Несколько дней я маялся с подбором корректного ответа на вопрос о грядущем росте моей персоны и попутно составлял отчет о предварительных результатах по теме моей диссертации. Шла к концу третья неделя почти круглосуточной возни с этой чертовой стипендией. Веки распухли от усталости и недосыпа. Углы букв царапали глаза. А профессор Басад ежедневно рвал меня на части, требуя вернуться к работе в лаборатории. Когда я осторожно напоминал, что он сам все это затеял, Шмуэль лишь досадливо отмахивался.

В итоге, как вызванный к доске ученик, который не приготовил уроки, но надеется выпутаться складной болтовней, я впаял им свою идею об использовании искусственного интеллекта в диагностике. Взял и превратил в связный текст ту самую презентацию, на которой уснул Шмуэль после Нового года. Не пропадать же добру. Плюс это казалось интереснее, чем писать, что собираюсь закончить аспирантуру, потом — постдокторат для повышения квалификации, а потом обивать пороги и выслуживаться в надежде на позицию в каком-нибудь ВУЗе, как поступают добропорядочные научные работники.

И вот настал черед прогнозирования будущего Израиля — нашей величайшей державы всех времен и народов. Тут я впал в крайнюю степень злоупотребления патетикой и высказался на избитейшую, но оттого не менее актуальную тему долгожданного мира на Ближнем Востоке. Желчно изгаляясь, процитировал притянутого за уши Роберта Фроста [Роберт Фрост — один из крупнейших поэтов в истории США.] и припечатал слащаво-вычурной фразой:

And if we find a way to coexist with our neighbors, and bring peace to the Promised Land of milk and honey, — they say, “the sky's the limit”, but I know, we will go beyond! [И если мы найдем способ сосуществовать с соседями и принесем мир на Землю Обетованную, текущую медом и молоком, — говорят, “предел нам лишь небеса”, но небом мы не ограничимся, мы пойдем дальше! (англ.)]

Молочные реки и кисельные берега были явно инспирированы общением с профессором Басадом. На это он удовлетворенно хмыкнул, а на остальное съязвил, что я как королева красоты на номинации, которая непременно распространяется о мире во всем мире. Это замечание напомнило мне, что когда-то в студенческие годы мы с моим школьным товарищем Павликом — мастером спорта по шахматам — написали Томи Лапиду — журналисту и писателю, ставшему министром юстиции, — письмо с программой решения разом обеих насущнейших проблем нашей страны: внешней безопасности и отделения религии от государства. Томи казался нам единственным мало-мальски вменяемым политиком, зато, как вы сейчас убедитесь, абсолютно невменяемы были мы с Павлом.

Не помню, как зародился обуревавший наши юные умы стратегический план, но сводился он к тому, чтобы перенести страну Израиль на какую-нибудь более приветливую территорию. Например, купив или арендовав землю в незаселенной части Канады или Австралии. Куда дешевле, комфортней и гуманней, чем уже восьмое десятилетие все глубже увязать в военном конфликте с палестинцами, Сирией, Ираном, Ираком и еще неясно с кем. А ортодоксально-религиозные слои общества, которые не слишком жалуют светских, естественно, с нами не поедут, а предпочтут остаться.

Наш magnum opus, специально для вас, мои преданные читатели, я непременно переведу на русский и тоже приложу к роману, если он сохранился у Павла. Мне, увы, не удалось обнаружить его копию в своих закромах, и судьба нашего письма пока неизвестна. Неоспоримо одно — что бы ни сталось с нашим воззванием, Израиль так и не сдвинулся с места, хоть и ощутимо скукожился [В соответствии с соглашением Осло (1993) сектор Газа и округ Иудея и Самария перешли под управление Палестинской национальной администрации.].

Близился крайний срок подачи документов на стипендию, а душевные силы уже давно иссякли. Оставшуюся брешь в монолитной стене лицемерия — “демонстрацию лидерства” — я заткнул сочинением по мотивам истории пришедшего мне на выручку Дорона. В духе мыльной оперы для молодых домохозяек. Про розовощеких малышей в детском саду, про героического отца, который… Ай, короче, перепрелые подгузники в сахарном сиропе. Что, собственно, и требовалось.

В общем, местами я таки отвел душу, хоть и угробил целых три недели, включая выходные. За это время я успел не раз проанализировать все связанное со стипендией Азриэли и пришел к заключению, для которого абсолютно не обязательно быть семи пядей во лбу, а вполне достаточно элементарной арифметики. Если взять все ВУЗы страны, умножить на число их факультетов и кафедр, а полученный результат — на количество рабочих часов, пусть даже не в трех, а в двух неделях, мы получим время, потраченное всеми кандидатами на заполнение бланков. Затем, если перевести эти человекочасы в деньги, выйдет сумма, значительно превышающая общий фонд стипендии Азриэли.

И это еще не учитывая хлопот деканата и профессоров, выдвигающих своих протеже, — то есть опять же средств, которые не возникают ниоткуда. Что же получается? Получается, что концерн Азриэли приспособил ресурсы, выделенные на нужды науки, для собственной выгоды. Восхитительная возможность пропиариться среди образованных слоев общества, придать себе лоск прогрессивных меценатов науки и растроганно умилиться высоконравственности своей социальной роли.

Но так как сумма, которой удостоится парочка-другая счастливчиков, смехотворна на фоне общего количества усилий, затраченного лучшими аспирантами на ее выклянчивание, концерн Азриэли напоминает эдакого барина, черпающего из тугой мошны пригоршни медяков и швыряющего их толкущимся у крыльца холопам. И самодовольно забавляющегося, наблюдая, как те мутузят друг друга в грязи у его сапог. Кстати, наиболее проворные — те, кто урвут подачку, заранее обязуются ежегодно уделять две недели некой благотворительной деятельности по усмотрению попечительского фонда Азриэли. Как предположил профессор Басад, рыть котлован под фундамент нового торгового центра.

Если бы они действительно затевали все это ради науки, то просто поделили бы бюджет между несколькими учебными заведениями. Тихо и без помпы. А не пичкали бы аспирантов ультрасовременным ценностным комбикормом со штампом “made in USA”, которым и без них успешно оболванивают весь мир масс-медиа. И уж точно не заставляли бы аспирантов воспевать этот ценностный комбикорм на разные лады, брызжа и захлебываясь собственной слюной.

Первые Любови

Вот, кстати, о любви. А точнее, о первой любви. Надо же толком высказаться и на эту тему. Вам-то легко — сидите, читаете, а мне потом с Редактором препираться. Роман это или не роман.

Итак, в моей жизни было всего три вещи, о которых я жалею. Ну, или раскаиваюсь… Хотя это тоже не вполне точно. Попробую так: которые оставили в моей душе след, и за которые мне стыдно…

Неказисто как-то — дважды “которые”. Помнится, Обломова тоже сковывали повторы союзов, и он так и не закончил письмо домовому хозяину. И потом: “след в душе” — это как? Я пытаюсь представить душу со следами. Получается какой-то сюр. Что теперь, влажную уборку там делать? Или коврик постелить, чтобы не натаптывали почем зря?

Так, где еще в подобном контексте могут запечатлеться следы? Скажем… в подкорке. Ну вот, приехали. Теперь придется уточнять уместность употребления слова “подкорка”, я все-таки не врач. Если печатать что попало и затем, подобно Обломову, бесконечно это муссировать, то, подобно Обломову, ничего не напишешь.

Позволю себе последний виток, и пора браться за ум. “Было бы чем и за что” — я решительно отфутболиваю эту мысль, ввожу слово “подкорка” в поисковик, и попадаю на сайт тель-авивской больницы Ассута. Навстречу выплывает чат-бот с женской улыбчивой аватаркой. Услужливо интересуется, чем может помочь. Я забываю про подкорку и пишу ей в окошко: “В жизни слишком мало подлинного счастья. Что делать?” Подумав, уточняю: “Как быть?”

Молчит. Не отвечает. То ли не понимает, то ли наоборот — все прекрасно знает, но не видит смысла расстраивать. Фиг разберешь. Женщина, говорят, загадка. Тем более если она — искусственный интеллект.

Так, отступление затянулось. “…Стыдно, но даже будь возможность, не стал бы ничего переигрывать”. Остановлюсь на такой формулировке. Ведь можно просто и ясно, так нет же, понесло, завертело… Подобным образом я думаю. Петляю. Поскальзываюсь. И мысли плутают непредсказуемыми траекториями.

Итак, с процессом мышления и его изложением — разобрались. Вернемся к стыду. Две из трех вещей, за которые мне стыдно, связаны с зубами. Любопытно, что бы по этому поводу сказала мой психоаналитик Рут? Как бы то ни было, — то самое, в коем, как вы, надеюсь, помните, стоит винить исключительно Андрея Аствацатурова, на которого я намерен и дальше вешать всех собак… Так вот, как бы то ни было, я собирался говорить о любви. О первых — неловких, но трогательных сердечных влечениях.

Мою первую любовь звали Маша. Мы учились вместе с первого класса. У нее была круглая родинка на щеке и большие белые банты в волосах. Тогда девочки носили банты — обязательный аксессуар школьной формы — но их банты меня абсолютно не волновали, а Машины — так будоражили, что и сейчас перехватывает дыхание. Хотя саму Машу я помню уже довольно смутно, а то, как и когда она начала мне нравиться, — не помню вообще.

Так или иначе, к четвертому классу это влечение распалилось до такой степени, что я переборол в себе все, что только можно, и признался в своих чувствах. Написал любовное письмо и зачитал вслух. Почему-то мерещится, что я проделал это, преклонив перед ней колено, но, очевидно, это плод романтических фантазий, преобразивших детские воспоминания. Скорее всего, я, потупившись и робея, стоял в проходе между рядами парт, непослушными пальцами мусолил листок и сбивчиво мямлил те строки, которые должны были тронуть и воспламенить ее сердце. Мои самые сокровенные… Самые-самые…