Гласник скорей откусил бы собственное ухо, чем сказал это вслух, но ему было до крайности горько и досадно, что опорой для Арканата стали не они с Борием. Ведь сказано в Преданиях: маги должны оборонять и спасать людей там, куда не поспевает промысел Божинин. Это к магам приходят с такими печалями, которые нельзя разрешить привычным путем. А тут — нá тебе! Положение — непривычней некуда, а жители до сих пор живы лишь благодаря уму и решимости мрачного усатого мужика, к которому гласные маги притулились ровно такими же перепуганными курятами, как и другие горожане.

— Так ведь государево отсутствие по нынешним временам только в столице и заметно, — ответил Гасталла Доралу, не обратив внимания на гласника. — В городах-то что, в городах наместники есть — и чем заняты в городах наместники? Своими бедами и напастями, а вовсе не государевыми порожними указаниями. А беды и напасти нынче такие, что дай Божиня до утра дожить, если же от государя нет ни указов, ни вестей, ни сборщиков подати — так наместники будут последними, кто бросится искать причину такого молчания. Словом, как ваш государь прибыл в наши края — так и пошли гулять по Меравии истории! Одна жутче другой пошли истории гулять, и все — про мертвяг, что доедают Арканат вместе с государевой ночной вазой. Доедают они город, значит. Ну, я услышал про это и…

— …и рванул сюда, — закончил за некроманта Дорал. — Почему?

— Ты сколько времени работаешь гласным магом? — Гасталла выпрямился на стуле и, вместо того чтоб ответить Доралу, обернулся к Аясу. Дорал сердито прищурился. — Года два?

— Три, — насупился гласник.

— Не слышал от старших такой истории, чтобы в прежние времена они обнаружили в городе мертвягу? И при тебе такого не было?

Аяс замотал головой.

— Знаешь на северном берегу, у рынка, дом с башенками? Да? Оттуда люди не уехали? Нет? Кто там живет?

— Астроном.

— Так и думал. — Гасталла навалился локтями на стол и задумчиво оглядел оставшуюся в тарелке снедь. — Думал именно так.

Некоторое время некромант сидел, навалившись на стол, глядел на огонек в плошке, почти не моргая. Казалось, что складки у рта и на лбу углубляются, да плечи сгибаются, словно на них что-то давит.

В конце концов он выпрямился, посмотрел сердито на Аяса, потом — на Дорала.

— Болваны ваши гласники, вот что. Разве можно в столицу ставить гласниками болванов? Кто ж думал, что они за четыре года мышей не словят, а? — махнул рукой. — Ну да и свою вину не умаляю — а ведь, как ни крути, я виноват. Как ни крути, а я первый во всем этом виноват, магистр!

* * *

Продолжили беседу на улице, по дороге: Гасталла заявил, что больше ни вздоха не может оставаться в лекарне, пропитанной вонью. Уверял, что именно от этой вони горожане все как один подурели. Конечно, подурели — иначе с чего бы им ясным днем «сидеть гузнами на своих вшивых матрасах вместо того, чтобы выйти на улицу под осеннее солнышко»?

Аяс объяснял, что люди боятся. Боятся мертвягу или одичалого волка, который мог пробраться в город и теперь прячется за ближайшей мусорной кучей. Остерегаются брошенных шавок, которые сбиваются в стайки: кто знает, удалось ли им сегодня перекусить крысами, не захотят ли они попробовать человечьего мяса? А больше всего боятся люди тишины мертвого города. Говорят, что чуют чужие взгляды из окон опустевших домов, что за спиной то и дело слышатся шорохи, а глаз улавливает, как мельтешат дымкие высокие тени.

Гасталла отмахивался: мол, у людей просто в головах мутнеет от долгого сидения на месте. Однако стоило магам удалиться на полквартала от лекарни, охраняемой стражниками, как некромант и сам стал настороженно зыркать по сторонам.

— Это было без малого четыре года назад, в последних днях желтотравня, — заговорил наконец Гасталла, — у астронома, что живет в доме с башенками, умирала жена. Умирала жена его долго, и он, Варравир, не хотел с этим примириться, задергал он лекарей и жрецов, травников вызывал из ближайших селений. Никто не мог ей помочь, потому как просто пришел ее срок. Такой пришел срок, больше которого ее сердце выдержать не могло. Астроном был в черном отчаянии, а она, эта женщина — это была чистейшей души женщина, вот так я скажу. А я такое скажу нечасто. Понимая, что умирает, она ни вздоха не тревожилась о себе, а волновалась лишь о нем, о Варравире, — она понимала, что жить без нее он не сумеет. Эх, ведь умнейший человек был, образованный, честнейшего нрава — а нá тебе, как помутилось у него в голове от горя. Так помутилось у него в голове, что он решил, будто даже смерть не сумеет их разлучить. И она согласилась, потому что тревожилась о нем больше, чем о себе.

Когда не стало ее, Диввы, этой удивительной женщины, Варравир снарядил телегу с заколоченным гробом и уехал с ней вместе из города. Уехал из города, всем объявив, что любимая Дивва просила похоронить ее в родном селе, в пяти переходах от столицы. И все в Арканате считали, что так это и было. Почему бы кому-то в Арканате считать, что было не так?

В родном селе Диввы Варравир заплатил жрецу, чтобы тот ночью читал молебства над заколоченным гробом, сказав, что такой была воля его жены. А наутро, зарыв гроб на сельском кладбище при тамошнем народе, вернулся в столицу. Вернулся в столицу, похоронив пустой гроб. Каков хитрец, а? Все это время несчастная мертвая Дивва лежала в подполе, одинокая и холодная, оплакиваемая верными старыми слугами. Верные слуги у астронома, это точно. Не выдали ведь за все эти годы! Не выдали, что, возвратившись домой, Варравир сделал Дивву перерожденной.

— Он превратил жену в мертвягу? — вскричал Аяс. — И она согласилась?!

— Погляди-ка, гласник Арканата наконец узнал об этом!

Дорал покачал головой. Он с самого начала рассказа подозревал, к чему ведет Гасталла, но все-таки надеялся, что угадал неправильно.

— До сих пор, — продолжал некромант, чуть повысив голос, — мне не было известно случаев, когда неутвержденный мертвяга находился бы в городе дольше восьми месяцев. До сих пор известно не было, но теперь известно! Четыре года! Четыре года в столице Ортая, под носом у трех гласных магов, живет и здравств… мертвствует перерожденный, и никто не догадывается об этом! Никто и ни о чем не догадывается. Кто бы мог подумать, что астроном окажется безупречно осмотрительным, его слуги — безупречно верными, а местные гласники — полнейшими болванами!

— А гласники тут ни при чем, — на удивление спокойно возразил ему Дорал. — Обычный маг, не некромант, почует мертвяжные истечения шагов, быть может, с тридцати, а через стену — с десяти-пятнадцати. Гласник должен был зайти во двор, чтобы почуять мертвягу, но гласники едва ли гуляли во дворе у астронома. Получается что? Что если перерожденная не покидала дом и если хозяин не приглашал гостей, то выдать их могли только слуги. Никто другой бы не узнал и не заметил. Арканат большой, в прежние времена тут тысяч десять народу жило, а люди в больших городах нелюбопытные. Так что не вали на гласников, нет тут их вины.

Аяс громко засопел и возмущенно посмотрел на Гасталлу: слышал, слышал, да? Тот пожал плечами.

Позади остались опустевшие склады и мастерские, и теперь маги шли по крайним рядам рынка. Крысы рыскали тут не таясь — тощие, взъерошенные, с жадно блестящими глазами. Но их присутствие даже успокаивало. Без крыс опустевший рынок выглядел бы совсем иным — покосившиеся навесы, валяющиеся как попало опоры, тихо шуршащие на едва заметном ветру пологи, груды пыли и мусора, наросшие будто сами собой. Нагло рыщущие по прилавкам крысы делали пустой рынок жалким, как дрожащая под дождем дворняга. Без крыс он бы выглядел зловещим, как отсветы звериных глаз во мраке.

Некромант вел спутников к речке.

— Ты скажи, — продолжал Дорал, отводя взгляд от копошащейся мусорной кучи, — как астроному удалось провести некромантский обряд? Причем незаметно. Над человеком-то! От него должны были такие истечения шарахнуть! И где он держит мертвягу, если тот не изувечил его до сих пор? И при чем тут нынешние безобразия на кладбище?

— Ну… — Гасталла набрал в грудь побольше воздуха, — пойдем от печки. Варравир сделал Дивву перерожденной при помощи реликвии. Истечение от реликвии почуять нельзя, она действует полвздоха, а потом разряжается навсегда, как любая реликвия. Перерожденная Дивва не нападает на Варравира, потому что у него есть защитный амулет — такой, какие используют некроманты. А я — тот самый негодяй, который дал ему реликвию и амулет сразу после смерти Диввы.

— Значит, — растягивая слова, заговорил Дорал, — ты просто вручил реликвию человеку, потерявшему разум от горя…

— Реликвию, заряженную на оживление мертвеца, — шепотом, словно не веря, вторил ему Аяс.

— …зная, что старик оживит мертвягу в столице, — продолжал магистр, замедляя шаг, — и что он будет единственным человеком в городе, который имеет защитный амулет от мертвяг. Ты просто отдал ему эти цацки, развернулся и уехал в свою Меравию, так получается? И после этого ты называешь его дураком?

Дорал кивнул на Аяса и остановился.

— Я думал, все скоро выплывет, — буркнул Гасталла, неохотно поворачиваясь, — я самому Варравиру так и сказал: очень скоро все выяснится! Был уверен, что слуги донесут или же что соседи заподозрят недоброе — народ тут, в Арканате, глазастый был! Что ты ни говори, а глазастый был народ, просто дальше некуда! За несколько дней, что я провел в городе, было аж два обращения к гласникам! Два обращения было про то, что рыщет у вас по столице мерзостный какой-то некромант, того и гляди — что-нибудь затеет! А я, к слову сказать, в ортайских землях завсегда представляюсь лекарем, потому как вы тут, в землях ортайских, к некромантам имеете предубеждение!