* * *

Что-то я упускаю… А, вот! Чуть не забыл. Еще один любовно лелеянный мной сценарий, воплощение которого уже никак от меня не зависело. В начале лета должны были быть объявлены лауреаты стипендии Азриэли — той самой стипендии, на которую меня избрали единственным представителем института.

А ВУЗов в Израиле не так много, и Технион один из двух-трех лучших. Плюс, я всерьез вложился, старался на совесть, так что шансы были неплохие. И вот, представьте, стипендию присуждают не кому-нибудь, а именно мне. Поздравительные письма летят на кафедру, на факультет, профессору Басаду, Ректору и всей его камарилье. А речь идет о круглой сумме, львиная доля которой полагается институту. Учитывая вечные проблемы финансирования, дело отнюдь не плевое.

И тут они опомнятся: где же наш лауреат? Ах, да, мы же его выгнали. Упс, промашка вышла. Попытаются схватиться за головы, которых, по всей видимости, у них нет. Перепугаются пуще прежнего. Зашерстят, забегают как тараканы. Стипендия-то мне уже не достанется, а вот поглядеть, как они мечутся, словно ужаленные, уж больно хотелось. Как-то это… эм… недальновидно; может, стоило потерпеть месяц-другой, прибрать денежки и вышвыривать меня после номинации? Или, чем черт не шутит, не вышвыривать, раз такое дело?

* * *

Пожалуй, хватит о мелочных дрязгах и о тараканах, как академических, так и тех, которые во множестве обитают в моей голове. Оглядываясь назад, думаю, что историю, произошедшую в Израиле, можно было бы изложить в совсем иных декорациях.

Можно было бы писать об ужасах многочисленных войн, о ракетных обстрелах, о сиренах воздушной тревоги, и в периоды затишья терзающих многих ночными кошмарами, о террористах-смертниках, об автобусах, взрывающихся на мирных улицах наших городов, о раненых, о покалеченных и о наших пленных солдатах — девятнадцатилетних, черт подери, пацанах. Либо — о нищете в секторе Газа, о палестинских подростках, становящихся шахидами из юношеского максимализма и под влиянием милитаристской пропаганды, или о тех, кто за ней стоит. О разбитых семьях, о вдовах, об осиротевших детях и с той, и другой стороны… Обо всей этой бессмысленной кровавой бойне, длящейся уже который десяток лет.

Ведь в ореоле насильственной смерти, а еще лучше — множественных смертей, самая незатейливая история приобретает глубину, значительность и емкость. Именно поэтому снимается столько фильмов и сериалов на военные темы, ну или хотя бы об убийствах и о бандитских разборках. Но я не хочу для антуража усеивать эти страницы трупами и наживаться, пусть даже в литературном смысле, на трагедии израильско-палестинского конфликта, где нет ни правых, ни виноватых, — одни пострадавшие. Не хочу использовать в качестве рельефного фона боль и скорбь двух народов, и главное — миллионов людей.

К тому же по существу сказать почти нечего — у меня нет ответов, одни вопросы. Да и совестно играть такими чувствами. Спекулировать слезами и напрасным страданием, ставшими неотъемлемой и, что самое жуткое, привычной частью жизни и в нашей стране, и у наших палестинских соседей.

Я знаю лишь одну банальнейшую штуку: войны прекратятся только тогда, когда мы все, наконец, осознаем, что нет никаких евреев, палестинцев и, простите, русских. Есть люди. И если кому-то так уж неймется воображать, что он русский, еврей или еще какой-то серо-буро-малиновый — на здоровье. Но не следует забывать, что сегодня это условности тридцать пятой степени значимости. В XXI веке перед человечеством стоят действительно важные проблемы, решение которых возможно лишь при общемировом сотрудничестве. [О наиболее актуальных проблемах человечества интересно и доходчиво рассказывает Юваль Ной Харари в книгах “Homo Deus: Краткая история завтрашнего дня” и “21 урок для XXI века”.] И решать их будут те, кто это осознал. Если таковых окажется достаточно, и если у нас, вопреки всем ожиданиям, получится… А те, кто не смогли или не захотели осознавать, продолжат ненавидеть и мочить друг друга ради сомнительной привилегии причислять себя к некой этнической или религиозной группе.

* * *

И напоследок о “нападках” на религию. Я не ставил целью высмеять иудаизм или иные религии как таковые. В конце концов, каждый вправе выбирать, во что верить и что самому себе рассказывать. Однако сложно не возмутиться, когда религией и сопричастностью к ней пользуются как тараном, бейсбольной битой или рычагом давления.

Например, как инженер лаборатории МАксим, умудряющийся верить одновременно в колхоз и кодекс чести рыцарей Амбера. Смехотворно? Да. Ну и пусть себе! Пусть верит. Никаких претензий или возражений. Но лишь до тех пор, пока он не втягивает меня насильно в свой амберский колхоз, не заковывает в латные доспехи и не нахлобучивает сверху ушанку в нашу сорокаградусную жару.

Или как мужик, проклинающий тех, кто умеет заправлять зажигалки, потому что у него самого не получается. Для него Бог — нечто вроде бандитской “крыши”. Мне видится такой лагерный образ: “Эй вы, фраера, я под Богом! — и пальцы веером, — Кто на меня?!” Или что-то в этом роде…

Или как Шмуэль, использующий заповеди Господни не только в качестве эталона для оценки лабораторных данных, но и в виде универсального инструмента для достижения корыстных целей и оправдания сомнительных средств.

Его технология лжи с чистой совестью выглядит следующим образом: чинно выводим в верхнем правом углу “Басад” или “с Божьей помощью” (как кому нравится), а в конце приписываем “с благословением” или нечто подобное. И… Вуаля! Между этими двумя заклинаниями, как бы спрятавшись за ними, можно врать, кидать, подставлять и вообще творить любые подлости. Это же не он — Шмуэль — самодурствует, так ведь получается? На все Божья воля. А со Шмуэля взятки гладки. Аминь.

Впрочем, не профессор Басад это придумал. Схожие магические ритуалы успешно практикуются многими веками. Но… не пора ли завязывать с такими гнусными фокусами?

* * *

Янтарное лето, за плотно занавешенными окнами раскаленный диск солнца застыл, словно высеченный, в бирюзовом небе. Меня будит резкий звонок. Теперь я могу позволить себе ложиться поздно. Не учусь, не работаю, и в полуденное время меня не тревожат. Машинально нашарив мобильник, сбрасываю вызов и снова засыпаю под мерный шелест кондиционера. Спать днем — отдельное удовольствие и особая привилегия бездельников и начинающих писателей, что для многих, увы, тождественные понятия.

Снится нечто сумбурное, но тоже светлое и солнечное… Снова звонок. Воздух пахнет горячим песком, выгоревшей травой и пустынной пылью, которая к августу станет невыносимой. А за окном — море, из постели его не видно, но оно там есть.

Может, отключить телефон, заварить кофе и покурить с видом на море? Зачем, собственно, нужен вид на море, если отказывать себе в удовольствии с видом на это море спокойно выпить утренний (или полуденный) кофе?

Щурясь, смотрю на незнакомый номер. Кому же это я мог понадобиться… Впрочем, какая разница? Пожалуй, вздремну еще, потом перезвоню. Я вспоминаю, что до утра шлифовал текст, и все шло так гладко, что-то я там такое забавно завернул… А, вот — про то, как у амберского колхозника МАксима в разгар заседания отваливается башка и, “громыхая пустотами”…

— Да! — рявкаю я в ответ на третий звонок.

Я недовольно кошусь на время. Что за скотство трезвонить в два часа дня?! Я вроде нигде не состою, чтобы вот так, спозаранку, бесцеремонно названивать праздно… Что праздно? …праздно пре-про-во-дя-ще-му время… Спросонья я плохо соображаю, тем более когда меня будят.

— Ян? — женский немолодой голос звучит настороженно.

— Ну да. Ян.

“…Вольному художнику” — наконец нащупывается достойная формулировка для завершения мысли.

— Что за безобразие! — огорошивает меня тетка из сотового пространства. — Молодой человек, вы электронную почту проверяете?

— Какую еще почту?

— Свою. Технионовскую. Аспиранты, да будет вам известно, обязаны регулярно проверять институтскую электронную почту.

— Технионовскую? Но…

— Да-да, технионовскую. Или вы еще в каком-нибудь учебном заведении состоите?

Я осознаю, что происходит нечто выходящее за рамки моего понимания, и решаю благоразумно промолчать.

— Нет? Не состоите? Так вот, ректор института принял решение вас наградить. А вы, подумать только, не удосужились явиться на церемонию! Возмутительно! Где вас носит? За последние две недели выслано уже четыре уведомления. Никакой реакции. Неслыханно! Мы что, за вами гоняться должны?

Я резко встряхиваю головой, так что она у меня самого, как у МАксима, чуть не отваливается, и вдруг безошибочно узнаю голос. Это же Госпожа Инквизиция — ректорская секретарша!

— Простите, наградить? Чем наградить?

— Чем?! — она раздраженно трещит клавиатурой. — Чем наградить? А вы как думаете? Нобелевской премией?! Наградить как лучшего аспиранта этого года. Хотя, будь моя воля, я бы вас за такое… — она снова нещадно клацает мне в ухо. — Идите и самостоятельно ознакомьтесь. Я, к вашему сведению, не нанималась зачитывать почту аспирантам.

Кажется, стоит держать язык за зубами, пока ситуация не прояснилась.

— Он еще спрашивает, чем… — продолжает зудеть она. Сетует на вопиющее что-то там и падение чего-то куда-то, я уже не совсем понимаю, что именно и куда падает, и тут она брякает: — …Я буду вынуждена доложить о сложившейся ситуации вашему научному руководителю!