— Вы не ошибаетесь, отец, — тихо ответил Белта. — Я ехал сюда с убеждением, что ваша затея безумие, с этим убеждением и остаюсь. Но речь не о том.

— О чем же? — спросил Вуйнович. В глазах его читалось обычное презрение вояки к любому, кто не желает сражаться.

— Меня беспокоит, — сказал он неожиданно для самого себя, — что флориец не начинает войну. Зачем ему наши легионы, если он не станет сражаться с цесарем? А еще меня беспокоит, что цесарь зачем-то решил подписать договор о дружбе с Чезарией…

— С кем? — изумился Марек.

— Поверь, я сказал то же самое… Тем более что наша тайная полиция перехватила уже несколько депеш от чезарского посла, и нигде в них не говорится о разрыве с Флорией, скорей наоборот…

Бойко поморщился на слове «наша», да и не он один.

— Предупреждений цесарь не слушает, такое впечатление, что он добровольно роет себе могилу…

— Так и пусть роет!

— Может быть. Но я не знаю, по какой причине он решил сговориться с Чезарией, и мне не нравится, что мы должны действовать вслепую.

Только сейчас Стефан понял, насколько это в самом деле его тревожило — подспудно, потому что рассказать об этом он никому не мог и для себя облечь в слова не получалось. Это — и то, что цесарь отпустил своего советника к отцу-бунтовщику, не озаботившись приставить слежку.

— Я бы не хотел, чтоб мы принимали необдуманные решения… не зная всего.

— Так отчего же вам не узнать? — звонко спросил последний из Стацинских.

Хороший вопрос.

— Оттого, видимо, — сказал он Стацинскому, — что, несмотря на мою… высокую должность, в Остланде я остаюсь белогорским заложником, который, по выражению цесаря, все равно смотрит в лес. И я не уверен, что получаю все необходимые сведения.

Такой горечи в собственном голосе он тоже не ожидал.

— Как же так может быть? — не унимался юнец. — Ведь столько говорили о вашей горячей привязанности к цесарю Остланда, так что можно было усомниться в истинной натуре такой… привязанности.

На секунду воцарилось недоуменное молчание. Потом грохнуло.

— Да как вы смеете! — Марек вскочил, загремев стулом, остальные зашумели.

— Тише! — Белта осадил брата и снова повернулся к юнцу. — Мне не кажется, что сейчас время и место, чтоб обсуждать мои отношения с цесарем. Но я буду рад все объяснить вам лично… когда вам будет угодно.

— С удовольствием выслушаю ваш рассказ, — проговорил тот, не отрывая от Стефана напряженного взгляда.

Юлия ахнула, поднесла ладонь ко рту. Яворская досадливо покачала головой.

— Господа, ну что же вы…

Стефан сел, раздосадованный собственной несдержанностью, — но, с другой стороны, мальчишка будто напрашивался.

Хуже всего — после этого не объяснишь уже, почему он не ждал от цесаря союза с Чезарией. Что бы Лотарь ни унаследовал от матушки, он никогда не был глупцом и не желал зла собственному народу. Но они разве будут слушать, Лотарь для них пугало, которое только и годится, чтоб водрузить его на шест и сжечь на Майских праздниках…

После ухода расфуфыренного разговор стал скованным. Снова забряцало столовое серебро, зазвенели бокалы — гости вспомнили об остывшем ужине. Юлия подозвала слуг и велела подавать десерт. Внесли еще канделябры, стало светлей. Расставили блюда с маковцом, смородиновым пирогом, яблоками в карамели. Пахло сладким, пахло миром.

— Что ж, я считаю, что разумно выждать, — проговорил отец, принимаясь за чай. — Если этот союз окажется правдой, то нам придется искать другой путь, чтоб переправлять оружие. И не мешало бы знать об этом прежде, чем оружие нам понадобится.

— Я отговаривал цесаря от войны, — сказал Стефан. — Да и от дружбы с чезарцами… Но он не удивится, если я пойду на уступки.

— Ты говорил, что фефарь тебя больфе не флуфает. — Рот у Марека был набит смородиновым пирогом.

— Говорил. Но я по-прежнему его советник. И потом, его величество любит, чтобы с ним соглашались. Если я перестану ему перечить, он наверняка смягчится.

Сказал — и тут же стало неловко, будто он высмеивал друга на публике.

— Значит, нам теперь ждать от тебя вестей… — подытожил отец.

— Простите, господа… но, если я правильно понимаю ситуацию, сегодняшнее собрание можно рассматривать как Княжеский совет?

Стан Корда осторожно поставил чашку на блюдце, вытер смородину с губ и оглядел собравшихся.

— Чтобы дальнейшие наши действия были легитимны, решения должны приниматься Советом…

Стан, как обычно, вспомнил то, о чем другие и думать забыли.

— Если я не ошибаюсь, — на памяти Стефана друг не ошибся ни разу, — свод законов Велимира говорит, что в случаях, когда по какой-то причине сбор Большого Княжеского совета невозможен, срочные решения могут приниматься Малым советом при условии, что он насчитывает не менее семи благородных и что князь во главе его занимает в Большом совете первую скамью…

Эту историю помнил даже сам Стефан: Велимиру так хотелось княжескую булаву, что он, недосчитав голосов, наспех придумал новый закон. Что ж, вот теперь пригодится…

— Насколько я вижу, — размеренно продолжал Корда, — эти условия сегодня соблюдены, так что, если присутствующие не имеют ничего против…

— Жаль, нет художника, — шепнул Стефан брату.

— М‐м?

— Художника. Запечатлеть историческое событие, собрание Совета. Интересно, как бы картина называлась? «Столовый совет» или «Совет за чаем»?

Марек поперхнулся пирогом.

Тишь. Темнота. Ставни теперь открыты, в окна из немыслимой дали смотрят звезды — как огоньки далекой деревни, мимо которой пронесешься в карете, так и не узнав названия.

Это законы ночи, князь Белта… Отнеситесь к моим словам серьезно…

Стефан обернулся, услышав скрип двери. Зашел Марек с хилой свечкой в руке.

— Так и знал, что не спишь.

— Спать перед поединком — дурной тон.

Дуэль назначили на раннее утро; Марек и Корда вызвались в свидетели. Стацинский выбрал сабли. Стефан ожидал, что юноша немного притихнет, но его перспектива драки только раззадорила.

— Не нравится мне этот поединок, — сказал Марек, устраиваясь в кресле.

— Кому нравится…

Глупо и горько до нелепости: сдерживаться столько лет в Остланде, чтоб, едва приехав домой, нарваться на драку со своим же соотечественником.

— Странно это, — проговорил Марек. Он при скудном свете пытался набить трубку — отцовскую, как разглядел Стефан.

— Это во Флории тебя научили курить?

— М‐м… Я говорю, странно. Он за все время пару раз рот раскрыл, и то — чтобы нарваться на дуэль…

— Интересно. — Уж не собирается ли этот мальчик таким образом сорвать восстание — перебив на дуэли заговорщиков? Надо бы выяснить, действительно ли он родственник Стацинским… и кто привел его к отцу под крышу.

Стефан отошел от окна, сел на диван. Марек, подобрав под себя ноги, сосредоточенно курил, неприятно пахнущий дым расползался по комнате.

— А ты у нас и швец, и жнец, и на дуде игрец… Ты и оружие в Чезарии нашел?

— Нашел, — коротко сказал Марек. Кажется, он хотел что-то добавить, но передумал.

Если только договор с цесарем не перекроет этому оружию путь, как и опасался отец.

— Конечно, — раздумчиво проговорил брат, будто продолжая начатый спор, — я думал насчет кораблей. Вуйнович прав, мы и так сильно зависим от флорийца. Не захочет драться — и мы никуда не двинемся. Вздумается ему, он отправит нас куда-нибудь в горы Саравии, решив, что там мы ему нужнее…

— Вы теперь под его начальством?

Брат пожал плечами.

— Так-то нет, считается, что мы его короне не служим. Но клятва добровольцев, Стефан…

Марек опустил трубку и поглядел на брата.

— Ты ведь давал присягу. Уж ты-то знаешь…

Если у короля Тристана есть хоть сколько-то здравого смысла, он поймет, что восставшая Бяла Гура ему нужнее, чем семь тысяч не слишком хорошо обученных бойцов.

Но только во всей этой авантюре здравого смысла не так много.

…Если тот, кто рожден от создания ночи и человека, не проходит вовремя посвящения, он скоро умирает. Гниет заживо.

«Вряд ли, — подумал Стефан, — у меня будет время заживо сгнить…»