Стефан сказал все-таки:
— Вы же понимаете, почему я спросил об этом. У Марека наверняка уже есть дети, а со временем появятся и те, о которых он будет знать…
— Марек… — начал отец и прервался, и в этой паузе Стефан отчетливо услышал «не жилец». — Ты мой первенец, Стефан. Я не понимаю, зачем здесь вообще разговоры
Старый Белта открыл выставленную на стол шкатулку с документами, нажал на потайной рычаг.
— Здесь все бумаги. Я хочу, чтоб ты посмотрел их вместе с Кордой.
Стефан удивился: вроде у отца были собственные стряпчие.
— Некоторые дела лучше доверять тем, кто здесь не задержится.
— Вы желаете, чтоб я решил, стоит ли тратить деньги на корабли?
Отец не показался удивленным.
— Вам и так пришлось слишком много решать за нас. Но ты имеешь право сказать «нет».
Взгляд черных отцовских глаз был таким же четким и неумолимым, как и прежде.
— Я понимаю.
Прежде Стефан обрадовался бы, узнав, что отец на последние деньги решил помогать восстанию.
Отрадно сознавать, что люди все-таки взрослеют.
«Он умирает, — подумал Стефан. — Умирает и потому решил раздать последние долги. Мне, Мареку, Бялой Гуре. Так зовут родственников к сундуку с семейными реликвиями — доставить каждому последнюю радость, чтоб поминали покойного добрым словом».
Стефан передернул плечами от холодной, пронизывающей жути — той, что заставляла его ребенком вскакивать среди ночи, сознавая беспомощно, что его близкие смертны.
Его обида на отца, невысказанная вина — все опиралось на сознание, что отец вечен.
А теперь — после писем — и обид нет, только новая вина и глухая благодарность, ноющая, как старая рана. И как ее высказать?
— Завтра поедешь осматривать имение. — Отец замолчал, погружаясь обратно в угрюмое одиночество. Следовало уйти. Он и пошел, но на пороге запнулся — будто был он колдовской чертой, перейди ее — и возврата не будет, и ничего уже не скажешь.
Ты мой первенец…
— Я… — сказал Стефан звенящим голосом. — Я же… Вы же…
— Ну? — потребовал князь. — Вот и посылай сыновей в Остланд, они у тебя вовсе говорить разучатся…
— Я не знал, — выговорил Стефан. — Отчего вы мне не сказали?
— Да что такое, Стефко?
— Я не знал, что вы отправили меня в Остланд, чтоб защитить. Я думал, что… — Он прикусил язык и не знал, как продолжать.
Отец понял сразу.
— Ольховский, — сказал он тяжело. — Ах ты ж брехло, прости Матерь…
— Пусть брехло. Я предпочитаю знать. Знать, что всю жизнь вы заботились обо мне и оберегали, вместо того чтобы…
Стефан схватил отцовскую руку и поцеловал.
— Ну, — голос старого Белты дрогнул. — Ну, Стефко…
Он сжал его руку двумя своими — теплыми, железно-крепкими, вот и говори о возрасте…
Стефан почувствовал себя совсем ребенком — ребенком, которому отец простил наконец постыдный, тянущий душу проступок.
— А то бы до похорон моих ждал, чтоб отцу руку поцеловать, а? — Отец улыбнулся. — Да… сам я дурак, сам, знаю, что тут скажешь. Хоть благодари теперь Ольховского, старый он бес…
Отец выпустил наконец руку Стефана, что было кстати — тот спешно вытер глаза манжетой.
— Почему вы ничего не говорили? — спросил он после нескольких минут тишины.
— Ты и так всегда знал больше, чем я бы хотел. У тебя была и без того достаточно беспокойная юность.
Стефану пришло в голову, что о «посвящении» князь не знает, как и о том, что ожидает сына, если тот не захочет инициироваться. Возможно, Войцеховский не писал ему об этом. Или пан Ольховский решил, что и старому князю беспокойство ни к чему.
За бумагами Стефан просидел едва не целый день, забыв об обеде. Лужица света на столе сперва пожелтела, потом порозовела. Снизу доносились голоса, но к нему никто не поднимался и не тревожил.
Теперь он понимал, почему Корда решил, будто дела у них идут неплохо. Незадолго до восстания отец заложил почти все свое имущество. Ничего удивительного в этом не было, у многих, кому родина оказалась дороже состояния, после разгрома дела обстояли так же — или еще хуже. А что князь Белта не заложил, то отобрали остландцы. Но здесь, в отцовских бумагах, перечислено было то, что в цесарских документах не упомянули: вовремя убранные с глаз картины, безделушки, привезенные из путешествий и ценные только тем, что было каждой из них не по одной сотне, а то и тысяче лет. Крохи от того, чем владели Белта до захвата Бялой Гуры. Но и они, если удастся вывезти их в Чезарию, могут принести немалый доход.
Только продавать их Стефан не станет и Мареку запретит. А у отца, пожалуй, не достанет сил. После этого остается только заложить фамилию…
Неизвестно, чего добивался отец, отправляя его осматривать земли. Может быть, исподволь просил наконец у старшего сына совета. Поехали ранним утром: Стефан да хмурый управляющий, сказавший, что пусть его застрелят, но молодого хозяина одного по лесам скакать он не пустит.
— На дорогах разбойники, мой князь. И не все отличат ваш костюм от остландского, если вы понимаете, о чем я.
Выехали рано. Слава Матери, день выдался пасмурным, облака надежно скрыли солнце, и лошади бодро трусили под мелким, но упорным дождем. Стефан и сам взбодрился, вдыхая запах влажной, готовой к посеву земли, поднимая голову к мокрому, просторному небу. Он испытывал простую и древнюю радость возвращения на свою землю. Управляющий все молчал. Кажется, он злился на Марека, а заодно и на его брата. Ядзя последние дни ходила как в воду опущенная — теперь только Стефан вполне понял это выражение: с девочки будто смыли все краски, и даже волосы висели сосульками, как у утопленницы.
Только когда Стефан у дорожного креста собрался было по привычке повернуть направо, управляющий окликнул:
— Не туда, мой князь. Там не наши земли больше.
Не наши земли… На бумаге конфискация выглядела не так страшно, но теперь он своими глазами видел, мог сосчитать, если понадобится, — каждую кочку, каждый камень, который у них отняли. Слева и справа от дороги простиралась тоска. Опустевшие хутора, заколоченные окна, брошенные поля.
— Не везде так, — сказал управляющий. — Эти земли теперь державные. Мало кто из господ здесь живет, зато подати требует непомерной… Кое-кто и вовсе удрал на Шестиугольник, а доход продолжают получать. Наши многие не выдержали, уехали. Вроде в город подались на заработки, да только что там, в городе…
Земля без людей, князья… почти без княжества. Вот на что бы пустить отцовское наследство. На восстановление. Ведь опять будет то же самое, и только хуже…
— Что ж вы, не заметили, когда сюда ехали? — спросил управляющий.
Он ведь и в самом деле — не заметил.
— Наверное, я слишком сильно хотел домой…
— Вот так, — сказал пан Райнис, утирая с лица крапинки дождя. — Вот так теперь.
Обедали они у старого помещика, приходившегося Юлии какой-то дальней родней. Путникам повезло: едва въехали во двор, пригибая головы под старыми воротами с почерневшим гербом, как с неба хлынуло по-настоящему. Ливень хлестнул по спинам, вмиг промочил одежду и волосы.
— Вот те раз, — огорошенно сказал хозяин. — А вчера только было солнце…
В доме горел огонь, суетились слуги, собирая скромный ужин — картошка в разных видах да тощая птица.
— Не то чтоб нам плохо жилось, — солидно говорил хозяин, обсасывая крыло. — Пока справляемся, слава Матери. В тесноте да не в обиде. Только вот… гарнизон остландский от нас недалеко. Сначала вежливо себя вели… детишек вот сахаром подкармливали. Я им велел ничего у державников не брать. Говорил я вам? — окликнул он босоного мальчишку лет восьми, прибежавшего с кувшином пива.
Тот сгрузил кувшин на стол и сказал рассудительно:
— А что, дядько, вы б нам больше сладкого давали, так мы б разве у тех стали брать…
— Вот вам патриот отечества! — Хозяин потянулся было дать подзатыльник, но мальчишки и след простыл. — А теперь им самим сладенького захотелось. Дорога из кабака в гарнизон как раз через мои земли идет… Ну и взяли они привычку оттуда возвращаться, ваша милость, сами понимаете, в какой натуре… Вот и пойди девкам по воду под вечер… Что ты будешь делать, поехал я к их начальству, попросил, чтоб воздействовали, а то ведь солдаты бесчинствуют. С месяц все было тихо, потом опять — наведались. А девки мои… они, конечно, дуры, холопки, но не такого воспитания, чтоб с солдатней путаться. Одна вон чуть в озере не утопилась, будто у нас и так утопленников мало, прости Матерь. — Он торопливо осенил себя знаком. — А в гарнизоне надо мной только посмеялись. Мол, все знают, что девицы у вас легкого нрава, так что пусть пеняют на себя.
— Вы рассказали об этом князю?
Глаза помещика вдруг полыхнули; он резко выпрямился.
— А не настал еще тот день, когда я к вашему батюшке побегу жаловаться, как дитя к мамке. Я ни за мамкину юбку, ни за княжью власть не прячусь. Сами мы это дело уладили. Если гарнизон пары своих недосчитается, так, может, в следующий раз другой дорогой поедут.
Стефан уронил голову на руки.
Добрая Мать…
— Когда это было?
— Да уж недельку они в лесу мух кормят… А что, муха тоже живая тварь, ее кормить надобно, так лучше державниками, чем нашими…