4

Но уже через несколько часов она забыла об этом, столкнувшись с новой проблемой — мочевой пузырь был полон, и она уже хотела крикнуть Ване, что нужно остановиться. Но тут ей пришло в голову, что мужчине не позволят отойти в сторону. Она тоскливо огляделась, вокруг была степь, гладкая и абсолютно ровная, без единой ложбины или куста, где можно было бы укрыться. Они всё ехали и ехали, и казалось, что терпеть ей придется до вечера, и она мысленно проклинала русских, Зейну и даже отца, который был причиной всего этого. Через некоторое время показалась ложбина, поросшая чахлым кустарником. К великой радости Сирин, Ваня приказал спешиться на отдых. Со всем возможным проворством она спрыгнула с лошади и бросилась в сторону.

— Эй, малый, ты куда это? — крикнул один из казаков.

— Оставь парня в покое, — со смехом остановил его Ваня, — без коня он далеко не убежит.

Однако сам вахмистр остался стоять на краю ложбины. Наконец появился Бахадур и поплелся в сторону лагеря. Ваня довольно отметил, что заложник даже не сделал попытки убежать.

После этого казаки уже не следили за Сирин так пристально, и проблем с отправлением потребностей не возникало. По ночам она закутывалась в плащ с головой и ложилась возле огня, по-прежнему держа руку на эфесе сабли, хотя вблизи не пробегало даже мыши. Днем маленький отряд ехал по бесконечной, тягуче однообразной степи, монотонность которой лишь изредка нарушали колючие кустарники или тощий лесок.

Поначалу Сирин еще считала, сколько ручьев осталось позади, но с тех пор как они ушли с пастбищ, принадлежащих ее народу, она отгоняла прочь всякие мысли о родине, но иногда ей не удавалось отрешиться полностью, и тогда жгучие слезы начинали гореть в глазах. Чтобы справиться с собой, она начинала думать, что может ждать ее в чужой стороне.

Когда она пристала к Кицаку с расспросами о русских, он смог рассказать ей совсем немного: уже давно они посылали казачьи отряды, чтобы взимать с племен ясак. Царские люди обращались с жителями сибирских племен как с рабами. Неудивительно, что в ответ они видели страх и ненависть. Племени Монгура до сих пор удавалось оставаться в стороне от этого — но теперь, конечно, все менялось.

После рассказов Кицака Сирин еще пристальнее наблюдала за казаками, которые пугали ее грубыми голосами и громким хохотом.

Приглядывалась она и к вахмистру, пытаясь понять, насколько он опаснее этих царских псов, вздрагивая и сжимаясь каждый раз, когда он напускался на своих людей, наводя порядок. Она отваживалась заговорить, только если без этого было не обойтись, и была счастлива, когда они наконец достигли Карасука, маленькой крепости на берегу почти высохшего озера. Этот городок отличался и от ее родного селения, и от всех, где она бывала раньше. Дома здесь были деревянными, а саму крепость окружал высокий укрепленный частокол, он охватывал дома ровным треугольником, по углам которого возвышались деревянные же башни, оттуда была видна степь на много верст вокруг. Внутри городка тоже стояла башня, но не такая, как караульные, — выше и уже, ее увенчивал купол в форме луковицы и странное сооружение из трех жердей — одной вертикальной и двух поперечных. Сирин вспомнила, как мать тайком чертила такую же фигуру на песке и объясняла, что это крест, символ ее религии. Потом, незадолго до смерти матери, одна из женщин услышала их беседу и нашептала об этом Монгуру, и их жестоко наказали.

Отряд приблизился к воротам, возле которых стояло несколько солдат. У них на головах были смешные круглые шапки, а вместо кафтанов они носили короткие зеленые куртки. Каждый держал в руках ружье — такое же, как то, что отец однажды выменял у русского купца, только у этих на конце был приделан заостренный клинок, так что чем-то они походили на копья. Сирин удивилась — неужели эти русские настолько дикие, что не знают, для чего нужны ружья, но, подъехав ближе, увидела, что клинки не выходят прямо из стволов, а прикреплены к ним. Она с трудом представляла себе, как они умудряются обращаться с таким оружием, не задевая друг друга, и решила, что русские — очень странный народ.

Один из солдат вышел им навстречу, приветствуя Ваню: — Добро пожаловать! Капитан уже вас заждался.

Ваня кивнул с облегчением.

— Надеюсь, Сергей Васильевич с казаками добрались удачно. С пленными никаких проблем?

— Все в порядке — как иначе? Позавчера они прибыли, в три часа пополудни. Разрешите, я ему доложу о вас.

— Давно пора!

Ваня приказал солдатам разойтись и пропустить прибывших, желая как можно раньше доставить заложника. Этот Бахадур выглядел почти как цивилизованный человек, только в глазах его таилась глухая тоска, и пожилой вахмистр про себя пожалел мальчишку.

Часовой поспешил в город со всех ног, отряд следовал за ним не торопясь, так что у Сирин было время оглядеться по сторонам. Карасук казался ей огромным — столько домов она не видела ни разу в жизни. Самые большие были выстроены из толстых, гладко оструганных бревен, положенных одно на другое, те же, что поменьше, казалось, были сколочены из тоненьких досок, у некоторых из них даже откидывалась вперед часть стены, и выходило что-то вроде стола, на котором были навалены пестрые товары. Рядом топтались продавцы — не только русские, но и инородцы, мужчины и женщины, — и громко зазывали покупателей. Все поражало Сирин — обилие выставленных на продажу вещей, разнообразие костюмов, количество людей. Чаще всего им встречались солдаты: казаки в шароварах и длинных кафтанах, в меховых шапках на голове и с саблями на боку и другие, одетые как Ваня и часовые — в короткие куртки и странные шапки. Здесь было достаточно воинов, чтобы покорить и ее племя, и соседние, поэтому Сирин уже не казалось странным, что они схватили ее отца, мудрого и сильного предводителя.

Когда отряд проезжал мимо высокого здания с зарешеченными окнами, Сирин заметила мужчин своего племени, которые ошеломленно глядели на нее, к счастью, никто из них не сказал ничего, что могло бы выдать ее. Один из них отпрянул от окна, и через пару мгновений она увидела за решеткой отца. На его лице отразилось удивление, которое тут же сменилось широкой радостной улыбкой. Сирин так хотелось подъехать к нему, но в этот момент отряд свернул на боковую улицу, и тюрьма осталась позади.

5

Полковник Борис Михайлович Мендарчук медленно оглядел офицеров, сражавшихся в последние недели под его командованием, и поднял стакан:

— За государя Петра Алексеича!

— За царя! — Мужчины выпили и со стуком опустили стаканы. Наконец-то, к всеобщему облегчению, восстание было подавлено.

Впрочем, Олег Федорович Кирилин, капитан роты Устюжского полка, которым командовал полковник Озеров, был, как всегда, недоволен.

— Ну, по крайней мере водка тут хороша, Борис Михайлович, а о прочей сибирской еде я помолчу, — сказал он таким тоном, будто до того ему подавали одни помои.

Мендарчук поджал губы и посмотрел на стол, который просто ломился от блюд: рыба, жареная и копченая, дичь, кебаб со сметаной, икра, острая жирная солянка и пирожки. Только этот высокомерный хлыщ Кирилин мог воротить нос от такого изобилия.

Полковник только покачал головой, ничего не сказав. Молодой Кирилин не по чину задирал нос и вел себя так, будто был командиром Преображенского гвардейского полка.

Полковник физически ощущал нарастающее раздражение и уже не в первый раз порадовался тому, что Кирилину недолго осталось служить под его командованием. О расставании с остальными офицерами он, пожалуй, даже сожалел, особенно ценил он Сергея Тарлова. Этот молодой драгун умел найти подход к сибирякам — шла ли речь о казаках или о туземных племенах, кто еще так ловко и без потерь смог бы взять в плен самого Монгур-хана? Но увы — и этого многообещающего офицера скоро переведут на запад, на войну, о которой Мендарчук мало что знал.

Полковник задумчиво разглядывал новую офицерскую форму: облегающие мундиры с яркими обшлагами и подкладкой, которые доходили лишь до середины бедер, штаны тоже были узкими и обрисовывали ноги. Да, в его молодости все было иначе. Перевернулось, переменилось все на Руси в последние годы — к лучшему ли, непонятно. Пару лет назад и ему выдали такой же мундир, как у этих молодых офицеров, — полковник бросил его в сундук и продолжал ходить в старом кафтане, летом укрывавшем его от пыли, а зимой от пронизывающего ветра.

Теперь же ему было немного неловко в своем старомодном облачении — в окружении юных, румяных, свежих лиц он чувствовал себя корягой, приметой старого времени. В каком-то смысле он и был таким — служить полковник начал при Федоре Алексеевиче, брате нынешнего государя. Тогда он мечтал быть зачисленным в Стрелецкий полк, но попасть туда было непросто, и в конце концов Бориса Михайловича отослали на границу. Сегодня он был рад, что тогда все сложилось именно таким образом — стрельцы, восставшие против нового царя, в полной мене испытали на себе государев гнев. Если верить слухам, дошедшим до этих глухих мест, царь Петр Алексеевич лично рубил головы бунтовщикам и будто казнил двадцать сотен человек, а остальных отдал своим палачам. Не лучше ли в такое время служить в Сибири, пусть и на самой окраине государства, получать свои сто шестьдесят рублей в год и командовать гарнизоном крепости? Богатств здесь не наживешь, но и забот немного, если бы не проклятые бунтовщики.

— За царя и за его превосходительство Бориса Михайловича! — Возглас Тарлова вернул Мендарчука к действительности, он кивнул в ответ и высоко поднял рюмку, которую уже успели наполнить.

— За царя и наше славное войско!

— Которое не так давно славно бежало от шведов, — едко заметил Кирилин.

Капитан Игорь Шобрин, заместитель Мендарчука и единственный коренной сибиряк среди присутствующих, с любопытством глянул на Тарлова.

— А что, шведы действительно столь ужасны, как доходят слухи? Вы, как я слышал, встречались с ними под Нарвой?

Лицо Тарлова скривилось, как от сильной зубной боли, — он не знал, как ответить.

— Да, встречался… В тот день была сильнейшая метель, и когда они внезапно появились возле нашего лагеря, мы были не готовы к отпору. Стреляли они вдвое быстрее наших людей и попадали, казалось, втрое чаще. Но что о том… Семь лет прошло… Теперь наше войско прошло выучку, солдаты лучше вооружены, а шведы пополнили свои потери лишь за счет покоренных саксонцев и поляков, но те сражаются далеко не так отчаянно, как шведы. И, скажу я вам, если дело дойдет до решающего сражения, победа будет за нами.

Кирилин снова усмехнулся, дерзко и нагло.

— «За нами» — это где? В Москве, у ворот которой мы будем сражаться? Или, говоря «за нами», вы имеете в виду Сибирь у нас за спиной? Вынужден разочаровать — шведский король не пойдет так далеко.

Ответом ему были только злые взгляды — соперничать с ним в остроумии не решился никто.

Мендарчук выпрямился на стуле и посмотрел на Тарлова с изумлением:

— Вы сражались под Нарвой? Но вы же были почти ребенком в то время!

— Мне только-только исполнилось семнадцать, и я служил прапорщиком в Рязанском драгунском полку. — Тарлов мог бы рассказать ему и больше. Например, что сам государь отметил храбрость молодого офицера перед лицом неприятеля. Но говорить об этом было бы непростительным хвастовством: единственная его заслуга была в том, что он, в отличие от других прапорщиков, не бросил при бегстве доверенного ему знамени — такая мысль даже не пришла ему в голову, наполненную только страхом. После битвы под Нарвой уцелело только несколько знамен — одно из них спас Тарлов.

В комнату вошел караульный унтер-офицер, и разговор прервался. Отдав честь, он обратился к Тарлову:

— Ваше благородие, извините за беспокойство, но там прибыл ваш вахмистр вместе с татарским заложником.

Полковник одобрительно посмотрел на Сергея:

— Отличная работа! Пускай заложника приведут! — И он про себя облегченно выдохнул. Прибытие ханского сына означало полное подавление восстания, и теперь полковник мог с чистой совестью доложить в Москву, что еще одно татарское племя приведено под руку царя.

Караульный вышел, а через несколько минут в комнату вошел Ваня:

— Приказание выполнено, Сергей Васильевич! Сын хана в наших руках.

Тут из-за его спины появилась Сирин. Офицеры замолчали, увидев юношу, в лице которого Запад и Восток слились в нерушимой гармонии.

Шобрин не сдержал изумленного возгласа:

— Какой же это татарин?

— Истинный князь! — воскликнул полковник.

Тарлов не мог не согласиться. Он-то ожидал увидеть паршивого мальчишку в грязном кафтане, но никак не этого гордого юношу, в сравнении с которым и он, и другие молодые офицеры как-то поблекли. Невольно он почувствовал зависть к красавцу заложнику и смутное раздражение, причину которого он не сумел себе объяснить.

— Это и правда сын Монгура? — недоверчиво спросил он у Вани.

Однако ответила ему сама Сирин:

— Монгур-хан мой отец.

Ее голос, пусть и немного высокий для юноши, звучал чисто и звонко, а по-русски она говорила почти без акцента.

Возраст юного татарина по оценке Тарлова, был четырнадцать, самое большее пятнадцать лет. Судя по одежде, мальчишка был отцовским любимчиком, тем более странно было то, что выдали его татары без сопротивления.

На мгновение Тарлова охватила гордость: именно ему удалось захватить в заложники этого красавца — и капитан, широко улыбаясь, оглядел присутствующих. Кирилин просто исходил завистью, хотя ему тоже удалось взять ценного заложника, Ильгура, сына эмира Айсары. Тарлов начал допрашивать юного заложника:

— Как получилось, что ты так хорошо говоришь на нашем языке?

Сирин пожала плечами. Ей пришло в голову, что сначала нужно решить главную задачу, и она враждебно глянула на офицера:

— Я здесь, освободи теперь моего отца. Тогда будем говорить.

— А парень привык приказывать! — добродушно усмехнулся полковник.

Кирилин с проклятиями сорвался с места:

— Ты, грязная собака! Да кем ты себя мнишь? Новым Чингисханом?

Тарлов тоже был ошарашен напором Сирин и обернулся к Мендарчуку, ища поддержки. Полковник кивнул:

— Если Монгур и его люди поклялись в верности царю, они могут идти восвояси хоть сегодня, к тому же тогда нам не придется кормить их.

Кирилин часто закивал, будто ему приходилось оплачивать прокорм заключенных из собственного жалованья, затем прищурился и с ехидством сказал:

— Только пусть сначала татарчонок выпьет рюмку за здравие русского царя!

Он налил рюмку до краев и с силой всунул ее в руку Сирин, она недоверчиво поглядела на прозрачную жидкость и наморщила нос, почувствовав резкий запах. Кирилин и несколько других офицеров смотрели на нее выжидающе — но тут с места поднялся полковник, отобрав у Сирин рюмку, он гневно посмотрел на Кирилина:

— Мальчик мусульманин, и закон Мухаммеда запрещает ему пить водку. Вам, офицер, стыдно быть невеждой, не знающим этого.

— Это всего лишь шутка! — оправдывался, смеясь, Кирилин.

Мендарчук раздраженно покачал головой:

— Хороша шутка! Если мальчик верит всерьез, то из-за этой шутки вы стали бы его кровным врагом. А это повод к новому восстанию, подавлять которое пришлось бы и вам в том числе.

Он сделал татарскому князю знак следовать за собой и вывел его на плац. Полковник отдал приказ, и вскоре на плацу уже стояло более двух сотен драгун, казаков и гренадер, сюда же вывели людей Монгур-хана. Кицак, шагавший в нетерпении туда-сюда возле комендатуры, подбежал к свояку:

— Я привез Бахадура, твоего сына, Монгур, как приказали мне ты и твоя жена.

Монгур бесстрастно кивнул. Некоторые из его людей бросали на Сирин любопытные взгляды, но никто не выдал удивления ни жестом, ни словом. Полковник прошел вдоль татарского отряда, остановился перед ханом и проницательно взглянул ему в глаза.

— Теперь ты поклянешься в верности царю, а потом можешь убираться со своими людьми на все четыре стороны!

Монгуру стоило труда выглядеть спокойным — больше всего ему хотелось рассмеяться русским в лицо. Однажды мулла сказал ему, что клятва, принесенная неверному, — не более чем собачья брехня. А что касается заложника, которого он должен был оставить… русские могли забрать десяток его дочерей, и это не встревожило бы покоя хана. Поэтому он спокойно повторял слова клятвы, которую читал ему полковник. Клятва обязывала его признать царя Петра Алексеевича государем и повелителем и уплачивать ему подать. Еще прежде чем произнести клятву, он уже решил, что русские не возьмут ясак с его племени. Велика и безбрежна степь, и у хана есть там надежные друзья, которые помогут ему уйти с русских земель.

Мендарчук был вполне доволен. Как только клятва была произнесена, он приказал выдать татарам лошадей. Привели едва ли половину тех, что были захвачены, так что ехать степнякам пришлось по двое. Царской армии не хватало лошадей, поэтому такой штраф полковник считал вполне справедливым. Но это было меньшим из унижений, с которым пришлось смириться татарам. Гораздо оскорбительнее было то, что русские оставили у себя большую часть захваченного оружия. Монгур мельком глянул на свою почетную саблю, висевшую на поясе у Сирин, — ему пришла в голову мысль забрать оружие, но это могло насторожить русских — с тяжелым сердцем хан отвернулся, мысленно прощаясь с драгоценным клинком. Он молча сел на лошадь, но тут полковник окликнул его:

— Разве ты не оставишь слуги своему сыну, хан?

Монгур недобро усмехнулся:

— К чему? Бахадур сам может позаботиться о себе. Пускай теперь ему служат ваши люди.

Но тут ему в голову пришла мысль, что он может выдать себя, не попрощавшись с Сирин. Он спешился, бросил повод Кицаку и подошел к дочери. С неприятным удивлением хан обнаружил, что ему приходится смотреть на девчонку снизу вверх.

— Что бы ни случилось, сын мой, помни: ты живешь во имя своего народа! — произнес он торжественно.

Сирин покорно кивнула, стараясь сглотнуть комок в горле и унять сердце, трепещущее в груди как птичка.

— Я не посрамлю чести нашего народа, отец!

Ее голос срывался и дрожал, и Монгур был доволен:

— Я знаю. Да хранит тебя Аллах, сын мой!

Разыгранная сцена должна была поразить русских, Монгур был в этом уверен. Довольный, он вспрыгнул на лошадь и едва сдержался, чтобы тут же не пустить ее галопом.

— За мной! — раздался его отрывистый приказ.

Сирин глядела вслед воинам своего племени, которые один за другим выезжали из крепости, — теперь она была одинока, как только может быть одинок человек в голой степи. Казалось, земля качнулась под ногами, и она испуганно оглянулась, ища Сергея Тарлова, которому передал ее русский по имени Ваня.

Он беседовал с полковником, не обращая никакого внимания на юного татарина. Затем он окликнул Ваню и приказал:

— Отведи татарина к другим заложникам!

С этими словами он отвернулся и направился к комендатуре вместе с полковником и другими офицерами.

Из грубо сделанного шкафа, который вместе со стульями и столом составлял всю обстановку комнаты, полковник достал папку, повернувшись к иконам, он положил на грудь крестное знамение, а затем обратился к офицерам: