Яцек Комуда

Имя Зверя. Ересиарх. История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

Имя зверя

История жизни Франсуа Вийона, или Деяния поэта и убийцы

Коль после нас еще вам, братья, жить,

Не следует сердца ожесточать:

К тому, кто может жалость проявить,

Верней снисходит Божья благодать.

Нас вздернули, висим мы — шесть иль пять.

Плоть, о которой мы пеклись годами,

Гниет, и скоро станем мы костями,

Что в прах рассыплются у ваших ног.

Чужой беды не развести руками,

Молитесь, чтоб грехи простил нам Бог. [Все стихи Франсуа Вийона даны в переводе Ю. Кожевникова.]

Франсуа Вийон. Баллада повешенных

Дьявол в камне

Милосердие и виселица

В подвале парижского Шатле было темно и влажно. В воздухе висел запах пота, кожи и горелой плоти. В печи пылал огонь, на углях раскалялись палаческие клещи, щипцы и прутья. Красный отблеск дрожал на стенах, выхватывал из тьмы стул ведьмы, дыбы, покрытые каплями воска и рыжими пятнами крови. Отражался от лица, венчающего статую «нюрнбергской девы», выделяя темные пятна дыр на месте глаз у жуткого бронзового саркофага. Под потолком сквозняк покачивал цепи страппадо.

— Маргарита Гарнье, — голос Робера де Тюйера, заместителя прево, звучал глухо, — верно ли, что ты жестоким способом, с помощью дьявола и колдовства убила купца Анри Вермили, жака Эдуара де Ними, священника Жюстена Боссюэ и других добрых парижских граждан?

— Милосердия, господин…

Маргарита лежала на палаческом столе. Свет факела ложился на ее худое тело, выгнутое дугой, на ее небольшую, напряженную грудь и кустик волос там, где сходились ноги.

— Это не я! Это не я, благородный господин… Не…

— Тяни! — обронил Робер де Тюйер мастеру Петру Крутивороту, который с раззявленным ртом таращился на допрашиваемую. С его нижней губы свисали нити слюны. Палач кивнул помощнику. Защелкали шестерни, когда они вдвоем нажали на рукоять. Веревки растянули Маргариту на столе, прижимая ее тело к острым ежам под спиной. Деревянные иглы окрасились кровью. Маргарита завыла.

Де Тюйер кивнул Петру Крутивороту. Палачи замерли.

— Маргарита Гарнье, признаешься ли ты в убийствах, совершенных в Париже начиная с кануна дня святого Иоанна прошлого года и до Зеленых Святок?

— Не-е-ет! Это не я-а-а! Не я! — крикнула девушка. — Помогите… Пощады…

— Писарь, пишите. Не признает вину, несмотря на использование стола.

Перо заскрипело по бумаге.

— Мастер Петр, время для испытания водой.

Темные глаза Маргариты расширились, когда Петр Крутиворот подошел к ней с ржавой лейкой. Помощник приволок ведро с водой, а палач приложил инструмент ко рту жертвы. Это сломало обвиняемую. Маргарита дернула головой, а когда Петр ухватил ее за подбородок, прошептала:

— Признаюсь… во всем… Во всем. Слышите-е-е-е-е!

— Писарь, пишите. Обвиняемая признает вину!

Перо заскрипело в книге…

— Маловато она выдержала, куманек, — прошептал Крутиворот одному из прислужников. — Говорил же, как дойдем до испытания водой — запоет соловьем.

— Маргарита Гарнье, признаешься ли ты, что с помощью колдовства и дьявольской отравы устроила смерть семи парижских мещан, шлюхи и нищего? — спросил низкий, толстый человек в испятнанной куртке.

— Признаюсь…

— Продала ли ты душу дьяволу, чтобы тот помог тебе приносить больше страданий твоим жертвам? Призывала ли ты черта, чтобы подписать с ним договор?

— Признаюсь…

— Общалась ли ты с дьяволом и злоумышляла ли с ним погибель богобоязненных христиан? Подписала ли ты договор с дьяволом своей месячной кровью?

Петр Крутиворот взглянул на вопрошающего. Сплел руки и сжал кулаки, словно хватал черта за глотку. Заместитель префекта знал этот жест — именно таким образом парижский палач душил ведьм, которые перед сожжением отрекались от дьявола.

— У меня больше нет к тебе вопросов, — остановил Тюйер вопрошания чиновника. — Палач, ослабь веревку.

Петр Крутиворот поднял стопоры, медленно ослабляя веревки, — в противном случае боль возвращаемых на место суставов оказалась бы страшнее, чем причиненные ранее мучения. Маргарита заплакала, слезы потекли по ее щекам. Робер де Тюйер сжал кулаки.

— Милосердие приказывает мне предупредить тебя, что после признания тебя ждет только виселица.

Отвернулся и двинулся к двери. Чувствовал на себе взгляд Петра Крутиворота. Он не совсем понимал, отчего палач глядит ему вслед столь внимательно. Подошел к седобородому старику в плаще с капюшоном.

— Мои поздравления, благородный Робер, — сказал седобородый. — Теперь уже не только закон, но и Бог на вашей стороне.

— Не делайте из меня дурака, мастер Гийом.

Они вышли из душной комнаты в коридор. Крысы пискнули, убегая из-под их ног. Де Тюйер вынул из держателя факел и повел старика сквозь мрак тюрьмы.

— Как и вы, я прекрасно знаю, что она невиновна, — сказал заместитель прево.

— Тогда к чему эта трагикомедия?

— Выпустите меня! Выпустите! Я… Нет! Я… Выпустите! — выл узник в камере, мимо которой они шли. Обеими руками он вцепился в решетку, словно хотел выломать ее из стены.

— Эти девять убийств потрясли город. Толпа кипит, нам грозят волнения и самосуды. Дело дошло до короля. Я не мог больше ждать…

— Бросаете Маргариту Гарнье на потеху толпе? А что, если вы ее повесите, а Дьявол с Мобер [Площадь Мобер — площадь в Латинском квартале Парижа, первоначально (XII век) предназначавшаяся для публичных проповедей; в частности, здесь выступал Альберт Великий, учитель Фомы Аквинского. Позже стала местом публичных казней.] ударит снова?

Гийом поймал неподвижный, безразличный взгляд двоих детей, сидящих на гнилой соломе в одной из камер. Заместитель прево молчал.

— Если уж его милость прево, отряды ночных и дневных стражников, прокуроров и доносчиков, шлюх, корчмарей и шпиков, оплачиваемых Шатле, не в силах схватить убийцу, то чем поможет вам капеллан из коллегии святого Бенедикта? Я слишком стар, чтобы гоняться за этим… дьяволом по закоулкам, и я лучше промолчу о том, чем бы закончилась для меня вооруженная схватка. У меня стреляет в костях, а первая же девка с Глатиньи [На улице Глатиньи в Париже находились официальные, разрешенные еще Людовиком IX Святым, публичные дома.] опрокинет меня и щелчком по носу.

— Ну-ка, ублюдки! Отойти от решетки! Вон! — драл глотку толстый служка из Шатле, лупя кнутом по рукам, протискивающимся сквозь решетки камер.

Гийом споткнулся о человеческий череп, который с плеском упал в лужу.

— Вся моя надежда — на ваш разум, мастер Гийом, — сказал заместитель префекта.

Они вышли к лестнице и через несколько шагов встали перед низкой окованной дверкой, охраняемой стражей. Робер де Тюйер кивнул слугам. Те отворили дверь.

— Вот и ваш узник, мастер.

Старик заглянул заместителю префекта прямо в глаза.

— Я не обещаю вам чуда. Сделаю лишь то, что в моих силах.

— Да поможет вам Бог!

— Полагаю, Божья помощь вам весьма пригодится, — прошептал Гийом.

Вошел в камеру. В маленьком затхлом помещении, освещенном лампадкой и полосой света, проникающего через зарешеченное окошко, был только один узник. Высокий худощавый мужчина, прикованный к цепям, свисающим со стены, одетый в короткую бургундскую робу и дырявые пулены с задранными носками. Могло ему быть как тридцать, так и двадцать восемь, а то и все сорок лет. На лице виднелись шрамы, на лбу их было даже несколько.

— Вот он, Франсуа Вийон, — спокойно сказал Гийом. — Ублюдок парижской шлюхи, которого тридцать лет назад я нашел брошенным у водопоя Обрёво де Пари, где шлюхи с Глатиньи, Сите, Шапо и Шам-Флори [Шам-Флори свое имя получил от иносказательного названия рая.] оставляют нежеланных детей. Вот он, Франсуа Вийон, за чье учение я немало заплатил. Который стал бакалавром, а потом и лиценциатом свободных искусств… И обокрал собственную коллегию!

Преступник поклонился настолько, насколько позволяли ему цепи.

— Мастер Гийом, вы меня пристыдили…

— Вот он, Вийон, автор мрачных стишат, — продолжал Гийом, — которого вскоре выведут в поле и повесят между небом и землей. Высоко же ты забрался, как для лиценциата Латинского квартала, и отправишься на самый верх виселицы Монфокон!

— Однако твое присутствие позволяет предположить, что исполнение приговора отложено, а парижские вороны не получат на пир моих останков. Разве не так, мастер?

— Твой последний проступок куда серьезнее, чем когда ты поссорился с клириком Сермуазом и ударил его ножом в горло. Хуже, чем ограбление Наваррского коллежа. Ты превысил меру. После убийства Франсуа Фербура ты, вместо того чтобы ходить по девкам в Сите, сам будешь трахнут деревянной любовницей на Гревской площади.

— Пфе, — фыркнул Франсуа. — Тоже мне новость. Не верю. Поэтов вот так сразу, только ради каприза пары жирных мещан, не вешают.

— Уж тогда ты сплетешь рифмы для воронья, мой виршеплет. Присоединишься к достойной компании — к Коле де Кайё [Один из Беспутных Ребят, банды, к которой принадлежал Франсуа Вийон; был повешен за ограбление Наваррского коллежа.], Ренье де Мотини [Сын королевского хлебопека, повешенный за участие в воровских налетах; упоминается в стихах Вийона.], Димашу де Лу и остальной компании Беспутных Ребят! Все уж заждались тебя на виселице Монфокон.

— Разве что, мастер… — Вийон сделал драматическую паузу.

— Я в последний раз вытаскиваю тебя из петли! — рявкнул Гийом. — Я дал тебе свою фамилию не для того, чтобы ты марал ее во Дворе Чудес да по публичным домам, но чтобы ты стал уважаемым жителем этого города.

— Вы говорите одно и то же всякий раз, — парировал Вийон. — Повторяете, словно риторические фигуры. Эх, Катона бы вы этим не обрадовали.