— Тогда за Вену! — Костя снова подлил им в чашки.

Вера постепенно начинала ощущать, как опьянение наваливается тяжелой плитой, добавляясь к многодневной усталости, изматывающей нервотрепке, мучительному сегодняшнему дню, после которого ей хотелось только скорей вернуться домой и никуда не высовываться еще лет десять. Хорошо бы, чтобы так и получилось, подумала она. От кальяна слегка шумело в ушах, все вокруг казалось призрачным, нереальным — и Костя, лохматый демон, и пестрая обивка диванов, и оранжевые огоньки над головой.

Она знала, что наступает решительный момент, когда надо будет или продолжать пить, чтобы впасть в обманчивое возбуждение, или закончить, расплатиться и уходить, возвращаться в привычную жизнь.

— Там что-нибудь осталось? — наклонилась она к чайнику.

Костя заглянул под крышку:

— Капелька. Заказать еще?

Вера помедлила секунду, зажмурила глаза, потом широко их распахнула и улыбнулась.

— Давай.

На улицу они вывалились в половине третьего ночи, пьяные вдрызг, но не шумные и оживленные, а сентиментальные и возвышенные. Костя вспоминал наизусть отрывки стихов, почему-то шекспировские трагедии — «Гамлета» и «Короля Лира». Напевал арии из опер, переходя от баса к контратенору, чем страшно Веру смешил. Изображал Вагнеровского Лоэнгрина с лебедем, для чего пытался поймать голубя, бродившего по тротуару. Голубь поглядел на Костю, как на сумасшедшего, и неторопливо взлетел, хлопая крыльями. В хлопанье явственно слышалось неодобрение.

Они прошли мимо автобусной остановки, потом второй, третьей. Кажется, Костя двигался куда-то конкретно, и Вера, чтобы прояснить ситуацию, спросила:

— К тебе или ко мне?

— Давай ко мне.

— Давай.

Он одобрительно похлопал ее между лопаток, подталкивая вперед.

— Тут совсем близко.

— Вот и хорошо.

С улицы, огибавшей кремль, они вышли на широкий проспект — главный в городе, носивший, конечно же, имя великого вождя, памятник которому успели демонтировать и водрузить на его место скульптуру бородатого Толстого в косоворотке и босиком.

Вокруг старца, несмотря на поздний час, сидела компания с переносной колонкой, из которой несся бойкий и несвязный рэп. Вера подумала, что Толстой, наверное, радуется тому, что он теперь каменный и не обязан слушать дурацкий текст.

По обеим сторонам проспекта возвышались жилые дома сталинской постройки; во дворы вели арки, забранные решетчатыми воротами для защиты от шпаны. Вера механически свернула к таким воротам, потянулась к карману, и Костя со смехом окликнул ее:

— Знаешь, что ли, куда идти?

Она вздрогнула, отступила, обернулась к нему:

— Ты вроде сюда показывал.

— Так и есть. Погоди, достану ключ.

Он вытащил связку на брелке, поднес к замку магнитную таблетку, и тот, пискнув, сработал, пропуская их внутрь. Во дворе было темно; на фоне неба вырисовывались черные ветки деревьев. Окон горело всего два-три, дом спал. Лампочка под козырьком подъезда зажглась, среагировав на их приближение, на лифте они поднялись на пятый — последний, — этаж, и, пока ехали, Костя попытался ее поцеловать, но не успел, потому что двери уже открывались и надо было выходить, отпирать замок, приглашать Веру в квартиру, похожую с лестничной клетки на мрачную пещеру. Костя щелкнул выключателем, пещера превратилась в просторный холл с книжными стеллажами, зеркалом от пола до потолка, массивным платяным шкафом и паркетными полами с узором.

Дверь захлопнулась, погасла кнопка лифта, и лестницу снова поглотила тьма.

Глава 2

Еще при Горбачеве дом четырнадцать на проспекте Ленина, по соседству с городской администрацией и рестораном «Буревестник», отреставрировали снаружи, выкрасив в цвет охры, обновили лепнину, залатали крышу, поставили внутри лифты, а лестницы выложили плиткой, что, конечно, слегка исказило его исторический облик, зато жильцы перестали жаловаться на постоянные протечки и на то, что в их возрасте тяжеловато подниматься пешком на пятый этаж — а также четвертый, третий и второй.

Жаловались в основном старожилы — те, кто получил квартиры сразу после постройки, совсем уж в незапамятные времена. Среди них были ректор областного университета на пенсии, главный инженер завода, выпускавшего шахтное оборудование — заметьте, женщина по фамилии Горячева, — и бывший начальник железнодорожного вокзала. Несколько квартир стояло опечатанными, поскольку они в свое время со смертью хозяев перешли государству. После реставрации их решено было выделить «лучшим людям города», в числе которых оказался знаменитый хирург, оперировавший в центральном госпитале.

К нему приезжали лечиться не только из Москвы и Петербурга, но даже из-за границы, несмотря на скудность оборудования и не лучшие условия в палатах; «золотые руки» Бориса Константиновича перевешивали любые неудобства. С молодой женой, учительницей литературы в местной школе, он въехал в пятикомнатные хоромы на верхнем этаже, сначала немного растерялся от такого простора, но быстро привык, обжился и устроил там все по-своему: выделил себе кабинет, жене библиотеку, а в угловой комнате с балконом запланировал детскую.

Обитатель детской не заставил себя долго ждать — черноглазый мальчик, криком добивавшийся немедленного удовлетворения любых своих капризов, появился в семье спустя год после переезда. Имя Константин он получил в честь деда, тоже врача и тоже знаменитого, как намек на будущую карьеру, путь к которой был для него проложен сразу двумя поколениями.

Пока же Костя Садовничий исправно ходил сначала в ясли, а потом в детский сад, учился читать под бдительным маминым оком и прекрасно знал, что, когда отец отдыхает, беспокоить его нельзя. В любой момент Борису Константиновичу могли позвонить и вызвать на операцию, каждый день без исключения он ездил к себе в отделение проверить выздоравливающих, выходных не брал, ограничиваясь в лучшем случае половиной дня в субботу или воскресенье, и не из корысти, а по искреннему душевному убеждению в своей незаменимости.

Ему периодически присуждали от государства какие-то премии и звания, вручение которых приходилось праздновать в «Буревестнике», куда Костю лет с семи стали брать тоже, строго наказывая сидеть тихо, в разговоры не встревать, слушать и мотать на ус. И Костя мотал: он довольно рано понял, что его отец — человек необыкновенный, выдающийся, один на миллион, сравняться с которым практически невозможно.

Когда в очередной день рождения его спросили, кем он хочет стать, подразумевая очевидный ответ, Костя пожал плечами и ответил: «Пока не знаю». Родителям следовало бы расслышать тревожный звоночек, но вокруг были гости, шумели дети, приглашенные на праздник, и Костины слова никто не воспринял всерьез.

В школу он пошел вместе с мамой: она работать, а он учиться. Косте в школе не понравилось — слишком много ненужной суеты, вечно ты кому-то что-то должен. Домашние задания он делал прямо на уроках, поскольку все, что проходили в начальных классах, и так знал. Зачем, скажите на милость, читать «Спутник букваря», когда дома целая собственная библиотека, уже неплохо освоенная? Мама за Костиным чтением не следила, позволяя ему выбирать самому, и он выбирал — сначала по обложкам, а потом по названиям, какое больше заинтересует.

Полки с русской литературой поначалу его отпугивали, потому что там громоздились целые собрания сочинений, обложки были все одинаковые, и названий прочитать он не мог. Тем не менее однажды без всякой школьной программы он добрался и до «Карамазовых», и до «Анны Карениной», и даже до «Кому на Руси жить хорошо». Пока читал, представлял себе, как бродят крестьяне — он надел на них карнавальные звериные маски, так вот сфантазировал, — по деревням, вступая в разговоры с разными странными персонажами: попом в золоченой рясе, помещиком на «мерседесе», самодуром Поливановым в боксерских трусах. Картинка была такой яркой, а впечатление таким сильным, что запомнилось надолго, заставив погрузиться в собрания сочинений глубже.

Посмеявшись и погоревав над Чеховскими рассказами, Костя наткнулся на пьесы и обомлел. Вот как, оказывается, рождаются театральные спектакли! С театром он был знаком с ранних лет, на этот раз благодаря отцу. Мама поручила тому сходить с ребенком на какое-нибудь простенькое представление, отец заглянул в будочку, где торговали билетами, и выбрал в кукольном театре «Турандот», не обратив внимания, что спектакль взрослый. По мнению отца, кукольный театр априори предназначался для детей.

Костю спектакль очаровал. Куклы в восточных костюмах двигались над ширмой, и периодически из-за нее появлялись люди, одетые точно так же, чтобы немного поиграть за кукол их роли. Потом люди скрывались, куклы возникали опять, декорации, сменяя друг друга, плавали по воздуху. Костя смотрел, открыв рот; отец негромко всхрапывал, откинувшись на спинку кресла.

В антракте они отправились в буфет, и отец заказал себе кофе с коньяком, а Косте бутерброд с сервелатом и бутылку лимонада. У бутерброда оказался необыкновенный, какой-то «театральный», вкус, совсем не как дома, лимонад пахнул праздником. Капельдинерша в темно-коричневой форме улыбнулась Косте, и отец, встрепенувшись, купил у нее программку.