— Только потому, что ты веришь, что однажды твоя жизнь изменится, — отозвалась я. — Тебе бы не было смешно, если бы ты знала, что это навсегда. А пока что можно уповать — я, по крайней мере, так и делаю, — что произойдет что-то еще. Не знаю что, но произойдет — и ты заживешь совсем по-другому.

Лори вздохнула, подошла ко мне и уселась на краешек кровати.

— Да, наверное, у меня примерно такие же мысли…

— Вещи важны, — сказала я, думая о своих родителях.

О предметах, которые они так бережно хранили, словно прикрывали руками огонь. Одежда, которой был не один десяток лет. Кружки с приклеенными ручками. Стул, у которого отваливаются ножки. Главное, случайно не сесть на него, но выкидывать ни в коем случае нельзя, иначе гарнитур будет неполным.

— Можно говорить, что все это не имеет значения, — продолжала я. — Что тебе не нужны дорогие вещи, красивая одежда, комнаты с высокими потолками. Можно говорить, что вещи ничего не значат, и отчасти это даже правда — но только отчасти. Совсем без вещей не обойдешься. Иногда они очень важны. Благодаря ним чувствуешь, что живешь, а не валяешься в запаянной упаковке…

— Как рождественский подарок П. любимой доченьке, — вставила Лори, подтолкнув ногой запечатанный набор гелей для душа, выползший из очередной кучи.

— Например, как этот набор, — согласилась я. — Вещи показывают людям, кто ты такая. Можно носить одежду, которая отражает твою индивидуальность, окружать себя предметами, которые ты считаешь красивыми. Без этого ты пустое место, чистая доска. Лежишь в упаковке и ждешь, когда наконец с лица сдерут пластик.

— Тебе бы рекламу сочинять, — сказала Лори.

Я уж не стала добавлять, что нищенская жизнь — ее добровольный выбор. Ее писательское рубище всегда было тщательно продумано, и на вечеринки она, конечно, так не одевалась. Большую часть денег, которые ей удавалось заработать, она тратила на красивые шмотки. «Что толку покупать вещи, которые долго не проживут», — говорила она. Мне казалось, она, сама того не сознавая, цитирует свою мать, и на мгновение сквозь внешнюю оболочку проглядывает человек, которым она могла бы стать — и, возможно, еще станет.

— Кстати о вещах, — проговорила она. — Пожалуй, возьму-ка я вот это, надену сегодня. Ты ничего не хочешь?

— В любом случае все это придется обрабатывать. После того, как нас блохи покусали.

— Ой, да.

Мы вернулись наверх. Лори начала собираться.

— Точно не пойдешь? — уточнила она.

— Не могу. Пить все равно нельзя. Репетиции важнее всего.

Лори дома не сиделось. Она выросла в Лондоне и всюду выглядела своей: и на дискотеке в стиле девяностых в клэпхемском клубе с липким полом, и на поэтическом «слэме» в шордичском подвальном баре, и на вечеринке в Ноттинг-Хилле, которую устроил на крыше родительского дома богатенький знакомый знакомых. До того как я переехала в Лондон, мне казалось, что это некое цельное место с одним внятным свойством. И я думала, что это свойство прилепится ко мне и я автоматически стану одной из тех, кого мои родители пренебрежительно называют «эти лондонцы». Но Лондон, который показала мне Лори, не был единым. Путаный, несвязный, хаотичный, он постоянно расширялся, а я оставалась самой собой. Иногда мне это нравилось — ощущение полной неопределенности, возможность сыграть любую роль. А иногда, болтая с очередным типом, которого я видела в первый и последний раз, в очередном баре в очередном закутке Лондона, названия которого я даже не знала, мне казалось, что я не в городе, а в лабиринте. И Лори водит меня по закоулкам, а выбраться в его центр я никогда не смогу.

— Ты, кстати, завтра в отеле работаешь, да? — спросила я. — Я свободна в пятницу. Можно к тебе зайти? Когда ты заканчиваешь?

— Думаешь, я не заметила, что в последнее время ты гораздо охотнее стала там зависать? — отозвалась она. — Еще как заметила!

— Не знаю, о чем ты, — сухо ответила я.

Она права. Даже менеджер Малкольм, который всегда горячо одобрял, если мы оставались пропустить по бокальчику, когда смена заканчивалась, — единственная гарантия, что в баре будут хотя бы две девушки одновременно, — начал отпускать ехидные замечания: «Нравится моя выпивка, девчонки? Надеетесь склеить ухажера?»

— Да не жди ты, что он объявится! Сама себе голову морочишь! — сказала Лори. — Мужики исчезают только так. Был, и нету. Сначала поют в уши: я никогда ни к кому такого не испытывал — и тут же шлют сообщение типа «куча дел, может, выпьем кофе в следующее воскресенье, часика в четыре?» — и ты такая: «ладно, пиши ближе к делу», — и все, ищи-свищи. Это же Лондон! На случайную встречу можно не рассчитывать. Он для тебя все равно что умер — с той только разницей, что не умер, а просто трахается с кем-то другим.

Я сменила тему: спросила, куда она собирается и кто там будет.

Когда Лори ушла, я вернулась в свою комнату и задернула занавески. Время еще не позднее, но за окном уже черно. Скоро ноябрь, с каждым днем темнеет все быстрее, и возникает ощущение, что теперь ночь будет наступать все раньше, пока тьма не воцарится навсегда. Лори права. Я в последнее время сама не своя. То ли из-за постоянной темноты, то ли из-за холода — но он стал занимать слишком много места в моих мыслях, а я и не пыталась сопротивляться. Без конца фантазировала, как он увидит меня в особо привлекательном или эффектном свете, пока самой не наскучило. Я выстраивала этот сюжет, разгоняя синапсы в мозгу, и с каждым новым повторением он становился все реальнее, разрастался и отвердевал, пока не превратился в часть моей жизни. Я пыталась представить себе, что он делает по вечерам. Наверное, встречается с другой девушкой. С девушкой, которая точнее попадает в ту ноту, на которую я нацелилась, — где-то между «я серьезно» и «да я шучу». С девушкой, которая берет такси, когда идет дождь, и пьет коктейли с непроизносимыми названиями и привкусом богатства. В ее смехе слышится что-то жестокое. Я видела их свидания как наяву. Видела, как она и ее равнодушие привлекают его. Но потом в бар входил очередной посетитель — а вдруг это он? — и я остро и непроизвольно чувствовала, как мне будто ошпаривает все нутро, и только потом понимала, что ошиблась, и чувствовала себя идиоткой. Сидя в метро, я доставала телефон и снова просматривала сообщение, которое отправила ему. «Еще раз спасибо за ужин», — написала я, и он ответил: «Пожалуйста!» Я перечитывала это единственное слово опять и опять — и пыталась найти какой-то тайный смысл там, где его и в помине не было.

* * *

Но Лори ошиблась: в следующий раз, когда я пела, Макс пришел. Появился к концу выступления и сел за столик в углу. Я старалась держаться так, словно не заметила его. Продолжала петь, покачивая бедрами и поводя плечами, и, с одной стороны, радовалась, что он здесь и видит, как все на меня смотрят, а с другой — чувствовала себя марионеткой на ниточках, которая дергается, подражая естественным движениям человека, но все равно получается не то.

Когда выступление закончилось, я подошла к нему и поздоровалась. Я ждала, что он встанет, поцелует меня в щеку или еще что-нибудь в этом роде, — но он не шелохнулся. Сидел и смотрел, чуть улыбаясь, и я внезапно подумала: черт, а что, если он явился вовсе не ради меня? Просто зашел выпить, надеялся, что я не стану его беспокоить, или вообще забыл о моем существовании. Но тут он сказал:

— Ты, наверное, ждешь, что я стану рассыпаться в похвалах?

Отличная возможность для меня проявить остроумие. Я покрутила эту мысль в голове и отбросила.

— Ну, разумеется, — ответила я. — А зачем, ты думаешь, я подошла?

Он улыбнулся. Я даже не сомневалась, что он знает, как много я о нем думала.

— Пойдем?

Только на улице я поняла, что даже не спросила куда.

Шел дождь. Сити напоминал декорацию для кино: тротуары вычищены до блеска, кругом ни души — можно снимать новый дубль. Чувство было такое, будто мы не на настоящей улице, а в каком-то очень похожем на нее месте, и трудно поверить, что наверху и вправду небо. Как ни всматривайся, ни звезды не увидишь.

Макс даже не пытался завести разговор, и я болтала обо всем подряд, потому что молчание меня пугало. О джазе и о том, какие ностальгические чувства он во мне пробуждает. Хотя ностальгия эта ложная. Джаз вызывает в моей душе тоску о том, чего у меня никогда не было. Тут я забеспокоилась, не слишком ли разоткровенничалась, и попыталась перевести все в шутку: так запах рождественской елки, ляпнула я, всегда заставляет меня скучать по Рождеству «как в детстве», хотя праздник-то был полное дерьмо. Я слушала, как мой голос льется и льется, и думала: боже, неужели со мной настолько скучно? Почему я не могу придумать ни одной интересной темы для разговора? Почему он до сих пор ничего не сказал? А он лишь улыбался и шагал на некотором расстоянии от меня, засунув руки в карманы.

— Сюда, — сказал Макс.

Мы свернули в переулок, и тут он прижал меня к стене и принялся целовать. Я тут же забыла, что собиралась сказать. Аргумент был настолько убойным, что вымел из головы все подчистую и ответить мне было нечего — остался только жар его губ, пальцы, вцепившиеся в мои, шершавость под костяшками, прижатыми к кирпичу. Когда он оторвался от меня, улыбка у него была многозначительная — вот, смотри, что я творю по твоей милости, — и я пожалела, что не пила. Он-то выпить успел. Привкус алкоголя ощущался на его языке.