Ирина Богатырева

Белая Согра

...

Настоящая словесная живопись, втягивающая в северный сельский пейзаж, который вдруг раздвигается над нами, как собор из сосен и облаков. Двойное зрение — главная интрига романа, в котором не верь глазам своим. Мы вступаем в мир, где опрокинуты границы женского и мужского, предметного и незримого, колдовского и обиходного, злокозненного и целительного. И именно в таком мире у нас есть шанс принять себя и свою жизнь во всей полноте.

Валерия Пустовая

...

В романе «Белая Согра» Ирина Богатырёва вводит читателя в непонятный, богатый и очень живой мир, в котором нужно разбираться, в который нужно вслушиваться и вчувствоваться. Иногда для этого начинаешь читать «Белую Согру» себе вслух, чтобы насладиться голосами, звучащими в ней. Этот «затерянный мир» в отличие от конан-дойлевского реален и доступен каждому, но исчезает на наших глазах.

Илья Кочергин

...

Этот роман о становлении личности девочки-тинейджера, о социально-психологических аспектах гендерной самоидентификации. Сюжет романа — преодоление духовной самоизоляции, обретение необходимого другого не в фантазиях, а в реальном общении с людьми, в соприкосновении с природой. Динамичное, захватывающее повествование. Читатель ждет: что будет дальше со странной девочкой Жу? И с какого-то момента начинает по-новому размышлять на вечную тему: а что будет со мной, что будет со всеми?

Ольга Новикова, журнал «Новый мир»

Часть 1

Брат

Лес, всё лес.

Но кровь возвращается в голову, и надо проснуться.

Хотя не хочется. Ужасно не хочется. Вдруг откроешь глаза — а вокруг по-прежнему он: лес. Пока не открываешь, можно думать, что его нет. Просто холодно. Просто сыро. Но не лес. А откроешь — и от него уже не уйти. Из него не выйти.

А говорили: если заблудитесь, не мельтешите. Сидите на месте, берегите силы. Вас найдут, говорили. А будете бегать — это сложнее.

Беречь уже нечего, Жу поэтому и сидит. Спички были бы или зажигалка, огонь сделать. Согреться, дать о себе знать. Но Жу не курит — откуда же спички, откуда зажигалка? Выйдет — если выйдет — набьёт ими все карманы: одежды, рюкзака, всего. И будет говорить каждому: носите с собой спички, носите зажигалку, не курите — всё равно носите.

Потому что кругом лес, и только так вас найдут.

А всё-таки интересно, был он вчера или нет? Тот дед. Может, не вчера, но был ли. Такой настоящий. И пахло от него табаком. Высокий только больно и тощий. Или показалось? Одет странно. Впрочем, как ещё он мог быть одет? Сапоги, телогрейка. Может, рабочий? Дорогу строят где-то, а он — за ягодами. Дал горсть клюквы. Сушёной. Вкус до сих пор во рту. Дал ягод и сказал: «Сиди тут». Нет, он сказал не так, но неважно, главное: сиди тут. Жу и сидит. Воду пьёт из болота. Вот оно, болото. Тут. Или там. Неважно. Главное: сиди и не бегай, тебя найдут. Дед сказал. Нет, не сказал — промычал. Глухонемой? Неважно. Вообще всё неважно.

Лес, всё лес. Белый мох стелется по корням сосен. Они вырастают из него — чёрные, прямые. Белое и чёрное. И воздух белёсый. День сейчас или ночь? Кто скажет в этом краю. В голове мешается, и не понять — это день или ночь, это туман или сумерки. Это мох белый, или иней, или роса на траве.

А красиво. Хоть и странно, что можно ещё об этом думать. Можно это замечать. Белое, искристое. Клубится, стелется. Только холодно. Только сыро.

И тут что-то шевелится рядом. А потом рычит.

Любопытство зажглось в мозгу не сразу. Сначала кровь вернулась в голову — значит, опять был сон. И это белёсое перед глазами снится, держится картинкой на сетчатке глаз. А откроешь — картинка та же. То же белое. Тот же лес.

И ещё сапоги.

И рычит.

Повернуть голову не удаётся. Пошевелиться — больно. Как же, оказывается, затекли ноги! Заныло, потянуло, повело тело — и выпросталось из-под куртки. Завалилось на бок и развернулось, как ёж в воде. Перевернулось навзничь. Запрокинулась голова.

Дед. Тот же самый. Стоит и глядит злобно. И рычит.

— Ы! Ы-ы!

Жу пробует шевельнуться — не получается. Хоть бы помог, а то только стоит.

— Ыды!

Вдруг у него в руках — какой-то куст, разлапистая травина, падает на лицо, но прежде, чем ухнула на глаза, Жу успевает закрыться ладонями.

Их обожгло, будто крапивой.

— Ыды!

Жу скребёт ногами, пытается перевернуться. Ползёт на боку, на животе. Отворачивается, чтоб не попасть снова под жгучую травину.

— Ыды! Ы-ды! — Она падает на плечи, на спину, задевает по шее — прижигает кожу.

Кричать сил нет, но подняться на четвереньки — появились. Жу ползёт, как зверь, всё вырастая и вырастая, цепляясь за стволы, за сосны, — кровь побежала, ноги держат.

Наконец, встает.

Дед сзади. Высокий, худой. Из бороды — оскал, блестит глазищами. Кожа тёмная, морщины — как кора.

— Ы-ы! Ы-ы!

Да иду я. Иду.

И правда — идёт. А он сзади, неотступно. В руках — травина. Ладони до сих пор жжёт, а ему хоть бы хны. Только помахивает. Скотина я тебе, что ли? Корова?

— Ы-ы!

Куда хоть? Туда? Или туда? Сам-то знаешь?

Но он как будто не думает. Не замечает дорогу. Просто гонит вперёд. В глазах — остервенение. Разве так находят в лесу заблудших?

Страх не проснулся. Для страха нет сил. Только на то, чтобы двигаться. Сзади — шаги, впереди — лес. Ыды!

И ничего не расступилось. Никакого не появилось просвета. Наоборот: сосны как будто гуще, через заросли кустов приходится продираться — сначала Жу, потом дед со своей травиной. Жу ложится всем телом на ветки. Дед идёт, будто ничего нет вокруг.

Но наконец лес зажмурился, напрягся — и с шумом выплюнул Жу.

И сразу всё стало видно — вон холм, под которым Овечий ручей, вон магазин, перекрёсток, речка. Церковь.

А за тем поворотом — желтеет крыша дома бабы Манефы.

И больше уже не лес вокруг. Не лес.

Шапка-невидимка

«Всё это нормально для нашего возраста. Важно не то, что ты чувствуешь, а то, что делаешь, чтобы из этого стояния выйти».

Сообщение не отправлено.

Сети нет. Ну, и интернета, соответственно. Долго держался, но как свернули с асфальта, да запрыгали по колдобинам, да потемнело в машине от обступившего леса, — тут-то он и пропал. Не выдержал.

Pavel будет в недоумении. Будет уверен, что это от его нытья Ju покинул переписку. Покинул сеть. Да и вообще всё покинул. Сколько они ещё не объявятся в сети? Даже представить страшно.

— Не ловит? А тут никогда не ловит, — услужливо говорит водитель. Он уже давно посматривал на манипуляции Жу с телефоном. — У них тут вышка не добивает. За горкой живут, дак. Есть одна точка, на лысине, там вот ловит. Если ветер попутный. Туда и ходят все. Иной день едешь — вереницей топают бабки, как раньше на телеграф. А так-то и сотовые не у всех есть. Им зачем? У них дома телефоны, ещё при советской власти устанавливали. А че, не глухой угол, какая-никакая цивилизация.

Вот так отец им сюда и звонил — по телефону. Обычному. Домашнему. «Цивилизация!» — брат фыркает. Отворачивается. Пялится в окно.

Водитель что-то продолжает бубнить, Жу не слушает. Водитель любит поговорить. Раньше спасал телефон, но теперь ничего не закрывает от этой навязчивости. Взгляд блуждает по салону, по бордовой обивке. Старый «Жигуль», внутри всё в засаленном бархате, бордовая бахрома болтается с потолка по всему периметру. Как в гробу, думает Жу. Головастая собака на панели под лобовым стеклом неистово качает башкой, соглашаясь со всем, о чём ни подумаешь.

— Тут лесопункты всё, лесопункты кругом, люди такие, знаешь… Всякие.

Жу кивает, типа знает, хотя не знает ничего, — а взгляд падает за окно.

Там лес.

Сплошной лес.

Частоколом вырастают сосны. Белый мох стелется по корням. Лес беспросветный, какой-то, жуткий. Как трёп водителя.

«Уезжаю в ссылку. Отец сослал», — это было последнее, что написали они с братом закадычному другу. Нет, не Паше, его читали по диагонали, он только ныть умеет о том, как ему тяжело живётся. Настоящему другу, чьи сообщения всегда ждут с трепетом — и кто писал всё реже и реже. Можно сказать, практически уже не писал.

Нет, неправда: брату он писать продолжал. Только брату до него пофигу. А вот Жу — нет. Может, поэтому он Жу больше и не пишет. Конечно, зачем писать непонятно кому, кто фоток своих не постит, ничего о себе не рассказывает и только жалуется на жизнь. Как Паша.

Жу закрывает глаза.

— Ещё поселения раньше были. Всяких селили, и политических, и разных. Поляки там, немцы. Я не застал, врать не буду. Я сам вообще не тутошний, с Вологды, но бабка у меня с этих краёв, вон там жила, деревня была, Холмы, её нету уже, деревни. Так меня к ней, бывало, на всё лето — шу! — и ссылали.

Водитель смеётся. Жу открывает глаза, смотрит на него — так легче, с закрытыми аж гудит в голове от его голоса.

— Тебя-то сюда как занесло? — Водитель чувствует взгляд, оборачивается. — Тоже того — к бабушке, отъедаться? — Подмигивает Жу.

— Как пойдёт, — отвечает Жу неопределённо.

— Куда пойдёт-то? — парирует водитель и смеётся. — Тут ходить некуда. Ехать — это да, но это по моей части. Ты, вот что. — Он вдруг опускает козырёк, ищет что-то за обивкой. — Будешь жить тута, особо не того, на дорогу не суйся, мало ли народу всякого. На-ко вот, — достает свою визитку и протягивает Жу. — Номер возьми, звони, если что. А то был у нас тут один случай. Давно уже, но всё-таки. Ездил, знаешь, расконвоированный, с зоны. Машина у него такая была, ассенизатор. Ну, это самое возил, короче. И что? Девок молодых, кто на дороге стоит, подбирал, короче, и того. Всякое. А потом убивал. И в лесу где подзакапывал. Много их пропало, что ты! И молоденьких самых девчонок, школьниц. А что, автобусов нет, а ехать как-то надо. Вот они на дорогу выйдут, на остановке встанут. А он такой был, видать, втирался в доверие, уж я не знаю. И всё.