Помещик гулко захохотал, откинувшись на спинку стула.

Неделю назад. Положим, пока обнаружат, что в лесу нехорошо пахнет, и поймут, что солдаты не дезертировали, пройдет еще неделя. Еще две — на письмо в Остланд с просьбой о разбирательстве.

А потом хозяин поместья сам отправится кормить дружественных мух…

— Вы-то что ж молчали? — напустился Стефан на управляющего. Но тот меланхолично жевал жесткое крылышко и озадаченным не казался.

«Солома, — подумал Стефан. — Хорошая сухая солома, которая может месяцами лежать в амбаре и давать приют всем влюбленным хутора. А потом в один прекрасный день в амбар попадает искра».

Перед восстанием Яворского все было по-другому — или так казалось теперь, а тогда юность туманила взгляд… Тогда Бяла Гура была сильнее, под знамена к Яворскому шли и шли люди, и казалось, что остландскую цепь они порвут шутя, как силач на ярмарке. Но и ненависть была крепче. А теперь и силы не те, ненависть — выцветшая, неяркая, больше похожая на отчаяние.

А желание бунтовать — осталось.

Под конец обеда помещик, изрядно развеселев, стал громко шептать ему, что если-де они с батюшкой все ж соберутся, так у него есть кого прислать в подмогу. То ли он все же доверял остландскому советнику, то ли рассказывал об этом всякому, стоило лишь достаточно выпить.

По пути домой Стефан сказал управляющему:

— Это плохой способ защищать отца.

Тот несколько шагов проехал молча — Стефан решил, что он не услышал. Но управляющий сказал себе в усы.

— Вы давно не были дома, мой князь. Его светлость сильно переменились.

Ваш отец уже не в том возрасте, чтобы травить оборотней…

— Я… понимаю.

— И беспокоить его я лишний раз не стану. Не впервой. Спишут на разбойников.

— Вы думаете, державники его не побеспокоят, когда узнают, что творится на его землях?

Лошади разбрызгивали копытами грязь радостно, словно дети, шлепающие по луже.

— Ну хорошо, — сказал Стефан, начиная раздражаться. — Отца не тревожьте, но я хочу, чтоб о любом подобном случае вы извещали меня.

— Так ведь, мой князь, письма там читают. Будет весь Остланд знать, какие непотребности у нас творятся. Да и его светлость этого не позволит.

Захотелось зажмуриться, уткнуться лбом коню в гриву. Это не семья, это, право слово, паноптикум какой-то. Отец, который сколько угодно может просить сына за других и скорей умрет, чем попросит за себя. Брат, связавшийся с чезарскими бандитами и ускакавший под чужим именем неведомо куда. И эта круговая порука, достойная младших классов храмовой школы. Не на родину он вернулся, а в дом для умалишенных…

В разъездах они провели три дня. Раньше бы и за три недели не управились. Да и сейчас, если останавливаться в каждом доме, где князя просили задержаться, времени ушло бы куда больше. Но он и так уже непозволительно задерживался и предвидел объяснение с цесарем.

С угрюмого неба то накрапывало, то лило, и только к вечеру их возвращения дождь утих. На поля опустился мягкий белесый туман, мерцающий слегка, — хоть солнце так и не вышло.

Стефан не ожидал, что настолько устанет. Вдобавок рана на груди саднила, как сразу после дуэли. И хотелось пить. Он осушил свою фляжку, но жажда не унималась, хотя оба они были мокрые, как мыши, и плащ тяжело хлопал по коленям. Будто и не по залитым дождем полям ехал, а по раскаленному песку.

В первый раз он испугался своей жажды.

— Хочется выпить горячего, — пожаловался управляющему. — Может быть, поедем побыстрее?

— Надо было оставаться до утра, князь, я ж вам говорил…

— Я хотел побыстрей вернуться домой… да и сейчас хочу. Стойте, а разве нам не вправо?

Управляющий, который решительно проскакал развилку, придержал коня.

— Разве так не будет быстрее? — Стефан озирался: по правде говоря, он был здесь давно и вполне мог что-то путать.

— Быстрее-то быстрее. — Голос управляющего прозвучал совсем близко, хотя его конь по-прежнему был на несколько шагов впереди. — Только дорога там плохая, не ездят по ней…

— А эта, по-вашему, хорошая? — вопросил Белта, когда они миновали развилку. Впереди все успело превратиться в светло-желтую промоину, и конца ей во мгле видно не было. Лошадь Стефана прянула ушами, перебрала копытами, не решаясь ступить в холодную бурую воду.

— Ах ты ж пес!

— Так чем плох тот путь? — поинтересовался Белта, разворачивая лошадь.

— Место дурное, князь, — буркнул управляющий. Он был явно недоволен и поехал за Стефаном без всякого желания. Тот гадал, чего следует бояться — волков или разбойников? Никаких топей на его памяти здесь не было…

Жидкий туман загустевал, становился белым, непросматриваемым. Управляющий все озирался, будто пытаясь во мгле что-то рассмотреть, но все, что было теперь доступно взору, — дорога на несколько пядей вперед. Остальное скрыла пелена, Белте она напомнила Стену.

Стена — пожалуй, единственное, из-за чего стоит поднимать восстание. Бялу Гуру на картах уже полвека с лишним закрашивали остландским красным — но при этом она еще оставалась Пристеньем. Хоть выехать за границу и сложно, но, в конце концов, Марек смог… Да и после разгрома многие смогли сбежать, чтоб закончить жизнь в месте повеселее Ссыльных хуторов. Нет еще такой безнадежной отгороженности от мира, как в Остланде. Здесь хотя бы воздух пахнет свободой… Оттого — он видел — многие рвутся в Бялу Гуру, хоть на самую незначащую должность, оттого — бросают должности и выделенные земли и сбегают — во Флорию, в Чезарию, куда угодно…

Если и княжество закуют в стены, как сделали до того с Эйреанной, ничего этого больше не будет: ни флорийских легионов, ни чезарского оружия, ни надежды. Там, за Стеной, они навсегда останутся частью Державы, забудут свой язык, забудут, кем были.

Туман оседал на лице, сползал мокрыми каплями по лбу и щекам.

— Отчего же вы не хотели здесь ехать? Дорога ровная, и волков не слышно…

Стефан прищурился: из белесой вязкости выплыла совсем рядом ржавая ограда особняка. Он приободрился: это может быть только Лосиная усадьба старого Креска, а от нее до дома не так далеко. Да и мысль о ночлеге в гостях теперь не претила ему так сильно.

— Глядите, это ведь поместье Креска, если я не ошибаюсь…

— Ошибаетесь, — ответили ему хмуро. — До Лосиной усадьбы еще часа три езды, да не шагом…

Стефан нахмурился.

— Что же это? Здесь, кажется, никто больше не живет…

— Так и не живут, князь. Вы только родились, они уж отсюда съехали…

— Они? — По спине пробежал холодок, потому что он вдруг понял, о ком речь. — Уж не Стацинские ли?

— Верно. Я думал, ваша светлость их не помнит…

— Теперь припоминаю. — Он не стал рассказывать о заваленной камнями могиле за оградой кладбища. — Отчего же они уехали в Волчью волю?

— У них случилось несчастье. — В голосе управляющего появилась осторожная неловкость, с которой говорят о веревке в доме повешенного. — Дочь погибла, сестра того пана Стацинского, с которым ваша светлость на дуэли бились. Хозяева сильно были расстроены, вот и переехали.

Значит, все же сестра. И теперь по меньшей мере понятно, отчего он почти не знает здешних мест: видно, отец строго запретил показывать наследнику эту дорогу…

— А что же с домом? — Сквозь туман было слышно, как монотонно стучит под ветром забытая ставня. — Отчего говорят, что место дурное?

Ответа не последовало. Стефан обернулся — и никого не увидел.

— Пан управляющий! Пан Райнис! А, чтоб вас… — Вот так и не верь в «дурное место». — Пан Райнис! Эге-гей! Да где же вы?

Темно-серая пелена совсем съела мир; за два шага ничего не видно. Стефан остановился, замолчал, прислушиваясь. Ни звука. Белта раскаивался уже, что потащил управляющего этим путем. Он вертелся на коне, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь, нерешительно двинулся дальше по дороге: возможно, Райнис поскакал вперед, потому его и не слышно. Ехал он медленно — пока вдруг не понял, что он совершенно один в тумане.

Жажда стала хуже прежнего, и Стефан понимал уже, что не воды ему хочется. И потому не удивился, когда ниоткуда донесся голос, тот, что он слышал уже после дуэли:

— Стефан… Иди сюда, Стефан, иди ко мне…

Он понимал, что идти на зов нельзя, хотел было сопротивляться, но колени его сами сжали бока лошади.

Неясная громада дома Стацинских осталась позади, а голос не утихал.

— Иди ко мне, Стефан. Иди, дитя мое.

Голос Беаты… матери.

В конце концов он снова выехал на развилку дорог и подумал было, что идет по собственным следам. Туман постепенно рассеивался, сквозь пелену проступали чистые сумерки. У перекрестка росла одинокая верба; кажется, на той развилке деревьев не было.

Женщина стояла у перекрестка, собрав под горлом шаль; стояла спокойно, непреложно, так что было видно: она ждет кого-то, и ждет довольно давно. Когда Стефан приблизился, она подняла голову, и он узнал ее — бледное лицо, черные горские косы, сверкающие глаза.

— Стефан, — в мире не стало ничего, кроме ее голоса, — я ждала тебя. Тебе хочется пить, правда?

Белта спрыгнул с коня и пошел к ней. Говорить он не мог, да и шел как во сне — будто с каждым шагом преодолевал какую-то силу.