— Траа-та-та… Траа-та-та… Траа-та-та…
Размеренно, методично, с неубывающим воодушевлением.
— Траа-та-та…
И так битый час. Он колотит, а я смотрю.
— Траа-та-та…
Вот кто отлично усвоил метафорический смысл образа Сизифа. Воистину, успех есть переход от неудачи к неудаче со всевозрастающим энтузиазмом, как говаривал товарищ Черчилль.
Проходят люди, задирают головы, дивятся на дятла, потом на меня, недоумённо пожимают плечами и идут дальше. А я залип. Сижу в оцепенении и гляжу.
— Траа-та-та…
От долгого смотрения вверх немеет шея, а ему хоть бы хны — он невозмутимо продолжает свой труд.
— Траа-та-та…
Спустя некоторое время перемещаюсь на соседний пригорок. Боясь надолго терять дятла из поля зрения, очередной косяк скручиваю на ощупь.
Это же я. Я! Только я способен отыскать в современном мегаполисе чудом уцелевший деревянный столб. Только я мог удумать основательно засесть напротив жестяной заплатки. И долбить. Долбить. Годами. Несмотря ни на что — ни на здравый смысл, ни на боль в распухшем клюве. И окружающим всё понятно. Они даже будут делать робкие попытки вразумить меня. Куда там! Я буду колотить, пока не рухну вниз в полном изнеможении. Но песнь мою не задушишь, не убьёшь! Я отлежусь и полезу долбить дальше.
Сколько таких столбов в моей жизни… Тьма-тьмущая. Дремучие леса. И каков результат? Да, конечно, я неизменно доказываю, что у меня отменный клюв, упорство и целеустремлённость. А что в остатке?
— Траа-та-та…
Куда ведёт мой путь? К чему я прилагаю целеустремлённость? Каков смысл моих колоссальных усилий?
— Траа-та-та…
В остатке — боль и эмоциональное похмелье от доведённой до маразма, наивной мечты. Одиночество, сублимируемое в пустые металлические звуки. Разочарование, стыд и самобичевание.
— Траа-та-та…
И потом скитания, омерзительная жалость к себе и в итоге новый столб и новая жестяная поверхность.
— Траа… та… та…
* * *
Маэстро, до краёв!.. Не то расплескаю!
* * *
Вера — это то, что сейчас нужно. Вера — идеальная секс-игрушка, созданная и отточенная под меня. Она истошно кончает от любого моего проявления. От прикосновения, от звука моего голоса и даже от того, как я испражняюсь.
Однажды мы были в Барселоне. От непривычной пищи у меня случился запор, и я проторчал на толчке минут сорок. Когда я, весь потный, наконец, выбрался оттуда, она, разрумяненная, валялась на кровати, тяжело дыша. Вера призналась, что слушала моё дыхание, пока я тужился, и это так её завело, что она кончила пять раз подряд.
Вне постели она абсолютно отморожена. Не то чтобы черства, нет — она будто сделана не из плоти, а из стекла. Она обитает в плоскости, где отсутствуют понятия совести и морали. Я убеждён, что таких людей существовать попросту не должно. Будь моя воля, я бы её казнил. Отрубил голову — и ничего бы во мне не шелохнулось.
Она с преданностью собаки исполняла любую сексуальную прихоть. Стелилась под меня с тотальной, неистовой самоотверженностью, искренне и по-настоящему. И настолько же искренне и по-настоящему ни на йоту не шла навстречу в любой иной сфере взаимоотношений.
Наши редкие встречи ради демонических соитий тянулись долгие годы. В перерывах мы не виделись и не общались. Последний раз это было года полтора назад. В промозглый вечер поздней осени я написал ей: «Хочу выебать тебя под сенью нашей синагоги».
У неё светло-голубые глаза и ангельское личико, лучащееся трепетным простодушием. При этом более бесчеловечной особи я никогда не встречал. Её жестокость порождалась не злобой, а непониманием и наивным любопытством, как безжалостность неумелых детских пальцев, ломающих крылья насекомого.
Я ненавидел её всем естеством, до хрипа и скрежета. Она была мне отвратительна, как не могут быть отвратительны любые телесные уродства, и даже хуже, гораздо хуже, как не бывают отвратительны какие-нибудь твари в фильмах ужасов.
Вера — это в самый раз. Беру мобильник, нахожу номер и набираю сообщение:
Motel 6, 1041 Alameda, San Jose. Room 9
Через час раздаётся стук. Дверь не заперта, я отзываюсь, и она входит. Дыхание спирает от похоти, ненависти и предвкушения. Она приближается медленно, словно по зыбкой поверхности, неотрывно смотря своим рыбьим взором. На её лице — улыбка покорности, а в подрагивающих уголках губ играет азарт торжества: «Ты снова позвал меня». Я выжидаю с полминуты цепенящего молчания и резко разворачиваю её к кровати. Опускаясь на колени, Вера расстёгивает ремень, стаскивает джинсы и, выгибаясь, призывно обнажает белые ягодицы. Я швыряю недопитый стакан о стену и вхожу в неё под звон осыпающихся осколков.
* * *
Вкус Веры необходимо срочно залить спиртом. Маэстро, медицинский спирт в студию. И К ЧЁРТУ СТАКАНЫ!!!
* * *
Сальная стойка с пятнами от стаканных донышек. Я снова в пабе, уже в другом. Трава кончилась, и я собираюсь как следует надраться. Нацеживая очередную рюмку, смазливая барменша затевает пустопорожний трёп.
— Ты как, в порядке? — игриво спрашивает она.
В порядке ли я? Да что там, в полном ажуре! Оглянись вокруг, дурёха, разуй глаза, как тут вообще может быть что-либо в порядке?! Выпиваю и жестом показываю налить ещё.
— А чем ты занимаешься?
— Я инженер, — огрызаюсь я, решив отделаться коротким ответом и пересесть за дальний столик. — Разрабатываю меди… цинское… обо…
Я затрудняюсь выговорить конец фразы. Мысли начинают отслаиваться от речи. Трещина в сознании разрастается, змеясь рваными краями, меж которых разверзается головокружительная пропасть. Окружающая действительность наваливается с невыносимой подробностью, заостряясь пронзительной чёткостью восприятия. Мускулы сковывает тисками липкого страха. Я встряхиваю головой, силясь отогнать наваждение, открываю рот, но сказать ничего не получается.
— Ты точно в порядке? — нервничает размалёванная девица.
Я захлопываю рот и утвердительно киваю. От волнения её голос становится визгливым. Я озираюсь, прикидывая, как бы поскорее свалить на улицу, отдышаться и прийти в себя.
— Всё о’кей? — верещит смазливая сучка. — Может, вызвать врача?
Я отрицательно мотаю головой и в проплывающей перед глазами пелене чувствую, что начинаю отслаиваться от собственных мыслей. Они текут всё медленней и прозрачней. Какое-то бесконечно тянущееся мгновение я наблюдаю их со стороны, и меня пронзает первобытный звериный ужас.
Всё исчезает, и последний вопрос пытается уцепиться за ускользающее сознание: кто же тогда тот я, который останется, если… Но вот и он затухает. Звенящая тишина повисает в густой беспросветной тьме. Единственный звук, который я слышу, или, скорее, ощущаю — это удары собственного сердца. Глухие и гулкие, словно сквозь толщу воды.
Я делаю отчаянную попытку подняться. Картинка начинает съезжать куда-то в сторону. Пальцы вцепляются в край стойки. Срываются. Задевают соседний стул, он медленно валится набок, а я падаю назад. Перед глазами проплывает полоса огней над стойкой, их отсветы в бокалах на навесной полке, потом потолок, и я проваливаюсь в пустоту. В бездну.
