Если вы не будете влиять на себя сами, то это сделают за вас другие. Если вы не позаботитесь о том, чтобы ваше подсознание наполнялось положительным содержанием, то в него бесконтрольно хлынут потоки всякой всячины. Ведь вы же не едите все подряд, а относитесь к пище избирательно. Почему же вы с меньшей тщательностью относитесь к выбору духовной пищи?

Когда в вашей памяти закрепляются конструктивные положительные мысли, программы негативного характера утрачивают свое значение, и чувство страха постепенно ослабевает. А потом и вовсе сходит на нет. Это точно. Но тогда… Тогда я этого не знала…

Помню, как я почти увидела того, кто сидит в колодце. Мама сказала, что сегодня Иролкина очередь идти за водой. Я даже не спорила.

Колодец хоть недалеко от дома, но идти надо осторожно, семенить: тропинка обледенела. То-то смеяться будут соседи, если грохнешься с двумя ведрами! Развлечений тогда у людей было ну, прямо скажем, очень мало, и, когда идешь вдоль домиков и мимо их окон, ты — как бесплатный сериал в телевизоре. «Вон Ирка Терешина пошла опять за водой. Смотрите, скользко-то как, щас, поди, растележится!»

Коромысла нет — я видела его только в кино да в иллюстрациях в книжках. Ведра, даже пустые, тяжелые, неудобные, цепляются за ноги, грохочут — будто ругаются, что их куда-то понесли зимой. Идти недалеко — шагов двести всего. Я упорно тащу ведра и считаю шаги вслух. Десять… тридцать… Пятьдесят… Двести!

Ночью ударил мороз, и деревянная ручка ворота липнет к рукам, точно железная. Я морщусь, дую на пальцы, чтобы хоть как-то согреть их, и налегаю на ворот всем весом. Он замерзший, со скрипом проворачивается — и ведро летит вниз. «Тр-р-р!» — гремит цепь. «Бдлюх!» — ударяется ведро о воду.

Я боюсь смотреть в колодец. Он глубокий — крикнешь в него, и эхо долго-долго бродит, словно потеряв дорогу. А еще в нем тот. Ну тот, кто сидит в колодце. У него огромные пустые глаза. Пустые, как ведра. Он сидит и ждет. Может быть, даже меня.

И все-таки я как-то заглянула в колодец. Мне тогда показалось, что ведро как-то странно бдлюхнуло — громче, чем обычно. «Цепь оборвалась!» — подумалось мне, я бросилась к колодцу, перегнулась и посмотрела вниз.

Ведро плавало на боку, лениво погружаясь все глубже, натягивая целехонькую цепь. В воде отражались края колодца, небо, облака — и пятно моего лица.

А потом что-то шевельнулось там, в самом темном углу колодца. Там, где летом рос мох и недовольно жужжали черные мухи. Шевельнулось — и замерло.

Я прищурилась, пригляделась. А потом увидела его.

А он увидел меня.

Там, внизу, в черноте и в пустоте что-то мелькнуло — это вынырнул и снова занырнул тот, кто живет в колодце.

Я невольно тихонько вскрикнула. Руки разъехались на скользком камне. Ноги и так стояли на цыпочках — и я кувыркнулась вперед. На мое счастье, края были слишком высокие, поэтому я просто повисла на животе. Страшно.

А тот снова булькнул. И молчал.

Глава вторая. Новый дом

Одно из ярких воспоминаний детства — снос нашего первого дома.

Это был маленький деревянный домик — такой же, как и сотни других в Барабинске. Мы любили его, но в нем было мало места, а дерево местами рассохлось. Так что родители решили снести его — и перестроить заново. Мы собрали наши немудреные пожитки, птиц перевозили в клетках, а свиньи топали на своих четырех.

Мне в память врезался сам момент сноса. Ничего, вроде бы, особенного: приехал тягач, суровые работники, пахнущие куревом, погрузили домик на шпалы и стали перетягивать его на другое место. Как десятки раз делали до этого. Но в этот раз что-то пошло не так. Может быть, слишком резко дернул тягач, может быть, рабочие плохо закрепили, а может быть, просто пришло его время… Но наш дом разрушился.

Старый дом разрушен, временного еще нет — я увидела, что мама расстроена, и я сказала ей:

— Мам, да не расстраивайся ты! Новый дом будет в сто раз лучше!

И правда, новый дом оказался замечательным! На новом месте мы обжились, снова обзавелись хозяйством. Животные и птицы окружали меня постоянно.

У папы была своя голубятня на чердаке. С породистыми голубями, которых он холил, лелеял и пестовал.

И, разумеется, поэтому мне не разрешали заводить кошек. Я мечтала о кошке — но нет, нет, категорическое «нет». Папа был против наотрез. Потому что он знал: если кошка залезет в голубятню, то, может быть, она и съест лишь одного, но передушит-то всех!

У нас недалеко от дома было поле. С котятами. Да, именно так. Люди приносили котят на помойку и просто выкидывали их. Да, они жалели малышей и не топили их, а как бы давали шанс выжить, но… Каков он был, этот шанс? Голодные замерзшие котята расползались по полю, по кучам, мяукали, плакали, просили есть… Я подбирала их. Приносила домой, вырывала им секретные землянки, таскала корм, привязывала на веревочку, чтобы не убежали и не попались папе на глаза. А потом пристраивала. Как могла. Как получилось.

Папа разрешал держать только собак.

Помню, как он принес нам с сестрой щеночка.

— Я хочу назвать его Мухтаром, — сказал он. — Мне нравится это имя. Когда я служил на флоте, у нас боцман был Мухтар.

— Ну какой же это Мухтар? — ответили мы с Верой.

А я добавила:

— Да это же просто Шарик какой-то на ножках.

— Нет, ну какой же Шарик! — возмутился папа. — Он же вырастет большим, это же несолидно.

И тут во мне проснулось упрямство:

— Нет, Шарик, Шарик, только Шарик!

Так и стал он Шариком.

Он и правда вырос огромным псом. Я любила играть с ним в цирк — раскрывала ему пасть и изображала бесстрашного укротителя, засовывавшего голову в пасть льву. Шарик не возражал.

Когда я была маленькой, я любила наблюдать за людьми. У меня была очень развита интуиция, и я то и дело задавалась вопросом, почему люди так часто поступают некрасиво. Почему они могут врать? Почему они так жестоки? Почему они творят зло — и совершенно не раскаиваются в этом?

И я начала противопоставлять людей и животных. И понимала, что мир животных — чище и справедливее. Да, они живут инстинктами. Да, хищники едят травоядных. Но при этом… при этом они не поступают подло. Они не могут больно ранить душу. Да, волк съел зайца — но такова его сущность. Он не может иначе. Это природа. Это их мир. Люди же могут иначе — но творят зло.

Помню, в школе в меня был безумно влюблен мальчик. Он ходил за мной, ухаживал, носил портфель, всячески старался мне понравиться, а я… Я не любила его. Более того, он вызывал у меня какое-то странное непонятное отторжение.

Чуть позже я узнала, что он мучит котят. Да, на том же самом поле, на той же самой помойке, откуда я приносила, спасала малышей, он собирает котят и… Он рассказывал о том, что делает, с невероятным наслаждением. О том, как отрывает им что-то, как выкалывает им глаза, как… Я была шокирована. В ступоре. В ужасе. Для меня это было невозможно, непонятно, непостижимо — как?! Зачем?

У нас было много живности: птица и свиньи. А они, увы, не живут вечно.

И тот день, когда наступал момент, что теленок, которого я выращивала, холила и лелеяла, должен быть забит — тот день был для меня самым тяжелым. Я убегала из дома — или, наоборот, забегала в самую дальнюю комнату, пряталась там в шкафу, затыкала себе подушками уши… Я не слышала ничего — ни рева, ни криков, ни звуков ударов — но я понимала, что происходит во дворе. И мне было безумно, безумно больно все это переносить.

Главным мастером по забою у нас был священник нашей местной, барабинской церкви. Мастер своего дела, без шуток. Его всегда приглашали — и он делал работу профессионально, без лишней жестокости, раз — и все… Никто не видел диссонанса между его саном и делом забойщика. Никто не удивлялся, не задавал вопросов — да и он сам, судя по всему, не видел ничего странного в этом.

А совсем недавно я узнала, что он — уже глубоко пожилой человек, живущий сейчас все там же, в городе моего детства, — перешел на вегетарианство. Сказал: «Богу необязательно, чтобы человек ел мясо». Богу — необязательно. А так ли обязательно нам, людям?

Была у нас еще и корова, которую звали Зорька. У неё было очень тугое вымя. А мы говорили — тугие такие сиськи у Зорьки! Я несколько раз пыталась её доить, но это мне не удавалось — даже мама едва-едва справлялась. И между собой мы говорили про неё, что она «тугосисяя». Хорошо, что она не понимала, а то бы обиделась, наверное. Или это комплимент?

Да, она была очень тугосисяя и очень гордая и независимая корова. Со своим характером, самодостаточная, и мы часто шутили, что именно характером она очень похожа на свою хозяйку, на мою маму.

Зорька очень любила убегать.

О-о-о, я прекрасно помню эту картину…

Лето, жара, трава на обочине дороги пожухла и скукожилась. Идет стадо. Коровы неспешно передвигают ногами, покачивают лобастыми головами, пережевывают жвачку. Пастух чуть подгоняет их кнутиком: скорее, чтобы просто показать, что он тут, он работает, он для чего-то нужен. Из-под копыт чуть клубится пыль…

...

Я убегала из дома — или, наоборот, забегала в самую дальнюю комнату, пряталась там в шкафу, затыкала себе подушками уши… Я не слышала ничего — ни рева, ни криков, ни звуков ударов — но я понимала, что происходит во дворе.

И тут — ш-ш-шух! — пыль взметается вверх, как дым от пожарища, коровы удивленно мычат, пастух так и замирает, приоткрыв рот и сжав кнутик…