Марек нахмурил брови так сильно, что морщина посреди лба стала похожа на шрам.

— Я и сам это знаю. Но во Флорию мы это не повезем, там довольно нашего добра. Может быть — в Чеговину, туда сейчас отовсюду свозят оружие, лишнюю партию могут и не заметить.

— А они потом вспомнят, что это было наше оружие?

Хоть бы он одумался… Да ведь даже если одумается — разве мало причин, по которым Бяла Гура может вспыхнуть и прогореть вхолостую, не дожидаясь поддержки? Если, не дай бог, добрый цесарь захочет набрать здесь добрых солдат для своей Державы… Конечно, Лотарь неглуп и не считает белогорцев настолько благонадежными. И у него есть саравы, которые с удовольствием пойдут бить чеговинцев и без жалования…

— Отец сказал, что даст деньги на корабли, — вдруг сказал Марек.

Стефан засмеялся. Старый Белта ни в чем не мог отказать младшему сыну. Просит коника — значит, будет коник; захотел солдатиков — будет полк разноцветных гусар с блестящими саблями.

А сын вот вырос. Солдатики нужны настоящие.

— Стефан… Ты думаешь, у нас есть такие деньги?

Хороший вопрос. Конечно, Белта — одна из первых семей Бялой Гуры, князья с первой скамьи Совета, и даже после конфискации, когда отобрали палац в Швянте, у них кое-что осталось. Теперь отец живет скромно — куда скромней, чем они привыкли, не отличишь от средней руки помещика. Оттого ли, что беден, — или оттого, что копит деньги на другое?

— Я знаю об этом не больше твоего, — вздохнул Стефан. — Я ведь еще реже переписывался с отцом, да и не стал бы он о таком сообщать в Остланд…

— Я спросил его прямо. А он, как обычно, завел разговор о княгине Магде.

Стефан возвел глаза к небу. О княгине Магде они с братом наслушались еще в детстве. Согласно одной из легенд, когда у княжества не хватало денег на оборону, благодетельная княгиня продала собственные украшения, чтобы помочь армии. Значит, и отец собирается этим заняться — продавать фамильные драгоценности… Стефану вспомнились отчего-то поджатые губы и неодобрительный взгляд тетки Цецилии.

— Я не знаю, что он делает. — Марек помрачнел. — Нам нужны эти корабли, но я не хочу, чтоб он вот так разбазаривал твое наследство.

— Какое наследство?

— Семейное. Даже если отец и захочет что-то оставить мне, не слишком удобно завещать деньги мертвецу…

— Не удобнее, чем бастарду, — заметил Стефан.

Марек приподнялся в кресле.

— Не смей. Не смей вот этого, слышишь?

— Ты же сам знаешь…

— Не знаю и знать не хочу. — Брат покраснел от злости.

Стефан даже растерялся.

— Ну хорошо, Матерь с тобой, не кипятись… Но уж о моем наследстве беспокоиться не надо. Мне неплохо платят на цесарской службе…

— А когда тебя уволят с этой службы и лишат привилегий? — Голос у брата стал жестким.

— Что ж, я не думаю, что на Ссыльных хуторах буду сильно нуждаться. Говорят, там ведут довольно простую жизнь…

Марек уронил голову на руки.

— С тобой невозможно говорить серьезно, Стефко!

— Ну не о деньгах же, — сказал Белта. Он шагнул к Мареку, на секунду прижал его голову к животу, погладил по макушке, отпустил. Собрался было уйти, но брат сказал резко:

— Постой. Теперь я тебя спрошу. Что со Стацинским?

— А что с ним? — Стефан изобразил равнодушие, хоть и знал, что брат на это не купится. — Ему стало стыдно, и он удрал. Я надеюсь, что стыдится он оскорбления, а не того, что проиграл дуэль, но с этими юнцами никогда не знаешь…

— Он едва не убил тебя, — устало сказал Марек. — Я еще не видел, чтоб кто-то дрался с тобой — так.

— Но ведь не убил, — медленно проговорил Стефан и сел наконец сам — на диванный валик.

Что, больно, князь? Готов поспорить, что да…

Он будто и не желал смерти Стефана. Просто хотел проверить догадку…

Кто-то въехал во двор, из-за окна донесся стук копыт и чуть спустя — звучный голос пана Ольховского, призывающий конюшего.

На лестнице Стефан столкнулся с Юлией. Она сменила прическу после поездки в церковь, уложила тяжелую косу вокруг головы и стала похожа на старинную мраморную статую: такая же стать — и такая же хрупкость. Стефан подумал, что душа у него, наверное, никогда не перестанет замирать, при виде ее — останавливаться, с ходу налетев на ее красоту, на эти огромные серые глаза.

— Вы бы отдохнули, Стефан, — сказала она с легкой досадой. — Что за суета… Вот так раненые пошли, один попросту сбежал, и другому не сидится…

— Я отдохнул во время мессы, — признался Стефан. — Надеюсь, добрый отец не счел это за неуважение.

— Я молилась за вас, — сказала Юлия, и он будто вернулся на десять лет назад. — У нас, женщин, незавидная участь. Вы делаете глупости, подвергаете себя опасности — а нам остается лишь молиться.

Стефан не мог смотреть ей в глаза и уставился на перила лестницы; на ее руку с тонкими пальцами и покрасневшими, будто от холода, костяшками. На ее обручальное кольцо…

«Зачем ты просил прощения сегодня? Какой в этом смысл?»

— Не беспокойтесь за меня, Юлия. Все уже зажило.

Он лгал. Душа саднила всякий раз, как он видел ее, и еще больше — когда не мог ее видеть. И теперь стало только хуже, потому что он знал: ни времени, ни разлуке этого не стереть.

— Ну да. Разумеется.

Стефан наконец посмотрел ей в глаза — там не было ничего, кроме сочувствия к его боли. Это одновременно принесло облегчение и разозлило, потому что он надеялся увидеть там, в самой глубине, что ей тоже больно.

Матерь добрая. Насколько все же скверным бывает человек…

Стефан поклонился ей суше, чем следовало, и Юлия прошла дальше по ступенькам, молчаливая и покорная, будто призрак.

Будто провидение подгадало — когда Стефан спустился в гостиную, пан Ольховский был там один. Судя по доносившимся из-за окна голосам, гостей увели в сад, хотя ранней весной смотреть там было нечего. Вешниц уныло сидел в кресле, куда едва вмещался, барабанил себя хлыстом по сапогам и Стефановой компании обрадовался. По меньшей мере поначалу.

Белта начал издалека:

— Пан Ольховский, вы ведь проверяли меня на глаз, когда я приехал?

— Я всех проверял. Не бойся, нет на тебе ни глаза, ни следа…

— Лишний раз бы не помешало. Я боюсь. Вам это игрушки, а, не дай бог, власти прознают, что тут за беседы ведут… У Самборских за меньшее дом сожгли.

— Игрушки, значит, — хмыкнул вешниц.

Стефан промолчал.

— А насчет бесед… Ты только обижаться не изволь, панич. Это ты семь лет назад был первый повстанец на деревне. А сейчас… Сейчас ты правая рука цесаря, чуть не первая должность в Остланде. Кто ж в присутствии остландского министра будет запрещенные речи говорить?

Наверное, и следовало обидеться, но Стефан молил Матушку, чтоб это было правдой, чтоб само его присутствие могло оградить их от лишних подозрений.

К тому же это дает надежду, что их больше и у отца собрались далеко не все. А только те, кто доверяет… действительному цесарскому советнику.

— Но если нет следа, то как они меня нашли? — спросил он больше у себя, чем у вешница.

— О ком ты, панич?

Пан Ольховский время от времени поглядывал на часы. Верно, приближалось время ужина. Гости возвращались из сада; по лестнице рассыпались веселые, возбужденные голоса.

— Я вот что еще хотел спросить, — заторопился Стефан, видя, как вешниц оживился. — Тогда, давно, после приступа, помните, вы читали мне книгу? Я искал ее сегодня и не нашел. Неужели она осталась в палаце?

— И что тебе опять в этих книгах, — вздохнул пан Ольховский. — Что, не все еще узнал?

— Я хочу знать, кто я такой. Что я такое.

— Все вокруг знают, кто ты.

— Должно быть, я один не знаю.

— Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты, и ни ты, ни твой отец, слава Матери, герб не осрамили. Вот и все, что людям надо знать… и все, о чем тебе нужно помнить.

— Меня сегодня хотели убить, — он выпрямился, — а я с трудом понял — за что.

— Этот малец?

— Малец, — кивнул Стефан. — Пан Ольховский, знаете вы такую эмблему — меч на фоне закатного солнца? Или рассветного… кто его знает.

Вешниц помрачнел.

— Где ты его видел?

— На шее… у «мальца».

Пан Ольховский прошелся по гостиной, зачем-то пошуровал и без того хорошо горящие дрова в камине. Опустился грузно в кресло у противоположного конца стола.

— Это лучше у святых отцов поспрашивать. Не по моей это части. Но такие вот медальоны… Их от вурдалаков носят. Чтобы знать, когда таковой поблизости, и защититься.

— А что это за знак?

Пан Ольховский снова помедлил. Покачал головой:

— Не знаю. Говорю ж, у церковников надо узнавать. Их какой-нибудь орден.

Он явно лгал, и Стефану стало неприятно, потому что с ним вешниц был неискренен в первый раз.

— Я уже не ребенок. И солнце это я помню. Я не так много понял в той книжке, но иллюстрации там были хорошие.

Задвигались с механическим скрежетом — будто кто отпирал дверь — дивные позолоченные птицы на старинных часах. Долгим значительным боем они отбили восемь. И сразу за ними раздался гонг, на секунду повиснув в гостиной эхом.

— Вот и ужин, — с нажимом сказал пан Ольховский.