Инга Максимовская

Фулл сайз. Только не в меня

Пролог

Пять лет назад

Вера

— Ааааа, — кричу я, не в силах больше терпеть разрывающую тело, боль. — Мамочки.

Дышать нечем, в глазах мерцают цветные вспышки. Очередная схватка скручивает узлом измученный организм.

— Вспомнила мамочку. Эх, девки, гуляли б еще да гуляли. В двадцать лет по танцулькам надо бегать, а не детей рожать. Я вот в восемнадцать сына прижила. Подружки мои все на танцах, а я сразу взрослая стала, — бурчит дородная акушерка, ощупывая мой раздутый живот. — Терпи, коза. Немного осталось. Зато потом…

Что потом я уже не слышу. Проваливаюсь в сон, который продлится всего несколько секунд. Тех самых, что мне даны для передышки высшим богом. Это даже не сон, а дрема. «Десять, девять, восемь, семь» — считаю про себя, ожидая очередной вспышки.

— Чуть-чуть, — пытаюсь растянуть в улыбке спекшиеся губы. И снова слепну от боли. Но теперь она другая. Моя доченька спешит увидеть свет. — Помогите.

Макар Ярцев

— Я не господь бог, — блеет докторишка в идиотской медицинской пижаме, разрисованной мультяшными аистами. — У вашей жены эклампсия — тяжелое состояние, усугубленное судорожным симптомом. Чего вы ждали? Тут мамочку спасти бы…

— Я не спрашиваю тебя, что ты будешь делать и как. Я вполне определенно говорю, спасешь моих девочек — станешь очень богатым. Нет — извини, Пилюлькин… — хриплю я, задыхаясь от бессилия.

— Я вас понял, — вздыхает эскулап, медленно поднимаясь на ноги, — сделаем все возможное.

— И невозможное, — мой вид сейчас видимо настолько зверский, что я вижу промельк животного страха в глазах доктора, бликующий в стеклышках его очков.

И невозможное тоже.

Время сливается в бесконечные какие-то спирали, в воняющем не пойми чем воздухе дешевого больничного коридора. Только до этой богадельни я и успел довезти свою беременную жену. Элитная клиника, подготовленная и проплаченная вперед, находящаяся у черта на рогах, оказалась слишком далеко в условиях сегодняшнего кошмара. Придурок. Надо было и это предусмотреть.

— Черт, у нас же было еще два месяца, — шепчу, борясь с желанием начать биться головой в шершавую стену, выкрашенную стремной краской.

Носиться по коридору уже нет сил. Бедные львы в клетке, теперь я начинаю понимать хищных кошачьих, бесящихся от бессилия… Клеенчатая тахта, насквозь провонявшая дезраствором похожа на раскаленную дыбу. Час, два, три. Сколько я уже тут? И как до сих пор не сошел с ума?

— У вас девочка, — наконец слышу я измученный баритон, который кажется мне божьим гласом. — Мы сделали невозможное. Вес три пятьсот, рост пятьдесят один сантиметр. Шкала апгар около восьми.

— Она родилась семимесячной, — даже находясь в полубезумном состоянии я удивляюсь. Показатели уж слишком идеальные. Идеальные, даже для доношенного младенца.

— Просто крупный ребенок. — кривит в улыбке губы врач. — Ваша супруга вне опасности. Вы сможете увидеть дочь минут через тридцать. А потом отдыхать, отдыхать.

— Как моя жена?

— Порядок. Полный порядок, — не очень уверенно шепчет чертов эскулап. — Завтра и с ней пообщаетесь. Сегодня не надо. Пусть отдыхает.

— Доктор, я выполню свое обещание, — наконец снова превращаюсь в себя. Лютый страх разжимает свои ледяные клешни, сжимающие мою душу.

Вера

Что-то происходит. Что-то непонятное и страшное. Мою девочку, малышку уносят, даже не приложив к груди. Суета, какие-то странные перешептывания врача и акушерки. Я не понимаю ни слова.

— Эта дура что-то приняла, и я не знаю, что теперь делать, — шипит врач, прикрывая слова грохотом инструментов. Тома, черт возьми, девка кровит. Зови анестезиолога.

Я лежу расхристанная, измученная и не понимаю больше половины происходящего. Чьи-то руки давят на мой живот с такой силой, что кажется я должна бы умирать от боли, но боли нет. Ничего не чувствую. Совершенно. Словно парализованная. В сгиб локтя впивается игла, и мир вокруг начинает стихать.

— Эта чертова стерва явно не хотела ребенка, кто его знает, что там в башке у богатых стерв, — слышу я, цепляясь за реальность ускользающим сознанием. — А мне теперь что делать? Этот зверь меня уничтожит. Тома, помоги мне.

— Эх, Федор, попали мы с тобой как кур во щи. Ладно. Этой-то терять нечего. Не замужем, судя по тому, что у нас рожает, нищая. Зачем ей ребенок? Рожают такие дуры, нищету плодят. Еще настругает. У таких не заржавеет. Шей давай.

— Как же мы ей скажем?..

— Что? Что вы должны мне сказать? — кричу я, но голос не идет. Только беспамятство, словно клочки тумана, витает в воздухе, пахнущем кровью.

— А это уж твоя забота, милок, мое дело дитё обиходить, да неонатологам передать, — отголоски женской фразы я не воспринимаю больше. Тает действительность, словно свечной воск, растворяя все вокруг.

Глаза открываю уже в палате. За окном розовеет закат, такой яркий, что хочется зажмуриться. Во рту сухо, как в пустыне. Поднимаюсь и пошатываясь бреду в коридор, стараясь не смотреть на пустую маленькую металлическую кроватку. Надо узнать, где моя малышка. Так хочется увидеть ее. Ту, что мечтала прижать к себе долгих девять месяцев. Мою доченьку, ради которой отказалась от всего, включая собственную жизнь.

— Вы зачем встали? — молодая медсестра угрюмо хмурит брови и не смотрит мне в глаза.

— Я хочу увидеть свою дочь, — звучу жалко, как Ивашка из мультика. — Она наверное хочет есть.

— Девушка, у нас прекрасные смеси. Дождитесь обхода, — не поднимает головы медичка от кроссворда.

— Вы же знаете, что для младенца важны первые капли молозива, а не адаптированная бурда? — опа, прорезался-таки голос.

— А вы должны понимать, что в больнице есть правила, — странная истерика в голосе девчонки заставляет меня сдаться. — Детское отделение закрыто до утра. Идите в палату, не мешайте мне работать. Иначе я пожалуюсь врачу на ваши выходки.

Ничего, до обхода как-нибудь продержусь. Часы отсчитывают минуты и к десяти утра я уже хочу биться головой в стену. Напряжение, струной гудит где-то в груди. Поэтому когда порог палаты переступает доктор, я трясусь уже в нервной в лихорадке. Мою малышку так и не принесли, и я умираю от какого-то сверхъестественного предчувствия.

— Вера, здравствуйте, — словно сквозь вату слышу я, — как вы себя чувствуете?

— У меня полна грудь молока, — тихо говорю я, теребя в руке подготовленный для доченьки маленький чепчик. — Когда я смогу увидеть мою малышку? Она же голодная наверное. Я против смесей.

— Вера, послушайте. Ваша девочка… Она была нежизнеспособна, тройное обвитие пуповиной не оставило ей шансов. Мы ничего не смогли…

На голову словно накидывают душное одеяло. Тяжелое и беспросветное. Это же неправда. Невозможно.

— Она плакала, — шепчу, выталкивая слова с трудом. — Значит дышала. Я слышала. Слышала, черт вас побери!

— Мне очень жаль, — отворачивается врач, — тело ребенка отправлено на экспертизу. Вас выпишут, как только показатели придут в норму. Вы молодая женщина, родите еще. Мы сделали все возможное. Я пришлю медсестру, она сделает успокаивающий укол. Ваша девочка была глубоким инвалидом. Долгая асфиксия, необратимые изменения в мозгу. Радуйтесь, что так все вышло.

— И невозможное. Она была моей, и плевать я хотела на изменения. Мы бы справились. Что вы за врач такой, что позволяете себе так говорить? — плакать не могу. Только чувствую, что дышу через раз, и грудь разрывает от молока, крика и яростной боли. А потом приходит апатия. Страшная такая, пустая. Наверное так умирает душа.

Макар Ярцев

Баба красноносая и заплаканная стоит на крыльце дешевого роддома, и Дашка едва не сбивает ее с ног. Она недовольная, сердитая и капризная. Взбешена тем, что ей пришлось провести столько времени в нищебродской больнице, хотя за ней ходили, как за принцессой крови.

Материнский инстинкт у Дашки так и не проснулся. На дочь она не глянула даже, зато зашипела на несчастную, по которой я равнодушно мазнул взглядом. Все мое внимание было приковано к кряхтящему свертку в руках женщины в белом халате.

— Быдло жирное, — плюнула моя жена, кутаясь в белую норку. И несчастная ей даже не ответила. Сжалась вся, как брошенный котенок, глядя больными глазами на мою дочь. Мне показалось, что в них столько боли и любви ко всем вокруг, что можно этим укрыть целый мир. А вот в Дашке материнский инстинкт так и не ожил за те семь дней, что она провела в больнице, доставая всех своими капризами.

— Простите, я не хотела, — равнодушно пискнула женщина и медленно побрела по ступеням. Именно побрела. Не пошла, не зашагала легко. Мне показалось, что к ее ногам привязаны гири. Я мазнул по ее фигуре взглядом и тут же забыл эту непонятную встречу. Все мое внимание устремилось к маленькой дочери.

— Возьми это, — сморщилась Дашка, не приняв из рук медика своего ребенка. Отшатнулась, как черт от ладана, под странно прищуренным взглядом медсестры. — Я за эту неделю страшно устала от докуки. Нянька готова к работе?

— Это твоя дочь, — прорычал я, прижимая теплый конверт, пахнущий молоком и радостью. — И на твоем месте я бы постарался быстрее обрести материнский инстинкт. Поняла?