Белль упрекала меня за узкое понимание психотерапии. «Наши встречи — интимные, игривые, полные прикосновений, и любовь, настоящая любовь, которой мы занимаемся иногда на этой кушетке, — это и есть психотерапия. Причем качественная психотерапия. Почему ты не видишь этого, Сеймур? — спрашивала она меня. — Неужели эффективная терапия — плохая терапия? Неужели ты забыл, с каким пафосом рассказывал мне про «один важный вопрос в психотерапии»? Работает ли это? Разве в моем случае терапия не работает? Разве мое состояние ухудшается? Я не употребляю наркотики. Никаких симптомов. Заканчиваю аспирантуру. Я начинаю новую жизнь. Благодаря тебе, Сеймур, я изменилась, и все, что от тебя сейчас требуется, — это, как и раньше, проводить со мной два часа близости в неделю».

Белль была умной девочкой. И становилась все умнее и умнее. Я не мог представить ей контраргумент, доказать, что терапия была некачественной.

Но я знал, что это так. Мне слишком нравились наши отношения. Постепенно я начинал понимать, что я пропал, — но я слишком долго шел к этому пониманию. Любой, кто увидел бы нас, пришел бы к выводу, что я пользуюсь переносом и использую пациентку в свое собственное удовольствие. Или принял бы меня за высокооплачиваемого жиголо пенсионного возраста!

Я не знал, что делать. Разумеется, мне не к кому было обратиться за советом. Я знал, что они могут мне посоветовать, а такие проблемы были мне не нужны. Опять же, я не мог передать ее другому терапевту — она не согласилась бы. Но, честно говоря, я не особенно-то и настаивал. Я очень беспокоился. Правильно ли я поступил с ней? Я не спал несколько ночей, представлял себе, как она рассказывает про нас другому терапевту. Знаете, как терапевты любят пообсуждать между собой странности своих предшественников. Так что свежие сплетни про Сеймура Троттера — с пылу с жару — придутся им по вкусу. Но я не мог попросить ее защитить меня — если она будет хранить наши отношения в тайне, работа с другим терапевтом окажется саботированной.

Да, я был настороже, но, как бы то ни было, я и представить себе не мог, какая буря ждет меня впереди. Я оказался совершенно к ней не подготовлен. Однажды вечером я вернулся домой. Свет не горел, жены не было, зато на входной двери пришпилены четыре фотографии: на одной мы с Белль стоим перед регистрационной стойкой отеля «Фейрмонт», на другой мы с ней с чемоданами в руках заходим вместе в наш номер, на третьей был крупный план регистрационного бланка отеля: Белль записала нас как доктора и миссис Сеймур. На четвертой мы с ней обнимаемся на фоне живописного моста Голден-Гейт.

На кухонном столе меня ждали два письма. В первом муж Белль предлагал моей жене ознакомиться с четырьмя фотографиями, которые могут ее заинтересовать. Она сможет своими глазами увидеть, каким конкретно способом ее муж лечит его жену. Он писал, что такое же письмо отправил в государственную комиссию по медицинской этике, а в конце начинались грязные угрозы: если я еще раз увижу Белль, то судебное разбирательство станет самой незначительной проблемой для семьи Троттер. Второе письмо было от моей жены — короткое и по сути. Она просила меня не затруднять себя объяснениями. Пообщаться я смогу с ее адвокатом. Она давала мне двадцать четыре часа на то, чтобы собрать вещи и освободить дом.

Вот мы и дошли до настоящего момента, Эрнест. Что еще я могу рассказать вам?

Как у него оказались эти фотографии? Вероятно, он нанял частного детектива, чтобы следить за нами. Какой парадокс — муж Белль решил бросить ее как раз тогда, когда она вылечилась! Но кто знает? Может, он уже давно хотел сделать это. Может, Белль просто высосала из него все соки.

Я больше никогда не видел Белль. Разве что старый приятель из клиники Пасифик Редвуд рассказал мне, какие слухи о ней ходят, — и, скажу я вам, не самые хорошие слухи. Муж развелся с ней и уехал из страны, прихватив все семейные сбережения. Он уже давно подозревал Белль в измене — с тех пор, как нашел презервативы в ее сумочке. Очередная злая шутка судьбы: в результате терапии ее фатальная самодеструктивность была взята под контроль, и она начала пользоваться презервативами.

Последнее, что я слышал: Белль сейчас в ужасном состоянии — все наши труды пошли прахом. Вся старая патология вернулась: две госпитализации после попыток самоубийства — сначала она вскрыла вены, потом была сильная передозировка. Она собирается убить себя. Я это знаю. Она обращалась к трем терапевтам, соблазнила всех троих, отказывается от дальнейшей терапии и снова принимает сильные наркотики.

А знаете, что самое страшное? Я знаю, что мог бы помочь ей, даже сейчас. Я уверен в этом, но суд запретил мне встречаться с ней, говорить с ней под угрозой строгого наказания. Она звонила мне несколько раз, но мой адвокат сообщил мне, что я нахожусь в крайне опасном положении, и если я не хочу оказаться в тюрьме, то мне лучше не отвечать Белль. С ней связался мой адвокат и сообщил, что я не имею права общаться с ней по предписанию суда. В конце концов она перестала звонить мне.

Что я собираюсь делать? Вы имеете в виду, с Белль? Сложный вопрос. Невозможность отвечать на ее звонки убивает меня, но я не люблю тюрьмы. Я знаю, что десяти-минутного разговора мне хватило бы, чтобы помочь ей. Даже сейчас. Не для записи — выключите свой диктофон, Эрнест. Не уверен, что я смогу вот так просто позволить ей умереть. Не уверен, что я смогу простить себе это.

Так что, Эрнест, вот и вся история. Finish. Честно скажу, не так я хотел закончить свою карьеру. Белль — главная героиня этой трагедии, но и для меня эта история обернулась катастрофой. Ее адвокаты требуют, чтобы она потребовала возмещения ущерба и вытрясла из меня все, что сможет. Они с ума сойдут от жадности: разбирательство по случаю злоупотребления служебным положением начинается через пару месяцев.

Подавлен! Разумеется, я подавлен. А как же? Я называю это оправданной депрессией: я жалкий печальный старик. Раздавленный, одинокий, сомневающийся в себе, доживающий свои дни в позоре.

Нет, Эрнест, с этой депрессией лекарства не справятся. Это другой случай. Биологические маркеры отсутствуют: нет ни психомоторных симптомов, ни бессонницы, ни потери веса — ничего подобного. Спасибо за предложение.

Нет, у меня нет суицидальных импульсов, хотя я и говорил, что погружаюсь в темноту. Но я выживу. Я уползу в чулан и буду зализывать там свои раны.

Да, я чувствую себя очень одиноким. Мы с женой прожили вместе много лет, привыкли друг к другу. Работа всегда была для меня на первом месте, а супружеская жизнь уходила на второй план. Жена говорила, что мою потребность в близости в полной мере удовлетворяют пациенты. И была права. Но не поэтому она ушла. Атаксия прогрессирует, и я не думаю, что перспектива ухаживать за мной до конца моих дней улыбалась ей. Сдается мне, она с радостью ухватилась за возможность отделаться от меня. И я не могу винить ее за это.

Нет, я не нуждаюсь в терапевтической помощи. Я же говорю, у меня нет клинических проявлений депрессии. Благодарю за предложение, Эрнест, но из меня вышел бы сварливый, придирчивый пациент. Так что, как я уже говорил, я сам зализываю свои раны, и у меня отлично это получается.

Нет, я не имею ничего против. Можете звонить, я расскажу вам, как идут дела. Тронут вашим предложением, Эрнест. Но не стоит беспокоиться. Я крепкий орешек, поверьте мне. Со мной все будет в порядке».

С этими словами Сеймур Троттер взял трости и вышел, ковыляя, из комнаты. Эрнест сидел неподвижно, слушая, как в диктофоне заканчивается пленка.

Когда Эрнест позвонил доктору Троттеру через пару недель, тот снова заверил его, что не нуждается в помощи. Через несколько минут ему удалось перевести разговор на будущее Эрнеста: Сеймур снова принялся убеждать Эрнеста, что, каким бы одаренным психофармакологом он ни был, его призвание в другом: Эрнест — прирожденный психотерапевт, он просто обязан следовать зову судьбы. Он предложил Эрнесту обсудить этот вопрос за ленчем, но тот отказался.

«Простите, не подумал. — В голосе доктора Троттера не было и следа иронии. — Извините меня. Сначала я рекомендую сменить поле деятельности, а потом тут же предлагаю скомпрометировать себя, поставить под угрозу будущую карьеру появлением со мной на людях».

«Нет, Сеймур. — Эрнест первый раз назвал его по имени. — Причина вовсе не в этом. Дело в том — и мне стыдно говорить вам об этом, — что я уже пообещал быть экспертным свидетелем на разбирательстве вашего дела по злоупотреблению служебным положением».

«Вам нечего стыдиться. Это ваш долг. На вашем месте я поступил бы точно так же. Наше положение настолько уязвимо, опасности подстерегают нас повсюду. Наш долг — защищать профессию, поддерживать стандарты на высоком уровне. Даже если вы не поверили ни единому моему слову, поверьте хотя бы в то, что я высоко ценю эту работу. Я посвятил психотерапии всю свою жизнь. Вот почему я рассказал вам свою историю во всех подробностях, — я хотел, чтобы вы знали, что это не история о предательстве. Я действовал из благих побуждений. Знаю, это кажется абсурдным, но даже сейчас я думаю, что поступил правильно. Иногда судьба ставит нас в такие ситуации, где поступить правильно — значит ошибиться. Я никогда не предавал ни свою профессию, ни пациентов. Что бы ни уготовило нам будущее, поверьте мне, Эрнест. Я верю в то, что сделал: я никогда не предам пациента».