся. Деньги у него явно водятся. — Эти слова она произнесла с презрительной интонацией, словно деньги — это инфекция, передающаяся половым путем. — Это невооруженным глазом видно.