Он обещал своему цесарю вернуться быстро, но рассудил, что от приглашения самого льетенанта отказаться не сможет.
Желания ехать на обед не изъявил никто, кроме Корды. Тот давно вздыхал о поездке в Швянт, только манил его там не Княжий замок, а кабак пани Гамулецкой.
Стефан боялся отчего-то ехать в город. Будто попади он туда — и заплутает навсегда в знакомом лабиринте улочек, только чтоб не возвращаться в Остланд.
После сизо-серого, вечно подернутого влажной дымкой Цесареграда Швянт казался на удивление ярким. Стефан разглядывал увитые розами балконы и разукрашенные вывески с удовольствием ребенка, перебирающего цветные стеклышки. Он и солнцу радовался, хоть глаза слезились и кожу обжигало. Шли медленно, разговаривали о пустяках. Город — это не глухое поместье, скажешь слово — ветер подхватит и донесет неизвестно до чьих ушей.
Остландцев было много — везде. Гражданских, чинно гуляющих с женами по променаду, и в особенности военных. Швянт был полон красных мундиров. И хоть Белта привык к остландцам и мальчишеская ненависть давно выветрилась, здесь, в Швянте, они казались необыкновенно чужими. Не чужими — чуждыми.
Еще немного — и они останутся здесь навсегда. Слишком близко Остланд, слишком мало княжество, растворится — и никто не заметит…
Рассеянно слушая друга, он присматривался к городу, вглядывался в лица, сравнивая с тем образом, что складывался у него в Остланде, после чтения писем и отчетов. Донесения рассказывали о мирной столице, процветающей под мудрым и справедливым правлением цесаря.
Стефан видел мир и беззаботность: барышень в легких не по сезону платьях и пелеринах, на которых откровенно заглядывался Корда, грохотавшие по булыжникам золоченые повозки, фонтаны, уже бьющие, несмотря на раннее время года. Он видел и другое: наскоро закрашенные надписи на стенах, заколоченную дверь старой церкви, оживленные группки студентов, замолкающие, стоило с ними поравняться. Подчеркнуто хозяйские манеры красных мундиров. Повешенных на площади Адальберта. Памятник Адальберту снесли, когда Стефана еще на свете не было, и на его месте поставили виселицу. Стефан много раз доказывал цесарю, что теперь не темные времена и незачем помещать лобное место в центре города. Лотарь всякий раз проникался просьбой и собирался приказать, чтоб убрали.
— Что? — Корда взял его за локоть.
— Ничего. Пойдем.
Кабачок, по которому оба успели истосковаться, стоял в тени университетской стены. Стефан помнил еще покойного пана Гамулецкого, круглого приветливого мужичка, вечно суетившегося вокруг гостей. Теперь его жена заправляла заведением в одиночку, и удавалось ей это неплохо. Пани Гамулецка славилась умением готовить кровяную колбасу и презрением ко всякого рода титулам. Для нее все равно были «господами студентиками». По здешнему неписаному кодексу лучшие столы занимали те, кто придет первыми; и потом, зайди в кабачок хоть избранный князь Бялой Гуры, ему придется довольствоваться покосившимся столиком в углу. По тому же странному кодексу князь Белта имел такое же право на бесплатную порцию гуляша с хлебом, что и младший сын отставного писаря, не дождавшийся из дома денег. Стефан этой привилегией не пользовался, но знать о ней почему-то было приятно. Если кто-то вдруг начинал требовать уважения к своему благородному происхождению, не менее благородные товарищи обычно сами выкидывали его из кабака.
У входа они задержались. Стефан услышал, как несется из-за стены «Песня патриота» — последнее стихотворение Бойко, которое уже положили на музыку — и уже распевали, не боясь державников…
Высохла земля,
Не родят поля,
Заняты врагами.
Как посеешь рожь?
Землю чем польешь?
Кровью и слезами.
На сей раз они с Кордой с порога направились в самый темный угол. Стоило им показаться в дверях, как несколько человек демонстративно встали, грохая стульями, и вышли — только что локтем не задев. Что ж, обрядился в остландский костюм — и кто тебе виноват?
Пиво им принесли сразу, и первое, что сделал Стан, — опрокинул кружку, едва не причмокивая. Говорят, в Чезарии пива и вовсе не пьют, предпочитают вино…
— Как жаль, что снова придется уезжать, — сказал Корда.
Стефан кивнул. Стан уже несколько раз говорил, что не собирается участвовать в том, что готовится. Сражаться он не умел и признавал, что как боец будет бесполезен.
— Вернусь в Чезарию, — сказал он. — Буду думать, как справиться с последствиями… авантюры.
Стефан надеялся, что ему удастся выбраться из Бялой Гуры — и что удалось Мареку. Гостей с чужеземными бумагами на границе не должны останавливать.
— Радует, что кто-то смотрит в будущее таким же светлым взглядом, что и я…
К столу приблизилась сама пани Гамулецка — худая светловолосая женщина лет сорока с длинной шеей и длинным серьезным лицом. Стан вскочил.
— Ну что, молодые люди, пиво здесь не стало хуже?
— Да какое там, пани Гамулецка! — воскликнул Корда. На его усах налипла густая желтая пена; торопливо смахнув ее, он приложился к ручке хозяйки.
— То-то же, — удовлетворенно сказала пани. — А то ездят тут по заграницам, а потом приедут — и пиво нам не то, и колбаса тоща…
— Покажите мне такого заграничника, пани Гамулецка, я его вызову на пару учтивых слов!
— Ну вот, — светлые глаза хозяйки потеплели, и осанка уже не казалась такой гордой и угрожающей, — вернулся мой защитник…
— Дражайшая моя пани! Да скажите вы мне тогда хоть слово, разве ж я бы уехал? Если б вы знали, как мое сердце кровью обливалось от разлуки…
— С кровяными колбасками, — сухо закончила хозяйка. Корда сник. Стефан никогда не понимал, ломает ли друг комедию или же все серьезнее, чем должно быть. Стоило Гамулецкой на него посмотреть, и Корда размягчался, как кисель.
— И вас, князь, как давно здесь не было. — Она глядела с мягким, не требующим слов сочувствием, и Стефан почти понял друга. — Ну пойдемте, пойдемте, сами выберете, что желаете. Раз уж такие дорогие гости…
Она торопливо провела их в чулан, где сытно и задушно пахло мясом и чесноком и на потолочных балках висели связки колбас.
— Значит, вот что, господа студентики. О деле чтоб у меня не говорили. Встретились, давно не виделись, еда, пиво — все прекрасно. А о деле лучше дома поговорить. Ходят тут у меня… разные. Слушают. У меня окна с видом на виселицу, и видеть там вас мне будет грустно.
— Да что ж вы, милая пани, — возмутился Корда. — Разве мы дети?
— Вы, революционеры, до старости дети, — отрезала Гамулецка.
— А кто ходит? — спросил Стефан. Он вспомнил отца и Вуйновича и подумал, что трактирщица права. Ему было приятно отчего-то, что Гамулецка причислила его к революционерам; он взял ее руку и поцеловал. Корда посмотрел зверем.
— Кто… Я не знаю, кто ходит и от какого ведомства. Но глаза их шныряющие различаю. Кто задает вопросы, слухами интересуется. Другие те же слухи сами распускают. Есть наши, есть остландцы. А здесь же… — Она понизила голос. — У меня тут студенты, сами знаете.
— Знаем. — Стефан вспомнил Бойко.
— Стишков-песенок наслушались и туда же. Вон, — хозяйка махнула за окно, — кому-то уже шею натерло, но эти ж не остановятся…
— А что с храмом Эммануила?
— Что… Добрый отец с кафедры не те речи говорил. — Пани Гамулецка осенила себя знаком. — Храм заколотили, а отца… вторую седмицу найти не могут.
Все трое замолчали; слышно было через перегородку, как кто-то тянет неуверенным голосом любовную песню.
— Я боюсь, что грохнет. Вот Мать мне свидетель, грохнет со дня на день. Одним словом, — пани подбоченилась, — одним словом, уехать бы мне отсюда, так ведь покойному мужу обещала…
Не переставая говорить, она ловко ухватила длинную, жирную на вид кровяную колбасу, на которую указал Стан, взяла завернутую в рушник головку сыра.
— Это же пан Гамулецкий, покойничек, взял с меня клятву, что я трактир не продам… Извел меня перед смертью этими просьбами. Уж все его уговаривала: не продам, спите спокойно… Ну вот он глаза закрыл, дух испустил, я заплакала, хотела свечку в руки вложить, а он как глаза раскроет — не продавай, Рута! Продышалась я, не продам, говорю, спите уж… Бдение с ним просидела, утром только поднимаюсь, а он опять: так ты обещала не продавать! Да чтоб тебя, говорю, до смерти не продам, старый бес, сдался на мою голову. Ну все, закрыл глаза, упокоился. В землю класть собрались, добрый отец над ним последнюю молитву читает, а мерзавец мой встрепенулся и ему: и вы, отче, скажите моей Руте, чтоб трактир не продавала… Ну я-то привыкшая, а с добрым отцом родимчик приключился, скандал на весь город…
История эта рассказывалась не в первый раз — и, как догадывался Стефан, для навостривших уши державников. Один с тяжелым остландским прононсом стал громогласно благодарить покойного Гамулецкого — ведь продай пани трактир, так и приютить их, сирот, было бы некому.
— Не забывай, нам еще на ужин, — вполголоса предостерег Белта. Стан набросился на колбаски так, будто был тем самым голодным студентом.
— Мать с тобой, до ужина я еще трижды проголодаюсь. Они же завели здесь остландскую моду, раньше полуночи за стол не сядут…