— Не стыдись того, что ты есть, Стефан. — Голос нарастал. — Пойди и возьми, что тебе надо. Пойди и утоли свою жажду.

Он облизнул губы — даже язык был сухим.

— Я знаю, ты хочешь пить. Ты сумеешь. Это не так страшно. Просто вспомни, кто ты…

Ты Стефан Белта, сын Юзефа Белты…

Он не мог ответить, мог только вглядываться в ее темные глаза, светлое, будто серебрящееся лицо.

— Сделай это, Стефан. — Она протянула руку — там, в совсем прояснившемся воздухе, перемигивались огнями окна хутора. Люди. Жизнь. Кровь.

— Не надо бояться. — Голос стал совсем тихим, вкрадчивым, не стучал уже в виски, а мягко обволакивал. — Я поеду с тобой, сын мой. Нечего бояться. Посмотри, какая яркая вышла луна, она осветит нам путь…

Одна луна. Одна кровь.

Встало перед глазами перекошенное лицо оборотня. Умоляющие глаза.

— Нет! — Он попятился. Хотел было рвануть прочь, но ноги увязли. Он с трудом поднял руку, осеняя себя знаком. Но даже препоручая себя в руки Матери, он не мог перестать с жадностью глядеть в такие знакомые глаза Беаты.

Заржала лошадь, будто пробудившись ото сна. Поднялась на дыбы, ударила воздух копытами. Пока Стефан ловил поводья, удерживал и успокаивал скотину, женщина исчезла. А хутор стоял по-прежнему, манил огнями. Стефан рванул ворот куртки, ртом хватая воздух, съехал спиной по стволу вербы. Не хватало только в обморок упасть, что твоя барышня… Он прикусил кулак, чувствуя: еще немного, и он вправду поскачет за добычей. Кожу на руке он прокусил и слизывал струйку крови с таким остервенением, что самому стало тошно. Но по меньшей мере в глазах прояснилось — достаточно, чтоб отыскать в кармане флакон с эликсиром и как следует приложиться. И сидеть, отводя глаза от луны и с тоской осознавая, что так плохо не было прежде никогда…

В конце концов он с грехом пополам забрался в седло и спустился по дороге. И разглядел совсем недалеко знакомую церковную башню. Как же он сумел так быстро добраться почти до дома?

— Князь Белта! — вдалеке кричали, поднимали факелы. Управляющий успел уже собрать поисковую кампанию. Стефан пришпорил коня, обрадовавшись огню. С Райниса слетела вся мрачность. Он, похоже, струхнул не на шутку, потому что готов был Стефана едва не целовать.

— Я уж думал, потерял вас совсем, мой князь! Вот уж мне ваш батюшка бы голову снял вместе с шапкой! Говорил я вам — дурное место, говорил — гиблое? Слава Матери, хоть прояснилось, а то так бы и блуждали там до сих пор…

Белта смотрел на его радость и думал — хорошо, что управляющий не оказался в тумане вместе с ним. Иначе мог бы и не вернуться…

С неба и в самом деле светила налитая луна, полночи куда-то пропало. Набранные Райнисом крестьяне с факелами сопроводили их до дома, вполголоса вспоминая истории о нечистой силе и через слово призывая Матушку. Стефан был благодарен им за эти истории и за всполохи огня, расцвечивающие придорожные кусты и траву. Он пытался прогнать из памяти образ черноглазой женщины, закутанной в шаль.

Стефану бы и в голову не пришло поведать отцу о случившемся; он ограничился рассказом о том, как потерялся в тумане. Но когда все разошлись, Стефан постучал в дверь пана Ольховского.

Тот, собираясь ложиться, обрядился в старинный халат с облезшей меховой подбивкой. На столе стояла бутылка вишневки, и у вешница уже хорошо раскраснелись щеки. Он выслушал Стефана, кивая так, будто именно это и ожидал услышать.

— Это не могла быть твоя мать, панич. Она умерла, и такой смертью, от которой люди ее крови не поднимаются.

— Вампиры, — холодно сказал Белта. — Вурдалаки. Называйте уж вещи своими именами, пан Ольховский.

— Это был призрак, панич. Ты был на ее могиле, вот мать тебе и показалась.

Он покачал головой:

— Вешниц, мы с Мареком в детстве пани Агнешку по галереям выслеживали. И к Убитому кузнецу на кузницу в полночь бегали. Я знаю, как выглядят призраки, — я бы понял.

— Значит, морок. Им нужно, чтоб ты стал таким же, — они тебе и устроили… «живые картины».

— Она звала меня, — выговорил Стефан, глядя, как отражается на лаковой поверхности стола бок бутылки — прозрачно-красным. — Я слышал ее голос… как будто внутри себя. Глупо, но я не знаю, как объяснить по-другому. Так бывает во сне, когда знаешь, что нужно бежать, но не можешь.

Вешниц повел плечами, будто от холода.

— Зов это был, панич, — сказал он со вздохом. — Уж не знаю, отчего ты так дорог той своей родне, но они тебя Звали.

Ночь за окном была на удивление тихой и одинокой. Одиночество это будто пробиралось под одежду, пронизывало, как туман.

Стефан знал о Зове — вешниц рассказывал когда-то. И в трактатах о вампирах — тех, что наверняка были настольными у молодого Стацинского, — везде писалось о Зове. Так вампиры привлекают свою жертву — голос их, другим не слышный, до того настойчив, что у смертного не выходит сопротивляться, и он сам идет к собственной гибели.

— Я не знал, что они используют его против своих, — проговорил Белта. Ему все больше хотелось поговорить с Войцеховским — и все меньше хотелось его видеть.

— Благодари Матушку, панич, что ты не такой, как мы. У тебя хватит сил им сопротивляться.

Стефан встал, чтоб поплотнее затворить окно. Стоя спиной к вешницу, он спросил сухо:

— Вы знаете, что со мной будет, если я не пойду на Зов?

Комната застыла в молчании.

— Кто тебе сказал? — спросил наконец вешниц.

Стефан не ответил.

— Ты умрешь. Но умрешь человеком… и у тебя на совести будет только твоя смерть.

— Ну, — сказал он, возвращаясь от окна, — на совести у меня и так хватает…

Диван закряхтел. Пан Ольховский тяжело поднялся и сочувственно тронул Стефана за плечо.

— Батюшке твоему я не говорил, — сказал он тихо. — Не надо ему. А ты бы, панич, пошел завтра в храм. Матушка ответит тебе лучше, чем любой из нас.

В храм он не успел — были другие дела, а отпуск и так затянулся. На следующий день подписали завещание. По воле старого князя часть состояния отходила Юлии («а то ведь у тебя все конфискуют, и девочка останется без средств»), еще часть — горожанину Луриччи Фортунато Пирло. Но основным состоянием, если с отцом вдруг что-то случится, распоряжаться придется Стефану. И ему же — оплачивать мировую революцию…

Думая об этом — и стараясь не думать о предыдущей ночи, — он забрел в сад, который тут называли «женским»: он был разбит для Стефановой бабки и один сохранил теперь былое величие. Отдыхали на увитых розами постаментах белые мраморные девы с пухлыми локотками, играли на свирели, небрежно спустив ногу с постамента, мраморные юноши, темнел вечной зеленью лабиринт, и арки, не успевшие еще зарасти цветами, просвечивали, будто крыши сожженных хат.

Было холодно для весеннего дня, и Юлия, вышедшая собрать анемоны, куталась в толстую белую шаль. Стефан следил издалека, как она что-то выговаривает садовнику, как собирает, путаясь в шали, зябкие сиреневые цветы. И сам не заметил, как оказался рядом.

— Вы ведь вчера нарочно ушли, — сказал он, забирая букет из ее рук. — Держу пари, голова у вас не болела.

— Иногда семье необходимо побыть наедине.

— Вы и есть моя семья.

— Я? Ох, Стефан… Я сирота, которую ваш отец взял из жалости, и вряд ли я когда-нибудь смогу отблагодарить его за это. Но я не его семья.

Она проговорила это сухо, как-то беспощадно.

А ведь сколько лет прошло. Когда Стефан уезжал в Остланд, она уже не была той пугливой девочкой, которую старый князь привел в дом. Теперь ее было и вовсе не узнать, обязанности и горести ее нового положения обкатали ее, как морские волны — гальку. Теперь никто не колебался, называя ее княгиней. Только со слугами она держалась порой чересчур холодно — оттого, что раньше была с ними на равных.

А в душе, оказывается, тот же самый страх…

— Какая милость, Юлия, о чем вы…

Она вздернула подбородок.

— Простите, Стефан. Не следовало мне говорить с вами об этом.

Конец шали соскользнул с ее плеча, Стефан кинулся подхватить, замер, коснувшись пальцев Юлии. Так и стоял — рука на ее плече, пальцы невольно переплетены, еще миг — и он снова не удержится, как в тот раз — и на сей раз уже не найдет себе оправданий.

Убрал руку. Отступил.

«А тогда — было оправдание?»

Но на отца он снова разозлился: разве тот не видит, что делает с ней? Отцу досталось сокровище, а он забывает его в кладовке и закрывает дверь.

— Что мне сделать?

— Не уезжайте, — сказала она тихо и совершенно искренне. Они стояли у самой садовой ограды, здесь их прекрасно видно из окон.

— Даже если бы я мог…

На миг Стефану представилось, что он и впрямь может остаться, настолько он сам этого хотел.

Отправить Лотарю письмо, что он болен и не приедет, послать наконец к бесам Державу, укрыться здесь, под крылом у отца, и тайком навещать его жену.

Поистине человеческая слабость — вещь порой весьма неприятная.

— Что это я… Простите меня, Стефан. — Юлия забрала у него букет и зашагала к дому.

О гарнизоне Белта тоже не стал говорить отцу. Сперва он думал надеть остландский мундир и съездить в гарнизон самолично. Но тут кстати пришло с нарочным письмо от льетенанта Швянта. В письме господин Фогель с супругой просили дорогого князя непременно приехать к ним на ужин и сообщали, что почтут за честь видеть и остальных членов семьи Белта, буде им не захочется расставаться с князем. Приглашение было тем более любезным, что всем членам вышеупомянутой семьи еще приказом цесарины было запрещено появляться в Швянте. Стефан не помнил, чтоб Лотарь этот приказ отменял; он только надеялся, что солдаты постесняются вывести под белы рученьки цесарского советника.