Проводив доктора, Клим наконец-то закурил. На этот раз он не получил обычного удовольствия от папиросы. То ли болезнь мешала насладиться душистым табаком, то ли слова эскулапа о вреде курения засели в мозгу. Он снял со шкапа стопку уже читанных петербургских газет и с удивлением обнаружил кучу объявлений о сдававшихся внаём комнатах и даже целых дачах в Ораниенбауме, которые он раньше не замечал. «За тридцать — сорок рублей можно снять неплохую комнату, а ещё за десять — столоваться трижды в день, — рассудил Ардашев. — Только всё равно придётся просить отца выслать как минимум рублей пятьдесят — семьдесят. Ведь у меня только две красненьких [Бумажные деньги часто именовались по расцветке: серенькая — 200 рублей, радужная — 100 рублей, беленькая — 25 рублей, красненькая — 10 рублей, синенькая (синюха) — 5 рублей, зелёненькая — три рубля, жёлтенькая (канарейка) — 1 рубль.] остались».

Надо признать, что снадобья, выписанные доктором, оказали своё благотворное влияние на молодой организм студента восточных языков Императорского Санкт-Петербургского университета. Молоко, отваренное с винными ягодами [Винные ягоды — любые лесные ягоды, которые могут использоваться для приготовления спиртосодержащих напитков (малина, вишня, голубика и т. д.). Винными ягодами также называли инжир.] и шалфеем, капли датского короля [Капли датского короля — смесь нашатырно-анисовых капель, лакричного экстракта и укропной воды. Используется как средство от кашля.], компрессы и порошок из шпанских мушек, раздражающих лёгочные ткани, уже через неделю подняли больного на ноги.

Отец как будто на расстоянии почувствовал потребность сына в деньгах и выслал почтовый перевод на целых сто рублей. Теперь Ардашеву ничего не мешало выполнить рекомендацию доктора и двинуться к морю. А вот бросить курить как-то не получалось. Скорее всего, виной тому было уже поправившееся здоровье, а может, и нежелание полностью лишать себя вполне доступного удовольствия. Во всяком случае, Клим намеривался уменьшить количество выкуренных папирос до десяти штук в день. И пока это ему удавалось. Совершенно случайно он купил у букиниста книгу о перипетиях светлейшего князя Меншикова. В ней описывались его злоключения за последние два года жизни. Это приобретение было очень кстати, поскольку Ораниенбаум и был построен сподвижником Петра на месте захолустной финской мызы [Мыза — хутор или небольшая деревушка в Санкт-Петербургской губернии, Прибалтике или Финляндии.] в сорок домов. Вот и отправился студент со станции Петербург в Ораниенбаум 24 июня 1891 года [Все даты в романе приводятся по старому стилю.], в понедельник.

Ардашев стоял на перроне и наблюдал за суетой людского муравейника. Пахло как обычно на любом российском вокзале: дёгтем, угольной пылью и керосином. Пассажиры спешили, толкались, старались поскорее забраться в вагоны. И даже степенные монахи со священниками не отличались благонравной неторопливостью. «Странные существа — люди. Всё боятся куда-то не успеть… Помнится, прочитал в какой-то газете, что, по подсчётам учёных, весь материал, из которого сделан человек, если купить его в лавочке, стоит 1 рубль 82 копейки. Всего-то-навсего! А сколько разговоров! Сколько у иных тщеславия и ложного самомнения!.. А тут рубль и восемьдесят две копейки. И всё! Даже обидно как-то. Знал бы об этом Александр Данилович Меншиков, разве стал бы он набивать свои сундуки драгоценностями, в том числе из государственной казны, общая ценность которых, в совокупности со вкладами в Амстердамском и Венецианском банках, почти равнялась годовому бюджету Российской империи в 1727 году?»

Поезд покатил дальше. Монах, слава Господу, покинул купе. За вагонным окном бежали дома, люди, повозки, и где-то далеко синяя гладь Финского залива соединялась с небом. Мелькали станции: Стрельна, Новый Петергоф, Старый Петергоф и, наконец, конечная станция Балтийской железной дороги Ораниенбаум.

Глава 2. Город

Клим, облачённый в синий костюм, жилетку, галстук и канотье с чёрной лентой, вышел на платформу с небольшим чемоданом и тростью. Двухэтажное каменное здание вокзала смотрелось как вельможный дворец, хотя и относилось ко второму классу. По перрону сновали артельщики в длинных белых фартуках. По краям стояли длинные лавочки. Внутри имелись отдельные помещения для первых трёх категорий пассажиров и два буфета, в одном из которых, судя по объявлению, бесплатно выдавались письменные принадлежности. Чуть поодаль расположился газетный киоск. Он-то и заинтересовал новоявленного вояжёра.

Купив «Кронштадтский вестник» с объявлениями Кронштадта, Петергофа и Ораниенбаума, Ардашев начал просматривать раздел о сдачи комнат. В глаза сразу бросилось предложение: «Комната в три окна отдаётся для холостых со столом и без оного. Недорого. Ораниенбаум, Еленинская, дом 14». «Пожалуй, подойдёт», — подумал Клим и, приобретя карту города и путеводитель, зашагал к Привокзальной площади, на которой был разбит сад и виднелась сцена летнего театра. Отсюда до пристани ходила конка, и тут же была извозчичья биржа.

Как обычно, ближе к вокзалу стояли дорогие экипажи, а чуть поодаль — те, что подешевле. Выбрав подходящую коляску, Клим назвал адрес. Кучер — бородатый мужик лет тридцати пяти, одетый в плисовую с позументами безрукавку, извозчичий цилиндр и высокие яловые сапоги, — принял у Ардашева чемодан и, расположив его на задке, обмотал верёвкой. Экипаж тронулся.

— Любезный, я здесь впервые, поэтому не молчи, а называй хотя бы улицы, по которым мы едем. Отблагодарю.

— Хорошо, барин. Сейчас мы свернули в Кронштадтский переулок. Проедем Вторую, а потом и Первую Нижнюю и окажемся на Дворцовом проспекте.

Несмотря на то что, кроме Великобритании [О приключениях и расследованиях Клима Ардашева в Англии читайте в романе «Убийство под Темзой».], Ардашев не видел других стран, Ораниенбаум, по его представлениям, был похож на европейский город. Чистые, мощённые булыжником улицы с высаженными вдоль тротуаров липами, дубами и ясенями. В их уже разросшихся кронах шумели птицы. Двух- и одноэтажные деревянные дома были построены с такими архитектурными изысками, что нельзя было найти два одинаковых. Кирпичных зданий на второстепенных улицах было немного, но это не относилось к Дворцовому проспекту, по обеим сторонам которого высились каменные особняки, доходившие до четырёх этажей. Телеграфные столбы шли по одной стороне проспекта, а телефонные — по другой. Клима удивило то, что керосиновые фонари стояли прямо на тротуарах, мешая прохожим.

На Дворцовом проспекте — главной городской артерии — царила суета: дрогали [Дрогаль — ломовой (перевозящий грузы) извозчик.], извозчики и частные экипажи двигались в двух направлениях. Вывески призывали купить «Колониальные товары», постричься у «Парижского куафёра г-на Бодена» и отведать свежих раков в трактире «Медведь».

— Сказывают, барин, раньше энтот проспект назывался Копорским трактом, а потом и Большой Городовой улицей. По ней и в церковь ходют, и на базар. Да хучь и нарекли её Большой, а сам наш Рамбов невелик. Раньше деды балакали, что ежели солдат на заставе при въезде в город чихнёт, то другой, что на выезде служит, желает ему доброго здравия, — рассмеявшись, выговорил извозчик.

— А почему Рамбов, а не Ораниенбаум? — удивился Клим.

— Дык пока энто заморское словечко выговоришь — язык сломаешь. Тутошние так и говорят — наш Рамбов.

— Название Ораниенбаум в переводе означает «померанцевое, или апельсиновое, дерево».

— Знамо дело, — улыбнулся возница и добавил: — Растение это на гербу нашем имеется… А энта улица прозывается Военной. Она короткая. По ней мы на вашу, барин, Еленинскую как раз и попадём.

Свернув направо и немного проехав, экипаж остановился у деревянного дома в новорусском стиле с мансардой и башенкой, заканчивающейся шпилем. По фасаду — три окна и каменная стена с входной дверью под нумером 14, а прямо над ней — круглое окошко, как иллюминатор.

— Вот мы и на месте, — соскочив с коляски, вымолвил кучер и принялся отвязывать чемодан.

Клим сунул извозчику двугривенный, и тот, пожелав доброго здравия, укатил.

Студент потянул за бронзовую цепочку, и тотчас зазвонил колокольчик. Послышались шаги, скрипнули петли, и в дверном проёме показалась упитанная бабка в платке, лет пятидесяти пяти, по виду купчиха. На её подбородке и у самых ушей колечками завивались волосы, которые впору было брить.

— Чего изволите, милостивый государь? — осведомилась она, даже не попытавшись выдавить улыбку.

Вынув из бокового кармана газету, Клим сказал:

— Прочёл вот здесь ваше объявление. Хотел бы снять комнату недели на три. Сдаёте?

— Сдаю. А со столом или без?

— Завтрак, обед и ужин. Но обед или ужин может быть не всегда, — выговорил Клим и закашлялся.

— Простите, сударь, у вас, случаем, не чахотка? — стальным голосовом вопросила она. — Я чахоточных не селю.

— Нет, Бог миловал.

— Ну тогда проходите, осмотрите комнату.

— Благодарю.

Клим миновал два помещения и, поднявшись следом за хозяйкой по скрипучей деревянной лестнице, оказался в мансарде с одним окном.

— Вот она, ваша обитель.

Ардашев огляделся и заметил растерянно:

— Простите, но тут всего одно окно, а не три, как указано в объявлении.

— Так я и писала, что одно, — не глядя на гостя, выговорила хозяйка.

— Помилуйте, сударыня, — разворачивая газету, запротестовал студент, — тут чёрным по белому: «Комната в три окна отдаётся для холостых со столом и без оного. Недорого. Ораниенбаум, Еленинская, дом 14». Изволите взглянуть?

— Я без очков. Они внизу остались, — сердито прорычала она. — Видать, газетчик напутал.

— Сколько вы хотите за эту мансарду за три недели?

— Тридцать пять.

— Со столом?

— Нет.

— Тогда я подыщу место получше.

— Хорошо. Пусть будет по-вашему, — согласилась хозяйка.

— Я бы хотел умыться с дороги и перекусить.

— Во дворе колодец. Плескайтесь сколько угодно. А пока будете мыться, я вам стол накрою. Хотите в беседке во дворе, а хотите здесь.