Женщина кивала, не отнимая глаз от инструментов, и было видно, что почти не слушает. Кто-то спросил о ценах, мамкупи снова нудело под боком. Рома начал сдавать из толпы задом.

— Мам, купи! — вдруг взвизгнуло особенно требовательно, и что-то мелькнуло перед глазами у Ромы. Но быстрее мамы отреагировал дядя Саша — он буквально метнулся и выхватил инструмент у ребёнка.

— Это нет, нельзя, это особое, такие чтобы в руки — нет, иначе нехорошо, — забормотал Саша в крайнем смущении, но решительно засовывая инструмент себе за пояс.

— Почему это нельзя? — завелась мамаша. — Что же вы на столе кладёте, если нельзя?

— Не кладу, не кладу. Показывал, люди были, а так нет. Только в руках, и нельзя, звуков нет — это особое, чтобы такое…

— Виталя, пойдём, — скомандовала мать и потащила сына прочь. Он заверещал как резаный и гирей повис у неё на руке, подгибая ноги.

— Это но́йда, да? — спросил Рома. Он не сводил глаз с инструмента.

Дядя Саша вздрогнул:

— Вы знаете? Нойду знаете? — Лицо у него осветилось. — Это же, если просто так пойти искать, не всякие расскажут, забылось, а где и так: прятали, передавали только самым-самым, чтобы в чужие руки — ни-ни.

— Дед рассказывал, — кивнул Рома.

— И́тили чек? — спросил неожиданно дядя Саша, и Рома не сообразил, о нём или о деде.

— Та, — кивнул. Но уточнил на всякий случай: — О́пара ба.

— Не понял, — признался дядя Саша и смутился.

— Наполовину: отец русский. Мать из деревни была, там все итилиты.

Дядя Саша покачал головой — с завистью, как показалось. В этот момент рядом стали расплачиваться за свистульку, он переключился, но вдруг, не глядя, вытащил из-за пояса дудку, быстро всучил Роме и снова занялся покупателем.

Рома замер, держа нойду на раскрытых ладонях. Небольшая, с коровьим рожком на тонкой шейке — собственно тростниковой дудочке с четырьмя отверстиями и маленьким, на взгляд хрупким пищиком. Было видно, что инструмент старый, единственный настоящий из всего, что на столе. Затасканный, потемневший от рук, он всё же выглядел ещё очень хорошо. И наверняка звучал. Должен был звучать, для этого у него всё было, Рома видел на глаз, хотя сам бы не решился попробовать — даже на него, впервые держащего дудку в руках, действовал впечатанный в памяти запрет — на нойде играть в доме нельзя, просто так нельзя, кому ни попадя нельзя. Только хозяин, ки́риди чек — пастух, скотий человек, да и то не всякий: не у каждого была нойда, и она сама становилась как бы знаком избранности. Потому что слышат её на той стороне, ко та́рабà, и если незнающий заиграет, ещё неизвестно, что выйдет.

Рома почувствовал, что дядя Саша пристально за ним наблюдает, поднял глаза и протянул дудку обратно:

— Уникальная вещь.

— Чем? — спросил дядя Саша. Рома растерялся. Показалось, что он его тестирует.

— Ну, как. Говорят, она не для людей.

— Так это про любое скажи, — отмахнулся дядя Саша. — Шуурдан вот — для ветра, — он потряс снова посохом. — Болезни отгонять. Тараре́зь, — он показал на доску-колотушку, — для духов зелени, обходили пашню по весне. Уточки из глины — это вообще понятно, не надо говорить… — Он кивал на инструменты, как на давних знакомых, которых и представлять не надо. — А нойда — другое. Все говорят, а не знает никто — чего, как…

— Так ведь пастухи… — пожал плечами Рома. Ему не хотелось про это говорить. Не здесь и не сейчас, по крайней мере. Не при людях.

— Так пастухи — чего, ну, да, пастухи… Нойда — не у каждого же. Была же ещё а́бидазь, ну, эта вот, труба, из осины которая.

Он вытащил из кучи большой рог из осиновой коры, потряс перед Ромой.

— Реки мать знаешь? Ведь ама, — неожиданно ляпнул он и тут же прикусил язык. Вот кто тянет?

— Ну, — кивнул дядя Саша, но смотрел без понимания. Нет, не знает, понял Рома. Про Итиль, которая собирает свои стада — зверей и рыб, — как раз этим рогом, и он разве что не более оберегаемый, чем нойда, — не знает.

Ну и пусть. Нельзя.

— Ну, вот. — Рома вскинул глаза на часы. — Ладно, пойду я, концерт у нас…

Но дядю Сашу было уже не успокоить.

— Эй, погоди. Так чего?

— Чего — чего?

— Мать реки — знаю. И нойда чего?

— Говорят, её там слышат. — Рома выдавил и поперхнулся. Всё, больше ни-ни. Теперь так точно нельзя. И так много сболтнул.

— Нойду?!

Дядя Саша покраснел, как будто задохнулся. Прижал руки к груди, закивал головой, как заведённый. Рома почувствовал злость.

— Я — никому. Могила! Никому, я, чтобы, так же…

— Никому… Народу — толпа, — прорычал Рома. — Ладно. Пора мне.

И развернулся, пошагал к лестнице. На душе стало противно, будто сделал что-то гадкое.

— Эй, стой! Погоди! — услышал в спину. Обернулся — дядя Саша проталкивался к нему. — Погоди. Вот. — Протянул нойду. — Бери.

— Да вы что! Нет, я не могу. Это же музейный экспонат. Это… — Рома так растерялся, что даже потерял всю свою убедительность.

— Бери, бери. Я не играл. Никто не играл. А ты… Ну, кто знает, у тех должен… Нам нельзя. Бери. Да потом, потом!

И дядя Саша суетливо, не глядя в глаза, сунул дудку Роме в руки, развернулся и поспешил к своему столу. Рома с недоумением смотрел ему в спину.


Через несколько часов тот же вестибюль был пустой и гулкий, как баррель из-под иссякшей нефти. Торговцы давно свернулись, унесли с собой и столы, и растяжки. Синюю женщину сняли и утащили в подвал до следующего праздника. Одна тётя Лена меланхолично шваркала по полу мокрой шваброй, метя перед собой сор.

Чек аккаре́з, тиль реве́з, — крутилось в голове. Как это перевести? Человек… что? Смертен? Нет, умирает, Человек умирает, а река течёт. Ами так говорила. Ни к чему, просто так, без повода. Вот и сейчас всплыло без повода. Чек аккарез каждый день, ну а тиль всегда ревез. Что ей ещё и делать.

В будке у входа горел свет, журчал телевизор, там копошился Капустин, он же Кочерыга — недавно проснувшись после вчерашнего, он ещё только собирал свою реальность, и она ему явно не нравилась.

— Чё торчишь, не придёт никто, смотри, темь какая, и дождь ещё этот, — ворчал из будки, как из панциря, не высовываясь.

— Не кончился?

— Какой! Только шибче.

Рома кивал. Прислонившись к будке боком, он видел входную дверь и часы на стене. Белый шум от телевизора в вахтёрской метался по пустому пространству. Нервы у Ромы были подтянуты, и шум только сильнее щекотал их. Он любил ночной ДК, любил оставаться здесь один, любил это чувство преданного королевича в спящем заколдованном королевстве. Он ощущал тогда скрытую власть над предметами и местом.

— Что, здорово мы вчера нарезались? — говорил Капустин, продолжая устраиваться в будке, как старый пёс, не находящий больным костям места. Он попытался натужно рассмеяться и закашлялся.

— Не мы, а ты, — равнодушно поправил Рома.

— На рогах, говорят, по всему ДК ходили.

— Не мы, а ты, — сказал Рома.

— А со Стешей ты без меня уже посрался?

— Это с чего бы вдруг?

— Ну, говорят. Ты ей вроде бы сказал что-то, она в крик. Еле успокоили. Велела на глаза не появляться.

— Да? Как интересно. А почему она меня не уволила?

— Почём я знаю. Хотела, говорят, а Сам заступился. Видно, ты ему чем-то приятен.

— Очень, очень интересно. А кто всё это говорит?

— Люди. А что, правда ты летать ещё собирался? — Капустин аж высунулся из будки. Оплывшая рожа с клочковатыми усами и бородёнкой выглядела фельетонно. — На кране. Говорят.

— Говорят, в Москве кур доят, — сказал Рома и вспомнил Тёмыча с такими же любопытствующими глазами. О, итилитские боги… Выдуманные все до одного. — Неправду тебе наврали. Это ты собирался. И не просто собирался, а уже летал. Не помнишь?

— Не помню. — Капустин вылупился во все глаза. — Совсем. — Он скорбно помотал головой и скрылся.

— А всё остальное, значит, помнишь, да, Кочерыга?

— Ну, не так чтобы… Но как пили…

— Как пили, помнишь? Со мной?

— Ну… — Капустин замолчал. В будке что-то загрохотало. На часах большая стрелка качнулась как бы в раздумье, сорвалась с нулевой отметки. Восемь ноль одна.

— Ты особо-то наш серпентарий не слушай, — сказал Рома. — Тут тебе и не такое нашуршат.

Капустин вроде что-то отвечал, но за шебуршением было не слышно. В этот момент подалась входная дверь, и Рома отлип от будки.

Входила Любочка.

— Привет! — протянула, увидев его, и разулыбалась. Перед собой она несла мокрый зонт, с него текло на пол. Первый порыв был таким образом остановлен, Роме пришлось обогнуть зонт и приблизиться к Любочке с левого фланга. Она позволила ритуально поцеловать себя в щёчку. — А ты меня ждёшь? Я думала, ты там где-то. Я же вроде опаздываю. Пока Вовку к бабушке, пока то да сё…

— Да ладно, нормально. Идём. — Рома подхватил её под руку и повел к лестнице. Разговоры про Вовку он не любил, но краем сознания отметил, что тот у бабушки. Это кстати.

— А что, больше никого нет? — спрашивала Любочка, торопливо поспевая за Ромой по пустому ДК.

— Почему нет? А я?

— Ну, это понятно. А ещё?

— Тебе ещё кто-то нужен?

— Ой, погоди, я же не заплатила! — Остановилась на последней ступеньке.