Ирина Богатырёва

Девья яма

Издательство благодарит литературный конкурс «Короткий список, или Саламандра»

Автор благодарит Надежду Щербакову за помощь в работе над рукописью

Там за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора;
В той норе, во тьме печальной,
Гроб качается хрустальный
На цепях между столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места;
В том гробу твоя невеста.

А. С. Пушкин

Пролог

1

Они всё ещё здесь. Их не слышно, но они здесь. Оба. Не уходят. Ищут. Может, совсем рядом. Прямо за этой дощатой стеной.

Закрыть глаза. Не дышать. Даже не думать о них.

Господи, господи, как же страшно!.. Нет, не плакать. Нельзя даже всхлипнуть. Любой звук выдаст. Замереть и ждать. Они уйдут. Постоят. Поищут. Не найдут и уйдут. Просто жди. Просто представь, что ничего не происходит. Представь, что сейчас лето. Или даже весна. Вот соберёшь Грома и поедешь в поля, за реку, на станцию — куда угодно. Просто поедешь кататься.

Нет, неправда, всё уже давно не так! Тут даже пахнет по-другому — не живым, не тёплым: овсом, соломой, лошадьми. Пустой, безжизненный запах. Что брошенный дом, что брошенная конюшня — пахнет одинаково: пустотой и смертью.

Но когда же, когда всё осыпалось, повалилось и рухнуло? В какой момент понятная, счастливая жизнь превратилась в кошмар, горячечный бред? Ведь совсем недавно она была иной. Когда? Прошлой весной? Да, они как раз уезжали — папа и Марго.

Это было в апреле, сразу после Пасхи. В апреле семнадцатого. Прозрачном, радостном. Какой день тогда стоял — яркий, умытый! Небо высокое-высокое, и сияющий парк замер в напряжённом, волнующем ожидании — вот-вот прыснут в небо первые зелёные искры.

Они выехали утром. Игнат вёл от дома шагом и только у ворот тронул рысью. Колокольчик звенел на весь парк — Марго любила, чтобы с колокольчиком. Прихоть, каприз. Но мило.

А они вышли позже, дали фору. Уже собранный Гром стоял у конюшни, и вместе они слушали удаляющийся колокольчик — а сердце брякало таким счастьем, такой невозможной радостью!

А потом — в седло, и сразу в гору. Гром взял в галоп с места. Замелькали, замелькали — ветки, деревья. Берегом промчались — дом остался позади. И вылетели на длинный, прямой, к воротам ведущий выезд. Тут Гром вытянулся, как на скачках, только сиди и держись — или в стременах привстать, чтобы не мешать ему.

И крик — звонкий, победный, на весь парк:

— Э-ге-гей!

Сначала шляпка мелькнула — Марго приподнялась в коляске, увидела, замахала.

Потом папа.

А они уже их настигали — куда двоим упряжным против Громушки!

— Вот чёрт какой! — слышался ворчливый голос Игната.

Папа смеялся, а Марго аж заливалась смехом, который звенел, как колокольчик, и махала шляпкой.

— Возвращайся! — папа, сквозь смех.

— Ух, раззадоривашь, ваша светлость! По-берегись! — Игнат встал на козлах и хлестнул воздух. — П-шли! Давай! Д-дармоеды! Н-но!

Пара разгонялась медленно, как паровоз. Подъём кончился, и вылетели из ворот на полном ходу. Тут пришлось Грома сдержать, а то он рвался вперёд, но надо же с ними вровень, лица их видеть, смеяться им в такт. Гром шёл широким, удобным галопом, легко, без натуги, пока упряжные рвались, ширя ноздри. Можно откинуться в седле и расслабиться, позволить ему идти как хочет.

— Прибавь, прибавь, родимые!

— Не сдавайся, Игнатушка, милый, гони! Вот ведь заноза! Всё равно не возьмём тебя с собой! Правда, папа? — Марго показывала язык.

— А и не надо! Звать станете, не поеду!

— Езжай домой! — кричал папа.

— До встречи в Петербурге! — Марго махала рукой.

Дорога ушла вправо, на станцию. Всё, проводили… Отпустить повод и слегка привстать в седле. Гром, умница, понял и пустился прямо, на луг, размашистой рысью. Коляска ещё долго мелькала за холмом, поднимая пыль.

До встречи в Петербурге…

А потом всё кончилось, и теперь не скажешь когда. В октябре? В марте? Папа звал, папа требовал, чтобы бросали дом и приезжали. Сначала в Петербург. Потом за границу. Сейчас они с Марго, наверное, уже в Париже. От отца давно не было писем, но должны быть там — полгода прошло с последней почты. А мама всё не решалась оставить дом. Ждала, на что-то надеялась. Решилась вот только теперь, а теперь что? — поздно. Людей не осталось. Лошадей не осталось. Грома последним отдали тому же Игнату, он один ещё приходил к ним по старой памяти. Даже хлеб приносил и почти не брал за это вещей. Впрочем, брать-то было уже нечего — давно растаскали. Свои ли, чужие — кто знает. Мама уберегла только библиотеку, хотя кому здесь нужны книги даже и на русском, а тем более на французском, английском, немецком? И Грома держали и прятали как могли, летом пасли сами, осенью делились с ним хлебом.

Третьего дня мама отдала его Игнату с уговором, что отвезёт их на станцию сегодня ночью. И где теперь Игнат?

Ни Грома, ни Игната.

За стеной зашуршало. Ветер? Открыть глаза, прислушаться. Мамин голос давно стих. Она, конечно, уже всё поняла и не выдаст. Но эти всё ещё здесь, где-то рядом — даже про себя нет сил назвать их по-настоящему. Хотя как это — по-настоящему? По-настоящему они просто бандиты! Ходят, рыщут. Но не слышно. Только ветер за стенами конюшни.

Пустые денники, грязный пол, гнилая солома по углам. Знал бы папа, во что здесь всё превратится. И как же быстро! Разруха, руины. Дом ещё стоит, но что он без людей, без семьи. Сегодня, когда ждали Игната, бесконечно ждали его в холодной прихожей, сидя на узлах, не зажигая света — в собственном доме как беглецы, — это стало окончательно ясно: прежняя жизнь оборвалась, рассыпалась и больше не соберётся. Какая жизнь будет дальше, Бог знает. Только он один.

— Tu te souviens le chemin au champ lointain? Après tu vas en ville, à la gare. Si quelque chose arrive tout-à-coup.

— Oui, maman1.

— Молчи, нитку закуси — на тебе же шью. — Мама порой бывала суеверна, как деревенская девушка, хоть и графиня.

Её руки быстро мелькали в потёмках, почти на ощупь — стежок, ещё стежок. Не раздевши, зашивала в подол, аккуратно укладывая, нитку драгоценного — не просто дорогого, а семейного, памятного. Напряжена как струна, спина — как у статуи, но ни голос, ни руки — ничто не выдаст этого внутреннего напряжения.

— Maman, à quoi cela?

— Qui sait ce qui nous attend. Peut-ètre, cela nous sauvera la vie2. Запомни: настоящее у тебя. У меня тот, Маргаритин.

— Но зачем так прятать?

— Так надёжнее.

Она затянула последний стежок, откусила нитку. Потрогала шов. И вдруг заговорила тихо, задумчиво, как будто они не бежать готовились, а сидели вечером, после чаю, у камина.

— Это колье подарил бабушке её отец, твой прадед. Привёз из Кавказской кампании. Говорил, что получил его в дар от грузинской княжны, чью семью спас от башибузуков. Вернулся с войны без единой царапины и верил, что это не просто колье, а амулет. И бабушка верила, что оно хранит от беды. — Задумалась, вздохнула. — Вот, может, и пришло его время.

Тут в дверь постучали.

— Именем революции! Открывайте!

— Спят, что ли? Али сбёгли?

— Не, тама. Некуды им детьси. Эй, хозяйва!

Они обмерли, забыв дышать.

А потом мама засуетилась, стала жалкая, маленькая.

— Сейчас, сейчас! Подождите минутку! — И шёпотом, в самое лицо: — Не бойся. Они ничего нам не сделают.

— Открывайте!

— Уже иду! — Мама нарочито громко звенит ключами. Распахивает — врывается ветер, с листьями, с холодом. Октябрь, пустота и мрак. — Света нет, керосин кончился. Что случилось?

— Совет народных комиссаров… Ваше имущество конфискуется.

Две фигуры маячат на ветру, одинаковая форма, на головах — островерхие шапки. Кони фыркают за спинами. Не Гром ли? А может, Феличе или Кнопа. Их увели ещё летом. Кого-то вот так же возят. Ночами, на ветру. Бандитов.

Эта мысль почему-то вдруг придала сил и злости. Невероятной злости. Ну уж нет, я вам не дамся! Лошадей забрали, но меня — нет!

Дальше всё само вышло — сорваться с места, шмыгнуть прямо под руками — «Стой?! Куда?!» — и полететь из дома, в ночь, в парк.

— Саша! Reviens!3 — голос мамы мечется между деревьями.

— Стой! Стрелять буду!

Топают, бегут. Но куда им? Тут каждая тропинка, веточка, кустик — всё своё, родное. Уйду, конечно, уйду.

Если только правда не станут стрелять.

Промчаться по парку, юркнуть в конюшню, забиться в гнилую солому. Лежи теперь здесь, затаившись, как заяц. Хорошо, что дома не топили, ждали Игната одетыми. Сейчас эти уйдут, тогда выбраться — и туда, под гору, в ледник. А там уже и ход, тот самый, о котором говорила мама.

— Не видать?

— Как сквозь землю.

— Чертяка…

Снова голоса, не близко, но различимы. Пусть уходят. Лишь бы маме ничего не сделали.

И тут в носу начинает нестерпимо чесаться — зажать, стерпеть!..

А-пчхи!

Всё от гнилой соломы!

— Туда! Живо! — застучали сапогами.

Ждать нечего — выскакивает из дверей и вперёд, опять через парк, в гору.

Глупо бежать в гору, не нужно бы, лучше вниз, где ледник. Но ничего, свернёт. Главное — запутать. Главное, чтоб отстали. Не выводить же их прямо ко входу в лаз!