Клим затушил папиросу и оделся. Разложив на столе карту Ораниенбаума, он отыскал местонахождение полицейского управления на Дворцовском проспекте и начал тихо спускаться по лестнице, но половицы ступенек предательски заскрипели.

— Куда это вы собрались, Клим Пантелеевич? — раздался знакомый голос за спиной.

— Что-то не спится. Хочу прогуляться.

— Так ведь ночь на дворе.

— Ночь-то белая, светло, как днём. Прекрасно.

— Разве в Петербурге на белые ночи не насмотрелись?

— Красотой налюбоваться невозможно.

— Третьего дня, говорят, на Владимирской, неподалёку от стрелковой школы [Офицерская стрелковая школа — военное учебное заведение для повышения военной квалификации пехотных офицеров. Здесь велась большая научно-исследовательская работа в области теории стрельбы и создания отечественного стрелкового оружия. В этом же 1891 году на стрельбище стрелковой школы была успешно испытана отечественная винтовка С. И. Мосина.], нашли труп дачника. Зарезали бедолагу и обобрали. Тоже по ночам гулял, — донеслось ему вслед. — Остерегайтесь…

Оказавшись на улице, Ардашев облегчённо вздохнул. Не слышно было ни стука копыт экипажа, ни лошадиного ржания. Из далека доносился паровозный гудок, лаяли собаки и зловеще кричала сова. Пахло морем. В направлении Финского залива студент и зашагал.

В любом русском городе пожарная команда всегда подчинялась полицмейстеру и, как правило, находилась рядом с полицейским управлением [Полицейское управление Ораниенбаума в этот период состояло из полицмейстера, его помощника, двух приставов с помощниками и двадцати пяти городовых. Тут же находился и один жандармский офицер, который непосредственно полицмейстеру не подчинялся. Городовые выставлялись на центральных улицах и некоторых нагорных.], поэтому, глядя на возвышавшуюся вдали пожарную каланчу, Ардашеву было понятно, в какую сторону идти.

Полицейское управление, расположенное в здании присутственных мест, охранял городовой. Он провёл Ардашева к дежурному. Полицейский пил чай. Клим первым делом протянул паспорт, увольнительное удостоверение и объяснил, что его хозяйка — Прасковья Никаноровна Телешова — насильно удерживает в подвале какую-то женщину, которая находится на грани жизни и смерти и потому просит помощи. Любое промедление приведёт к гибели человека, и тогда вся ответственность за смерть несчастной ляжет не только на виновницу её заточения, но и на полицейского, никак не отреагировавшего на устное заявление.

— Вы меня, сударь, не стращайте. Пуганые мы и стреляные, — проворчал помощник пристава первого участка. — Я пошлю с вами городового. Поедите на полицейской коляске. Он осмотрит дом. Но сначала извольте написать всё то, о чём вы рассказали. Таков порядок. Прошу.

Не прошло и десяти минут, как студент протянул исписанный лист бумаги. А ещё через четверть часа полицейская пролётка остановилась у дома под номером 14 по Еленинской улице.

Занавеска на окне ожила, и Ардашев понял, что хозяйка не спит. Она и возникла перед городовым, едва он открыл входную дверь.

— Полиция? — удивилась Телешова. — Что вам угодно?

— Прасковья Никаноровна, это я обратился в полицию. Откройте нам подвал и покажите, кого вы там держите.

— Это с какого резону? — возмутилась старуха. — Да и нет там никого, окромя крыс. Травлю окаянных, да всё никак извести не могу.

— Тогда и вопросов к вам никаких не имеется, — миролюбиво заметил городовой. — Я обследую помещение и, если всё так, как вы сказали, тотчас удалюсь. Свечу только не забудьте прихватить.

— А ежели я ключ не найду?

— Тогда я выломаю дверь, — также спокойно пригрозил полицейский.

— Ладно, идём, — пожала плечами хозяйка. Она принесла керосиновую лампу и спустилась вниз по ступенькам.

Подвальная дверь была закрыта на простой крючок. Никакого замка не было.

— Что ж, милости прошу, — указала старуха, освещая пространство лампой, хотя свет итак проникал через небольшие оконца. — Вон бочка с солёной капустой, рядом — чан с мочёными яблоками, ящик с картошкой. Она, как видите, вся проросла, перебрать не успела. На полках банки с вареньем. Нет тут никого. Не верите — пройдите и сами убедитесь.

— Стало быть, ваш квартирант зазря шум поднял, — окидывая студента укоризненным взглядом, выговорил городовой. — Вы уж не серчайте. Служба у нас такая. Наше дело на любое прошение ответить. Бывайте.

— А где печь? — осведомился Ардашев.

— Какая ещё печь? — пробормотала Телешова.

— Та, от которой труба наверх выведена?

— Какая ещё труба? — удивилась старуха.

— Нас завели в ту часть подвала, которая не отапливается. Здесь и оконца, как видите, не забиты. А есть и другая часть — с глухо заколоченными окнами и трубой от чугунной печи. И туда должна вести другая дверь, — горячо выговорил студент.

— И где же она? — недоумённо пожал плечами городовой.

— Разрешите лампу? — попросил Клим и, взяв её, вышел на площадку. Он принялся освещать стены и вдруг заметил в самом тёмном углу забеленную известью дверь с внутренним английским замком. Она почти не выделялась на фоне стены. — А тут что? Извольте открыть, — велел студент.

— Ничего там интересного нет, — зло выговорила Телешова. — Там чуланчик. Хлам разный. Уж поверьте. Ключ давно потерян. А дверь ломать жалко.

— Я шутковать не намерен, — твёрдо выговорил полицейский. — Вы немедля дадите мне лом али топор. И я взломаю замок. Вот тогда и углядим, кто прав: вы или ваш квартирант.

— Ладно, я сама отворю, — порывшись в кармане передника, согласилась Прасковья Никаноровна. — Только вы не пужайтесь, там сестра моя старшая, она умопомешанная. Я за ней приглядываю. Но она буйная, потому её никому и не показываю.

Петли были хорошо смазаны, и дверь открылась без скрипа.

Перед глазами вошедших предстала каморка шириной в две сажени и такой же длины. В углу стояла маленькая железная печь. Стены были обиты мягкой материей, чтобы не пропускать звук. Свет едва проникал через щели в досках, которыми были заколочены оконца, расположенные у самого потолка. Стола не было. На полу валялись грязная ржавая миска и кружка. У стены стояло ведро с водой. Естественные надобности заключённая справляла тут же. Воздух был до такой степени испорчен, что у Ардашева закружилась голова. В углу зашевелился ворох лохмотьев и показалась старушечья голова. Завидя вошедших, она приподнялась, подползала к ним на коленях и начала целовать руки. Несчастная была в одной юбке и рваной кофте. Её истощение дошло до предела. Она напоминала скелет, обтянутый кожей. Жёлтая, истомлённая, седые волосы сбились в колтун. По её лицу бегали вши.

Полицейский поднял её и повёл наверх.

— Как вас зовут? — спросил городовой.

— Анна Никаноровна Алыбина. Я старшая сестра вот этой злодейки. Она вместе с мужем и упрятала меня в подвал, — прошамкала та беззубым ртом и спросила: — Вы её Антипа тоже заарестуете?

— Дура, он умер семь лет назад, — прошипела хозяйка.

— Туда ему и дорога супостату! Ох, люди добрые, если бы вы знали, как он надо мною издевался! Как голодом морил… А палкой бил, как собаку! И холодом мучил, огонь не разрешал в печи разводить. Напьётся бестия, придёт с бутылкой и терзает меня полночи, — опять расплакалась пленница.

Все молчали.

— А какой год сейчас? — спросила затворница.

— Девяносто первый, — ответил Клим.

— Когда меня закрыли был семьдесят первый.

— Что? — дёрнувшись, воскликнул Ардашев. — Вас продержали взаперти двадцать лет?

— Да, милок, — кивнула старуха, всхлипывая.

— А сколько же вам сейчас?

— В девятнадцатом я родилась, в марте, пятого числа.

— Выходит, вам семьдесят два?

— Да, — покачала головой несчастная. — Они отняли у меня четверть жизни.

— Но почему вас тут держали? — осведомился студент.

— Я жила в Петербурге. Семьи не завела. Мама наша умерла рано. Младшая сестра вышла замуж и переехала в Ораниенбаум, а я продолжала жительствовать на Васильевском острове в восьмикомнатной квартире отца. Он служил на столичном почтамте, имел чин действительного статского советника и содержал прислугу. Капиталец какой-никакой у него имелся. Второй раз он уже не хотел жениться. Мы с ним ездили на воды, в Пятигорск и Кисловодск. В семьдесят втором году он скоропостижно скончался. А мы с сестрой — единственные наследницы. Вот Проська с мужем и зазвали меня в гости на её день ангела в Ораниенбаум. Они споили меня и заперли в подвале. Вскоре сестра заявила в столичную полицию о моём исчезновении. Через какое-то время квартира и всё отцово наследство досталось им. Но муженёк её, Антип, пить начал да по бабам шляться, а потом, выходит, и сдох… Но она, стерва, всё равно меня не выпускала. Боялась, наверное, что я в полицию на неё донесу. А смертоубийство моё затеять — кишка тонка. Квартира небось давно продана, а деньги растрачены, потому что последние годы она меня только кашей и кормила. Ни мяса, ни овощей, ни фруктов я не видела. От того и цинга началась, все зубы выпали. Я просила её, умоляла, дай хоть морковочку, хоть огурчик, картофелину или яблочек. Нет, говорит, жри кашу, тварь старая, может, быстрее заворот кишок приключится и к папочке своему любимому отправишься. А небо я видела всего один раз в месяц, когда ночью она меня на верёвке выводила, как собачку на поводке, чтобы я в отхожее место вынесла то, что за месяц накопилось в комнате. Я там и питалась, и нужду справляла. Сестра одно ведро воды приносила в неделю. Так я ещё и мыться ухитрялась кое-как. Но разве это мытьё? Спасибо вам, добрые люди, что спасли меня, — причитала затворница сквозь слёзы. Она упала на колени и вновь стала целовать руки городовому.

Конец ознакомительного фрагмента