— Миль восемь-девять… А что?

— Мне нужно туда…Чтобы спасти мою душу…

— Что?! Ты с ума сошел!

— Нет, я… Мне нужно туда.

Уильяма снова вырвало.

— У тебя есть кошель того ребенка. Пожертвуй деньги церкви, и священники будут молиться за тебя.

— Это не мои деньги, чтобы жертвовать их. Ведь бедный ребенок погиб в огне.

— Зачем тебе в Скорхилл?

— Прошлой ночью я слышал голос… На соборе…

— Голос?

— Да.

— Ты сошел с ума.

— Может быть. Но голос велел мне идти в Скорхилл, чтобы спасти свою душу. Было бы безумием притворяться, что я этого не слышал. Подумай: Иисус ушел в пустыню, которая наверняка была такой же, как наша пустошь. Отцы Церкви тоже уходили в пустыню — они строили там первые монастыри. В пророчествах Исайи говорилось о том, что посланец Господа был голосом, вещающим в пустыне. А Иоанн Креститель крестил кающихся не в церкви, но в пустыне, в чистых водах Творения. Пустыня — это истинное творение Господа, чистое и незамутненное.

Уильям опустил глаза.

— Ты был счастливым человеком при жизни. Я все отдал бы, чтобы иметь такую жену, как Кэтрин. Но сейчас мы одинаковы — нас рвет, мы плюемся, нас трясет… А ты еще и последний ум потерял…

— Как человек может потерять свой ум? Если это его ум, он не может его потерять.

— Бред сивой кобылы! Тебе кажется, что крики в пустыни — это признак здравого рассудка? Нет, братец. Это означает лишь то, что никому твои стенания не нужны.

Я посмотрел на небо, затянутое тяжелыми тучами.

— Я пойду туда.

— Ради всего святого, Джон, зачем?

— Тот голос знал обо мне, о нашем детстве такое, что известно только мне. Он знал все про тот день, когда я сказал священнику, что наша мать поет лучше его. Он знал, что произошло со мной вчера. Если я доберусь до Скорхилла, может быть, он заговорит со мной снова…

— И чей же это был голос? Ангела?

— Не знаю. Голос был похож на мой. Но откуда нам знать, каков на самом деле голос с неба?

— Вряд ли голос с неба был бы похож на твой. Ты уверен, что с тобой говорил не дьявол?

— А как я мог понять разницу? У голоса не было рогов и копыт…

Лица наши застыли от ледяного ветра. Я отвернулся, и меня снова вырвало. В желудке ничего не осталось, только желчь. Я видел, как темная слизь тянется к земле с моих губ. Вчера я говорил, что мы останемся братьями до конца времен, наивно полагая, что время — наша вотчина. Но сейчас мы уже умирали.

— Может быть, до Скорхилла всего семь миль, — неожиданно сказал Уильям.

— Ты пойдешь со мной?

Он пожал плечами.

— Ты не считаешь это безумием?

— Не дури, Джон. Конечно, это безумие — слушаться воображаемого голоса. Но еще большим безумием будет отпустить тебя одного. Или вернуться к твоим жене и детям. Ты не можешь вернуться домой.

Я посмотрел на Уильяма. Он был прав. Кто сообщит о моей кончине Кэтрин? Уильям тоже болен. И рядом с нами никого нет.

Мир неожиданно опустел…

Зима пришла в третий раз…

Путь к Скорхиллу стал тяжким испытанием. Нас мучила боль, все расплывалось перед глазами. Чувства изменяли нам, а ноги слабели. Мы могли думать только о том, что мы умираем. Эта мысль мучила нас сильнее физической боли. Она, словно острый нож, терзала нашу плоть. Уильям больше не был торговцем шерстью. Никогда больше он не поедет на ярмарку в повозке, набитой шерстью. Никого он не хлопнет по спине и ни с кем не выпьет доброго эля. Никогда ему не перекинуться парой шуточек с людьми, собравшимися на рыночной площади. То, что я был резчиком, теперь не имело никакого значения. Это лишь напоминало о чем-то, что было когда-то…

В Истон-Кросс я посмотрел на вершину холма. Где-то вдали лежал Крэнбрук. Детьми мы с братьями часто гуляли здесь в лесу. Мы вырезали себе палки и атаковали или защищали укрепления старой крепости. В тот день, когда сотник объявил нам с Уильямом, что мы отправимся воевать во Францию, мы отправились сюда, чтобы найти крепкие палки, которые помогут нам в пути. Тогда я думал, что это очень благородно — сражаться за короля Эдуарда и за Англию: ведь я же буду сражаться за эти леса и холмы, за свою родину. Но кто сейчас мой враг? С кем я буду бороться?

Враг живет внутри меня, в моей собственной крови…

Я опустил суму на камень, дрожа и обливаясь потом. Я медленно снял плащ, тунику и пояс. Оставшись в одной рубашке, я достал нож.

— Что ты делаешь? — воскликнул Уильям.

— Кровопускание…

Я закатал левый рукав, поднял руку и почувствовал запах застарелого пота. Запах был отвратителен. Но под мышкой я не увидел того же огромного черного нарыва, как на шее мертвеца в Хонитоне. Мой нарыв был желтоватым, его окружали черные пятна и налитые кровью припухлости — словно на мне вырос чудовищный гриб. Я ненавидел его, но не решался срезать. Это лишь симптом… Я закатал правый рукав и, держа нож в левой руке, нацелился на внутреннюю сторону предплечья. Место найти было несложно: когда-то мне уже пускали кровь. Боль была острой и леденящей, но она казалась здоровой. Из меня вытекала не кровь, но болезнь. Я поразил врага в самое сердце. Мне сразу стало легче. Спустив кровь, я поднял руку и закрутил рукав, чтобы остановить кровотечение. В изнеможении я откинулся на камень.

— Тебе следовало стать хирургом, — сказал Уильям.

— Резать камень проще…

Я поднялся. Голова у меня закружилась, и меня снова вырвало, но желудок был совершенно пуст. Я поднял свою тунику и неуклюже принялся натягивать ее через голову. После нескольких попыток мне это удалось. Я застегнул пояс и накинул плащ — он показался мне очень тяжелым.

— Надо идти, — сказал я, поднимаясь на ноги и глядя в темнеющее небо.

— Пусти кровь и мне тоже, — приказал Уильям.

Какое-то время мы молчали. Тишину нарушало только вечернее пение птиц. Я видел кровавые пятна на шее и щеках Уильяма, не закрытых бородой. Я покачал головой.

— Я никогда не пускал никому кровь. Только себе. Я знаю, где это можно сделать…

— Джон, то, что случилось вчера, уже случилось. Время вспять не обратить. Но я все же верю в тебя. Тебя ведет Бог. Сделай же для меня то же, что сделал для себя.

— Я не знаю…

— Что может случиться?

Уильям скинул свой плащ и с большим трудом стянул через голову тунику. Увидев, как он закатывает рукав рубашки, я задрожал. Уильям протянул мне руку.

— Я не вижу места…

— Ради Христа, Джон, режь, где захочешь.

Я надрезал кожу. Кровь брызнула и потекла по руке.

— Пусть течет, — сказал я, утирая холодный пот со лба. Когда вытекло достаточно, я поднял его руку. — Держи ее так. Наклонись вперед, пусть чистая кровь прильет к голове.

Уильям подчинился. Он тяжело дышал.

— Мне кажется, что вся жизнь проходит перед глазами, — сказал он.

— Расскажи, когда ты был счастливее всего…

— Когда в первый раз был с Кристиной из Люведона.

— В первый?

— Ее муж часто охотился.

Когда Уильям пришел в себя, мы пошли дальше, медленно пробираясь между деревьями. Хотя деревья уже давно облетели, под их кронами стало гораздо темнее. Мы двигались медленно, спотыкаясь о толстые корни. Я подвернул правую щиколотку. Я часто наступал в лужи и чувствовал, как холодная вода заливает ноги. Сквозь просвет в тучах выглянула луна, и переплетенные голые ветви стали серебряными. Казалось, что мы идем по остову гигантского корабля.

Когда совсем стемнело, Уильям выдохнул:

— Хватит!

Я оглянулся и увидел, что он упал. Я подхватил его под руки.

— Поднимайся, Уильям! Если останешься здесь, к утру умрешь.

— Я больше не могу идти. Ноги меня не слушаются. У меня кружится голова, и я не понимаю, куда идти. У меня онемели пальцы. Я и пошевелиться не могу…

Я попытался поднять его, но он был слишком тяжелым.

— Поднимайся, Уильям! Помнишь, где был старый лев? Представь, что там, на пустоши, самая прекрасная женщина, созданная Господом…

— Самую прекрасную женщину я видел в лондонском переулке, — ответил он. — Она была очень юной и шла с отцом. Я стоял и смотрел ей вслед. Я увидел, как она вошла в церковь… Тогда я был словно в трансе…

— Представь, что она там, на пустоши, и ждет тебя… А отца ее рядом нет.

— Нет. Она не замужем…

— И что с того? Ты и сам не женат.

— Из замужних женщин получаются отличные любовницы. Они точно знают, чего хотят.

— Значит, она замужем. А муж ее ушел на охоту.

— Нет, все кончено… В моем теле больше нет желаний…

— Уильям, я не позволю тебе остаться здесь. До пустоши осталось меньше мили…

— Мне кажется, что я… — Он закашлялся, начал отплевываться, потом снова закашлял.

— Ради всего святого, Уильям! — закричал я. — Пожалуйста! Я не могу уйти и бросить тебя. Но я не могу и лечь здесь и ждать смерти. Мы добрались сюда, потому что нас было двое. Помнишь те одинокие трупы вдоль дороги? Никто не помог им. Нас не похоронят по христианскому обряду, это я знаю, но мы не можем просто лечь и ждать смерти… — Я утер пот с лица. — Если мы так поступим, наши родители на небесах будут стыдиться нас. Если не для меня, то ради них, поднимись, Уильям!

Я снова подхватил его под руки. Он вцепился в мой рукав и попытался подняться. На этот раз это ему удалось. Он оперся на меня, тяжело дыша. Нарыв под левой рукой болел еще сильнее, словно я нес на плече свою суму. Тут я понял, что у Уильяма уже нет его сумы. Мы почувствовали запах холодной земли. Над нашими головами свистел ветер, он выл среди безжизненных ветвей, и те стукались друг о друга в темноте.