До встречи оставался еще час, поэтому я пошла в кафетерий. Софи с выпускного курса, которую я дублировала в «Манон», обедала в одиночестве, и я подсела к ней.

— О, ты еще здесь, — удивилась она. — У тебя сегодня репетиция?

— Нет, просто встречаюсь вечером кое с кем.

— А-а. А у меня дополнительные занятия, — проговорила Софи таким тоном, что сразу стало ясно, кто тут делом занят, а кто балду пинает. — Тим исхитрился найти для меня окошко. Мне для одного прослушивания нужно отработать «Так поступают все женщины», и это меня просто убивает. Надеюсь, хоть он поможет.

Она пробежала пальцами по макушке и рукой потянула голову набок. В шее у нее что-то хрустнуло.

— Ну как тебе «Манон»? — поинтересовалась она.

Когда Софи говорила, то всегда бурно размахивала руками, словно кругом публика, жаждущая ее послушать, и она, так уж и быть, позволяет себе внимать.

— Да ничего, все нормально, — отозвалась я.

Это был первый концерт с тех пор, как я начала здесь учиться, и самостоятельной партии мне не досталось — только замена. Как тут не расстроиться.

— Ты же больше привыкла к субреткам, нет? — спросила Софи. — Во всяком случае, я так поняла. «Манон» для тебя не слишком ли большая? Конечно, бестолково тут у нас все устроено. Дают людям партии, которые в крупных театрах никогда петь не придется. Никакой пользы для резюме, да?

— Не такая уж «Манон» и большая. Тем более я уже имела с ней дело.

— Там, где раньше училась?

— Ну да.

— Знаешь, многие девчонки с моего года удивлялись, как ты к нам поступила. Когда увидели списки, я имею в виду. Не потому, что ты плохо поешь! — быстро добавила она. — Конечно, я не в этом смысле! Но то место, где ты раньше училась, — это даже не консерватория, так ведь? Народ обсуждал, что у тебя, наверное, какое-то недюжинное дарование. Ну, еще до того, как лично с тобой познакомились.

— Хм, спасибо, — сказала я, хотя комплимент был сомнительный.

За месяц в консерватории я усвоила, что попасть сюда — вовсе не гарантия успеха, как я, дурочка, поначалу думала. Просто теперь у меня есть хоть какие-то шансы на выигрыш, тогда как прежде не было ни одного. Даже внутри консерватории мы участвовали в бесконечных прослушиваниях, и на всех ролей не хватало. Конкуренция была сумасшедшая, и пока я плелась в хвосте. Перед занятиями, где мне предстояло петь, я часто вспоминала тот момент на вступительном прослушивании, когда Анджела улыбнулась и сказала «браво», — потому что теперь я чувствовала, что не гожусь сокурсникам в подметки. Они говорили на другом языке, обсуждали людей, которых я не знала, компании, о которых я никогда не слышала, внешние прослушивания, на которые я не попадала, так как никто не удосуживался мне о них сообщить.

Софи потеряла ко мне интерес и принялась массировать челюсть.

— Голос сегодня что-то не в духе, — сказала она.

Я пока еще не начала говорить о собственном голосе как об отдельной сущности. И мысленно отметила: вот как надо.

— Гортань зажатая, — добавила она.

Вывалила язык изо рта и принялась его жевать.

* * *

Я ждала Макса, как мне казалось, целую вечность.

Сначала я испытала унижение на входе: я-то надеялась, что он меня уже ждет, а в итоге пришлось объясняться с девушкой на входе.

— На кого забронирован столик?

— На Макса. Наверное.

— На это имя ничего нет. А фамилия как?

— М-м…

Пришлось искать в книжке его визитку, которую я использовала как закладку. Увидев ее, девушка оценила ситуацию заново и заулыбалась мне совершенно иначе. Когда я протянула ей пальто, она покосилась на рваную подкладку и взяла его с выражением вежливого отвращения, словно врач, который старается не скривиться при виде горшка с кровавой мочой пациента. Затем я долго маялась над винной картой, не в состоянии принять решение, заказала наугад бокал какого-то вина из середины списка, выпила его — слишком быстро — и только потом подумала: будет выглядеть не очень, если он придет, а я уже сижу перед пустым бокалом; тогда я заказала еще один. Потом я стала злиться. Где он, черт побери, шатается и почему не сообщил, что задержится? Я уже стала подумывать о том, чтобы уйти, но сообразила, что тогда за вино придется платить самой.

Макс опоздал на двадцать минут, но вошел с таким видом, будто явился вовремя. Отдал на входе пальто, отпустил какую-то шуточку, и они с той девушкой дружно рассмеялись. Ко мне он не спешил.

Вставать, когда он подошел, я не стала. Он мимоходом сжал мое плечо и сел.

— Прости, что опоздал, — сказал он. — Говорил с клиентом из Нью-Йорка. Такой дотошный тип! Еле от него избавился.

— Ничего страшного.

Тут я вспомнила, что собиралась кокетничать:

— Ты же вроде говорил, что сам какая-то важная шишка?

— Разве? — отозвался он. — Вряд ли я мог такое сказать.

— Мне показалось, ты на это намекал.

Слегка растерянная улыбка — и повисла пауза. Молчание затягивалось, и я пригубила вина, чтобы спрятать лицо.

— Так вот, — проговорил он. — Я так понимаю, ты пришла пораньше?

— Я ходила в католическую школу. Чувство вины въелось мне в плоть и кровь. Я физически не способна опаздывать.

Что я, черт возьми, несу? Макс смотрел на меня, словно я причудливое произведение современного искусства, поглазеть на которое занятно, но, что имел в виду его создатель, непонятно.

— Да и репетиции приучают, — добавила я, желая сказать что-нибудь более осмысленное. — Если тебя нет на месте, когда режиссер готов начинать, тебя больше никуда не позовут.

— Так ты это всерьез говорила?

— Всерьез? Что говорила?

— Про оперу. Ты сказала, что поешь в опере.

— Конечно всерьез! А ты решил, что я вру?

— Не то чтобы врешь… — отозвался он. — Просто это меня удивило, вот и все. Я как-то иначе представлял себе оперных певиц.

— В смысле, черт подери?

Что бы я ни говорила, выходило все не то — монотонные, рубленые фразы, как в сообщении, которое читает робот. Макс засмеялся.

— Вот это да! — сказал он. — Не знаю. Просто ты совсем еще молоденькая. С виду, по крайней мере.

— Мне двадцать четыре года.

— Ну вот. Разве в таком возрасте уже поют в театре? У меня была знакомая, которая недолго выступала в опере, но потом засела дома с детьми. Она, мне помнится, много лет училась. Но, может, у нее особого таланта не было.

— Я тоже еще учусь. В консерватории.

— Ага, понятно, — откликнулся он. — Значит, ты не занимаешься этим профессионально.

Все мое тело напряглось, словно защищаясь — как если бы он меня толкнул.

— Думаю, все зависит от того, что подразумевать под «профессионально», — проговорила я. — Я пою перед публикой. Иногда мне за это платят, иногда нет: ну какой артист откажется покрасоваться на сцене, пусть и бесплатно. Поэтому, возможно, под твое строгое определение я не подхожу.

Я пыталась соответствовать тому мужчине, каким запомнила его с первой встречи, старалась держаться холодно и сухо — как умела Лори, — но, похоже, его это только сбивало с толку. Он изменился, и меня это дезориентировало — будто поднимаешься по лестнице в темноте и думаешь, что впереди еще одна ступенька. Спотыкаешься, и мир уходит из-под ног.

— Ты вроде бы не была такой агрессивной, — сказал он. — В тот раз, я имею в виду. Может, я тебя застал в хорошем настроении. Но, так или иначе, ты права. Воображения я начисто лишен.

Пока я пыталась придумать остроумный ответ, подошел официант и стал перешучиваться с Максом, подкалывать его — мол, заставил девушку ждать. Макс откликался в эдакой потакающей манере — уж мы оба понимаем, что я тебе просто подыгрываю. Я до боли вонзила острие каблука в икру другой ноги. «Держи себя в руках. Хватит строить стерву. Ему это не нравится».

Когда официант ушел, Макс непринужденно, словно мы только что сели за стол, поинтересовался, бывала ли я в Нью-Йорке. Нет, ответила я, я вообще нигде не была. Он сказал, что одно время жил там и до сих пор иногда наведывается по работе.

— Очень странный город, — продолжал он. — Там можно делать все, что хочешь. И когда хочешь. Помнишь, как в детстве представляешь себе взрослую жизнь? А потом вырастаешь и обнаруживаешь, что все гораздо скучнее. Однажды — дело было в феврале…

Официант принес бутылку вина и чистый бокал для меня и налил нам обоим. Я молчала и слушала — это казалось мне самым безопасным.

— Мы целой компанией решили проветриться после работы, — рассказывал он, — и зашел разговор о лете. Все застонали, как соскучились по теплу. Кто-то из нашей компании сказал, что знает один бар на крыше. С обогревателями. И гриль там круглый год. Времени было два часа ночи, но мы взяли такси и поехали туда — и внезапно наступило лето. Летняя ночь как она есть — в воздухе аромат мяса, в лицо пышет жаром. Забавное дело, — продолжал он. — В Нью-Йорке всегда можно определить, кто местный житель, а кто турист, потому что приезжие бредут по улицам, задрав головы. Как дети, которые пытаются отыскать в толпе родителей. Я тоже этим грешил. Никак не мог к ним привыкнуть — к этим громадинам, — хоть и прожил там несколько лет.