Лори обожала чужие деньги. Она всегда их чуяла издалека и выуживала из других, словно свинья, раскапывающая трюфели.
— Костюмчик-то, — сказала она, — дорогущий. И часы. Ты на часы обратила внимание?
Я покачала головой. Ни на что я внимания не обратила.
— Ты же вроде его недавно придурком обозвала? — спросила я.
— Ну и что? Ты ж не замуж за него собираешься. Скорее всего, он женат. Знаем-знаем, все они такие.
— Кто они? Мужики?
— Мужики такого сорта.
— И что это за сорт такой?
— Которые клеят телок в барах.
— Ты считаешь, он меня клеил? Я бы так не сказала.
— Ну еще бы, — отозвалась она. — Ты так не выражаешься.
— А по-моему, он не из таких, — сказала я. — Чаще всего ведь как бывает: тебя угощают, и все — считают, что за вход заплачено. Билетик на руках, осталось только пробить. Никто даже близко не пытается что-то о тебе узнать. А этот вел себя иначе. Он… он как будто прижал меня пальцем и надавил до боли. Понимаешь, о чем я?
— Понимаю. Тебе хочется с ним переспать, потому что он секси и такой как бы мерзавец, а ты мазохистка. Бывает, что уж тут. Стыдиться нечего, Анна. Подумаешь, мазохизм, есть вещи и похуже! И видит бог, тебе давно пора потрахаться. Я не надевала сережки все то время, пока у тебя не было секса, и у меня дырки в ушах заросли.
— Спасибо за яркий образ, — сказала я.
— Всегда пожалуйста, — откликнулась она. — Так, а ведь завтра нам за комнату платить?
— Первая пятница месяца. Да.
— Может, одолжишь мне деньжат? Немного. Фунтов пятьдесят. А то я на мели.
— Без проблем.
У меня было достаточно денег. В этом месяце я отработала пару лишних вечеров и как раз получила гонорар — в сумке у меня лежал толстенький конверт.
— Могу дать хоть сейчас, — сказала я.
Я достала и протянула ей несколько купюр. Для нее не жалко. Лори никогда не отдавала долгов, но сама, когда была при деньгах, швырялась ими направо и налево, кутила от души и платила за все: за выпивку, еду и такси. Поэтому деньги утекали сквозь ее пальцы как вода, поэтому она все время в них нуждалась и поэтому исходила ядом в отношении всех, у кого они водились.
Видимо, необходимость просить у меня взаймы ее напрягала, потому что настроение у нее резко улучшилось. Мы вышли из метро и хохотали над какой-то ерундой всю дорогу по Митчем-роуд, где с наступлением темноты, несмотря на холод, собираются люди: толкутся у помпезного старого кинотеатра, переделанного в зал для игры в бинго, кричат и целуются посреди улицы, слушают музыку с телефонов, топчутся в очереди перед нейл-баром, где до поздней ночи можно не только сделать маникюр, но и купить сэндвич. Однако дальше улица затихала, и лишь манекены глазели на нас из неосвещенных витрин. В магазине париков торчали безумно накрашенные головы. В магазинах тканей красовались детские манекены в нарядных сатиновых платьях. Лори просила меня напеть то одну, то другую джазовую песенку, которые ей нравились, и подпевала, если знала слова, — «передо мною ты стояла, и через лондонский туман вдруг ярко солнце засияло», — а прохожие пялились на нас. Снова помрачнела она, только когда мы свернули на свою улицу. Замолкла и принялась вздыхать, и у меня внутри тоже возникло злое, болезненное, безнадежное чувство, которое — я знала — испытывала и она. Лори вставила ключ в замок и выпалила:
— Мерзкий гребаный домишко! Мерзкая гребаная жизнь! Зачем нам это, Анна? Пора найти приличную работу! Пора! Вот возьму и найду! Не могу здесь больше! — И распахнула дверь.
Глава вторая
В понедельник утром у меня был урок вокала с Анджелой. Я доехала на метро до Моргейта — чем ближе к Сити, тем больше в поездах Северной линии встречается пассажиров в деловой и более дорогой одежде, — там я пересела и проехала две остановки до Фаррингдона. Когда я шла по Клеркенуэлл-роуд, небо было еще тусклое, словно его освещала энергосберегающая лампочка. В консерватории было пусто и тихо. Музыканты в большинстве своем не рвутся начинать рано, но Анджела любила заниматься с утра. «Если ты можешь привести голос в рабочее состояние рано утром, — говорила она, — то это не составит для тебя проблемы и в любое другое время».
Анджела уже ждала в репетиционной. Было девять утра, но она, как всегда, выглядела так, что хоть на сцену выходи: шелковая юбка, помада, каблуки.
— Хорошо провела выходные? — поинтересовалась она.
— Неплохо. Пела на благотворительном обеде, ну знаете, которые Марика всем предлагает. Там еще Фрэнки выступал.
— Бесстрашные вы ребята. Репертуар там обычно так себе, нет?
— Да нет, все было вполне пристойно. Гилберт и Салливан. Немножко джаза. И несколько оперных арий, самых известных. Фрэнки попробовал свои силы в «Nessun dorma». Так что все очень даже. Еще и накормили!
Анджела укоризненно поцокала языком.
— Господи Иисусе, это же вообще не его формат! Кто там у него преподаватель? Джон? Джон вообще в курсе, с чем его студент выступает?
— Вряд ли. Но он справился. Вы же знаете Фрэнки — его мало что смущает. Да и деньги неплохие.
— Торговать голосом, чтобы срубить деньжат! — возмущенно воскликнула она. — Ужасная безответственность с вашей стороны. Вот сейчас и посмотрим, что бывает, если не жалеть горла!
Она взяла аккорд и пропела упражнение, которое я должна была за ней повторить. Простая триада, открытое «а», ничего особенного; но господи боже, Анджела Леманн в одном помещении со мной, стоит рядом, поет, ее голос совсем близко — голос, которым я много лет заслушивалась одна в своей комнате. Именно ее голос стал первым, в который я влюбилась: еще в подростковом возрасте наткнулась на ее записи и была наповал сражена его красотой. Я даже не думала, что человеческий голос на такое способен — в нем была бархатная глубина, такая сладостная, мощная и густая, что слушать больно. В студенческие годы я накопила денег, чтобы поехать в Лондон и увидеть ее в «Тоске», и после спектакля дожидалась у служебного входа, надеясь улучить возможность с ней поговорить, — но начался дождь, и она так и не вышла.
Я знала, что Анджела преподает в консерватории, и именно поэтому всегда мечтала там учиться, но дальше смутных грез дело не шло — как у ребенка, который говорит, что, когда вырастет, станет космонавтом. Я даже не пробовала туда поступать: на сайте у них было расписано столько требований к абитуриентам, да таким языком, что я заробела. В консерватории ждут певцов «артистически убедительных», писали они. «Разносторонних. Музыкально подкованных. Тех, чьи вокальные данные отвечают стандартам профессиональной подготовки».
Я поступила в небольшую школу исполнительских искусств за пределами Лондона, а поскольку мне предложили стипендию, осталась там и в магистратуре. На последнем курсе подала заявку на участие в оперной программе консерватории. Я даже не ожидала, что меня позовут на прослушивание, но приглашение пришло — и там я прочитала, что в жюри будет Анджела. В течение недели приемная комиссия прослушивала сотни исполнителей, большинство из которых уже учились в консерватории или в других престижных учебных заведениях — в Британии или за границей. Из них нужно было отобрать всего двенадцать человек на двухгодичную образовательную программу — финальная, самая престижная ступень в обучении молодого певца. Шансы, что меня примут, стремились к нулю, и я это прекрасно понимала.
Однако, когда я сошла с поезда в Лондоне, меня охватила странная уверенность. Я сделала глубокий вдох, и город хлынул внутрь. Наполнил легкие, насытил кровь, обновил всю меня — и я вдруг увидела свое будущее: оно простиралось передо мной, сияющее и нетронутое. Мне оставалось только шагнуть в него — что я и сделала: ступила на сцену, не сомневаясь в себе ни минуты. Эту непоколебимость я чувствовала, только когда пела, — словно все пространство вокруг принадлежит мне и я могу делать с ним что угодно. После моего выступления Анджела улыбнулась и сказала «браво». Именно она позвонила мне потом и сообщила, что я зачислена.
— И вот еще что, — проговорила она. — Не хотите ли вы учиться у меня в классе? Если не возражаете, я с радостью возьму вас к себе.
Итак, мне предстояло перебраться в Лондон — город превосходных степеней: лучшие певцы, лучшие режиссеры, лучшие перспективы. Я плыла сквозь последние месяцы магистратуры, едва замечая, что происходит вокруг, — выпускной спектакль в общественном центре при церкви, полное отсутствие бюджета, повседневная одежда вместо костюмов и попытки что-то изобразить с помощью реквизита, прихваченного из дома, — и мой финальный выход в ярко освещенном, полупустом церковном зале.
На первом же занятии Анджела привела меня в чувство.
— Итак, я не сомневаюсь, что там, откуда вы приехали, вы были звездой, — сказала она. — Но здесь вы звездой не будете, по крайней мере первое время. Понимаю, смириться с этим непросто, но ваше будущее зависит только от вас, Анна. Голос у вас есть, и он чего-то да стоит — иначе бы вы здесь не оказались. Но если не потянете, поблажек не ждите. Будете вкалывать — остальное приложится, — наконец она улыбнулась: — А вообще, я люблю давать людям шанс. Мы им покажем, правда?