Она занималась собакой и не заметила, как я подошел. Я попытался придумать умную фразу, чтобы начать разговор.

— Э-э… — сказал я.

Взвесив множество равнозначных вариантов, я решил, что «э-э» подходит лучше всего.

— Ой! — Она подняла голову.

Собака воспользовалась возможностью, рванула к дереву и принялась шумно его обнюхивать. Пока девушка меня разглядывала, собака успела описать ствол.

Вид у девушки был такой, будто у меня восемь голов.

— Классная шляпа, — наконец сказала она.

Глаза у нее были темно-карие, иссиня-черные волосы связаны в тугой хвост.

— Спасибо, — ответил я. — Это борсалино.

Шляпа — самое ценное мое имущество, подарок родителей на бар-мицву [Бар-мицва (буквально «Сын заповеди») — церемония вступления в статус взрослого мужчины, которую мальчик проходит по достижении религиозного совершеннолетия (в 13 лет). После этого он, а не его родители, считается ответственным за все свои поступки и за соблюдение еврейского закона. Бар-мицва — большой праздник в семье, на котором герой получает много подарков.]. Девушка не ответила, и я поведал ей, что шляпа итальянская.

— Ясно, — сказала она.

Я неловко переступил с ноги на ногу. Успел вспотеть. Ветерок стих, жара стояла страшная — в этом, наверное, все дело.

Мне хотелось сбежать. Было видно, что и ей хочется тоже. Когда собака потянула за поводок, у девушки на лице нарисовалось облегчение, она сделала шаг в сторону.

— А как зовут собаку? — спросил я. Вообще-то не собирался. Собирался промолчать. Пусть себе идет — а я тихо-мирно проживу всю оставшуюся жизнь без таких вот неловких ощущений. Но все-таки я заговорил, почти против воли.

— Борнео, — ответила она. — Ну, как остров.

Я про Борнео никогда не слышал, но решил не подавать виду.

— А, ну да, — сказал я. — Остров. Типа… в океане. — Острова ведь обычно там, верно? В океане. — А как тебя зовут? — Вырвалось само, я не успел удержать.

— Анна-Мари. — Фамилию она тоже назвала, Диаз-что-то-там, но я не расслышал.

— Блин, — сказал я. Что-то слова совсем перестали мне подчиняться.

— Чего? — не поняла она.

Спрашивая ее имя, я надеялся втайне, что она Хая или Эстер. Так ведь нет. Она Анна-Мари. Просто Анна — еще можно было бы на что-то надеяться. Я уже понял по шортам, что она не больно религиозная и уж явно не фрум [Фрум — «набожный». Так называют людей, строго придерживающихся традиционных еврейских установлений и ведущих полномасштабную религиозную жизнь.] — не как я. Анна без дефиса еще худо-бедно могла быть еврейкой, пусть и светской. Тут поблизости живут кое-какие светские евреи. В соседнем городке есть реформистская синагога и гастрономия.

Но Анна-Мари? Самое что ни на есть гойское [Гой (гойка) — слово, обозначающее нееврея. Имеет легкий отрицательный оттенок, но скорее в смысле «не наш человек». Куда более отрицательное — шейгец (шикса), о чем речь будет ниже.] имя.

Когда Анна-Мари дернула локтем и потянула за поводок, над воротом футболки мелькнул крестик. Прыгнул туда-сюда на серебряной цепочке прямо между ключицами. Я смотрел в полном отчаянии.

Она явно опять решила уйти.

— Я Худи, — сказал я.

— Худи?

— Типа, как свитер. — Я сделал движение, будто накидываю на голову капюшон.

Анна-Мари протянула мне руку для пожатия. Я посмотрел. Пальцы тонкие, ногти аккуратно выкрашены в аквамариновый цвет. Аквамарин. Анна-Мари. Страшно хотелось пожать аквамариновую руку Анны-Мари. Я оглянулся — не видит ли кто. Никого. И все равно не смог. Бар-мицва позади, мы с ней не женаты, дотрагиваться до нее нельзя. Так и таращился на ее руку, пока она ее не убрала.

— Ладно, Худи, нам с Борнео пора.

— А ты тут неподалеку живешь? — спросил я.

— Нет. Я, типа, на такси сюда езжу с собакой погулять.

Я рассмеялся, напряжение слегка спало.

— Дурацкий вопрос, — сказал я. — Приятно было познакомиться, Анна-Мари.

Она сделала шаг, потом оглянулась и вытащила телефон.

— Кстати, у тебя какой ник в Инсте? Подпишусь.

Я знал, что она имеет в виду Инстаграм [Деятельность продуктов компании Meta (Instagram и Facebook) запрещена на территории РФ.] — приложение для фотографий, которое устанавливают на смартфоны. Мне им пользоваться не разрешалось, но я не хотел об этом говорить. Полез в карман, достал свой телефон.

Увидев его, Анна-Мари прямо засияла. Улыбка озарила все ее лицо. Потом раздался смех.

— У тебя «раскладушка»? — удивилась она. — Так, постой. Минутку. Я должна это сфоткать. Кассиди вообще не поверит.

Я улыбнулся в камеру — приятно, что Анна-Мари мной заинтересовалась. Потому что и я ею заинтересовался. Ее ногтями. Улыбкой во все лицо.

— Прелесть какая.

То есть я прелесть. Я улыбнулся. Она, по-моему, тоже прелесть.

— Я про телефон, — уточнила она. То есть не про меня. — Маленький-то какой. Прямо игрушечный. Знаешь, — Анна-Мари продолжала смеяться, — у моей бабули тоже такой. Вам бы с ней познакомиться. Будете посылать друг другу одинаковые эсэмэски и читать книжки с огромными буквами. — Она уже прямо изнемогала от смеха. — Или сходите поужинать в четыре часа дня, почитаете меню сквозь лупу и, типа, поговорите про вязание крючком.

Я сообразил, что надо мной смеются. Вроде положено расстроиться. Но у меня не вышло. Я с радостью потусуюсь с ее бабулей. С удовольствием схожу с ней поужинать — если, понятное дело, в кошерный [Кошерная пища — пища, приготовленная в соответствии с кашрутом, сводом еврейских установлений, касающихся еды. Религиозному еврею строго запрещается есть некошерную пищу, а религиозная еврейка должна уметь вести кошерное хозяйство (например, использовать разную посуду для мясного и молочного); в еврейских домах употребляют только кошерные продукты (поэтому в общине обязательно должен быть свой магазин).] ресторан. Подтяну свои познания в вязании, чтобы с честью поддержать разговор. Будем надеяться, что Анна-Мари тоже придет, — пусть дразнит меня сколько хочет, я буду только потеть во всех своих одежках.

— Супер, — сказал я. — Попроси ее мне позвонить.

Но Анна-Мари только помахала на прощание. Я смотрел, как Борнео тащит ее по тротуару. Она повернула на Рид-Лейн, скрылась за углом.

— Иехуда.

Я поднял голову и увидел ребе Морица. Обычно если кто из нас уходит погулять во время уроков, значит, ему нужно что-то обдумать или осмыслить. Если он долго не возвращается, ребе идет следом проверить, все ли хорошо, не нужно ли ученику что-то обсудить. Я, похоже, здорово подзадержался.

— А, ребе. Очень интересное дерево, согласны? Чуть ли не лучшее дерево во всей округе.

— С тобой все в порядке, Иехуда?

— Да нормально у меня все.

— У тебя что-то на уме? — спросил Мориц.

На уме у меня была только одна вещь, поэтому я промолчал.

— А я думал, Мойше-Цви шутит, когда говорит, что дал тебе по голове.

— Вы знаете, где находится Борнео, ребе? — спросил я.

— Нет, — ответил он.

— В океане, — поведал я ему. — Это остров. Острова вообще в океане.

— Идем в школу, — сказал ребе Мориц. — Пора на молитву. По пути расскажешь мне про лучшие деревья в округе.

Я повернулся и зашагал с ним рядом.

В классе мы прочитали минху [Минха («дар, приношение») — полуденная молитва.], дневную молитву. Я пошел в бейс-медреш [Бейс-медреш (буквально — «дом учения») — помещение для изучения Торы и для молитвы, расположенное либо при синагоге, либо при иешиве. От собственно иешивы отличается тем, что сюда для изучения Торы может прийти любой мужчина.], сел рядом с Мойше-Цви. Он, как всегда, молился сосредоточеннее всех, наклонялся, выпрямлялся, кончики его бело-голубых цицес [Цицес — у взрослого мужчины вокруг пояса постоянно обернуто молитвенное покрывало, талес, которое накидывают на плечи во время молитвы; к четырем углам талеса привязаны шнурки с кисточками, цицес, напоминающие о заповедях.] плясали на поясе, молитвенник он прижимал к носу.

А я с трудом произносил молитвы. Попытался сосредоточиться на «Алейну» [Алейну («Нам надлежит») — молитва, которую читают по окончании каждой службы.] — прославлении Господа — и едва не забыл поклониться. И уж совсем забыл плюнуть, хотя обычно мы с Мойше-Цви всегда плевались одновременно.

Плюемся мы понарошку, потому что на полу в бейс-медреше лежит ковер. Нужно только издать соответствующий звук, такое «тьф-фу», прижав язык к передним зубам. Смысл в том, что мы протестуем против давления христиан на еврейскую молитву и отплевываемся между произнесением отдельных строк. В старых синагогах стояли специальные плевательницы — это было классно, потому что «плевательница» — отличное слово, а еще потому, что плевательницы стоило бы поставить повсюду.

Мойше-Цви несколько раз плевался по-настоящему, на пол к его ногам шлепались большие жирные плевки. Ему за это не влетело. За молитвенное рвение не влетает. Можешь на Песах принести в жертву козу, и раввины, стоя по колено в крови и глядя, как коза перед смертью сучит ногами, скажут:

— Мальчик предан своей вере.

А перестал Мойше-Цви плеваться не потому, что плевки нужно за собой убирать. Передумал он, когда соседи стали плевать ему на ботинки. Официально он это оправдал так:

— Если мы отплевываемся, дабы умерить тщеславие неверующего, это можно оправдать, но если речь идет только о протесте против средневекового преследования, значит, все это основано на светской традиции, а не на еврейском законе, в каковом случае переход к простой пантомиме вполне приемлем. Насколько я помню, ребе Исмар Эльбоген говорил…

— Дело точно не в том, что Рувен харкнул тебе на ботинки? — уточнил я у него.

— Совершенно точно.

— Прямо вот безусловно?

— А что в мире безусловно, Худи?

Когда минха завершилась, я повесил шляпу на свой крючок и вышел из бейс-медреша на солнышко. Нужно было возвращаться в главное здание на уроки, но я точно знал, что сегодня больше уже ничего не выучу.