— Так! — Я грохнул ладонью по столу. — Кимберли!

Вроде получилось не так уж громко, но она аж подпрыгнула и смотрит на меня глазами-блюдцами. Заметив неподдельный испуг этой, казалось, абсолютно непробиваемой особы, я мгновенно успокаиваюсь, и ситуация начинает даже несколько забавлять.

— Давай-ка каждый заниматься своими прямыми обязанностями, — продолжаю подчёркнуто тихим угрожающим тоном. — Процессы, говоришь? Так вот, процесс у нас следующий: ты — перекладываешь бумажки, я — работаю, Ариэль — делает выговоры. И не тебе — секретарше, высказывать мне — главному инженеру, замечания. Это понятно?

— Но я… Я лишь хотела… — блеет густо пунцовеющая Кимберли. — Просто подумала…

Хотела она, понимаете ли. Только Ариэль чуток утихомирился с постоянными выволочками, и я было решил, что смогу спокойно вздохнуть, так нет же, нашлось кому проявить бдительность.

— А не надо. Думать — не твоя прерогатива, — подавшись вперёд, ласково проговариваю я. — Занимайся своим рукоделием и не лезь, куда не следует. Ага?

Оторопевшая крокодилица кивает.

— Вот и славно, — хлопнув по коленям, я бодро встаю и поправляю покосившийся календарик на её столе. — Всего хорошего.

* * *

В один из вечеров я сгонял в Санта-Круз. Выяснилось, что коттедж принадлежит приятелю Яна, укатившему в Новую Зеландию спасать китов или, наоборот, — девственные пляжи, которые те в суицидальном порыве захламляют своими тучными трупами. Он вырос в этом доме и потому не спешил сдать его лишь бы кому. Ян позвонил хозяину и заверил, что я «свой», в то время как этот самый «свой», пытаясь развести огонь в камине, чуть не спалил всё к чёртовой бабушке. На этом переговоры были окончены. При желании я хоть сегодня получал в распоряжение отличное жилище фактически за полцены.

Субботним утром я заказал перевозку и взялся за сборы, но со временем всё же не рассчитал. Даром что обстановка хозяйская, а остального барахла, в сущности, негусто и, казалось, рассовать его не составит труда; к полуночи выяснилось, что я катастрофически не успеваю. Кроме прочего, то и дело попадаются подводные мины — предметы, связанные с воспоминаниями о каком-либо периоде жизни или человеке и по-прежнему хранящие эмоциональный заряд. Мимо них сложно пройти, не получается просто сунуть в коробку или с лёгкостью определить на выброс.

И вот я шатаюсь из угла в угол, перебирая в пальцах непальский браслет из черепов Кали, символизирующий бесконечную череду мнимых эго, чужих и моих собственных, умерщвлённых мною на жизненном пути. Или рассматриваю какой-то смутно знакомый клык и никак не могу восстановить в памяти историю его происхождения. А потом нахожу осколок Звёздного ветра, добытый на берегу Сан-Диего, когда, будучи в просветлённом состоянии духа, мы спасали луну, чтобы та не потонула в океане… И кость птичьего крыла, и простенькое кольцо, выпрошенное у одной девушки, которой уже давно нет.

Но предутренние часы летят быстро. Я перешагиваю и продолжаю как заведённый: склеиваю картонные ящики, распихиваю шмотки и, наскоро обернув лентой, составляю штабелями в гостиной. Перед рассветом, когда большая часть уже собрана, на вешалке в прихожей, под тёплой курткой, купленной для поездки в канадские Скалистые горы и в итоге забытой дома, обнаруживается Ирин шарф. Помедлив, подношу его к лицу, и внутри всё сжимается.

Оглушённый, сижу, глотая слёзы, и вою, до боли стискивая зубы. Я плачу не о куске цветного шёлка, не о ещё сохранившемся в нём знакомом запахе, и даже не об Ире или наших отношениях — я оплакиваю себя. Того себя, преисполненного мечтами, поверившего в возможность прорваться и отыскать дверь в иной чудесный мир. Тоскую о том мне, бросившем едва начавшуюся блистательную карьеру ради того, что казалась настоящим и было наполнено истинным смыслом.

Сегодня я покидаю не место жительства и не LA — город искалеченных судеб и проклятых надежд, — я покидаю себя, сбрасываю отжившую оболочку. Всем спасибо — затянувшийся пикник на обочине окончен. Однако теперь, в отличие от тех времён, я не знаю, что меня ждёт, не верю в новый мир и не вижу дверь. За этот период я не обрёл ничего, кроме понимания ещё нескольких горьких истин, новых шрамов и вороха никчёмных вещей. А из той жизни остался, пожалуй, только мой добрый старый Challenger, который увезёт меня отсюда, постаревшего на пять лет и разочарованного на все двадцать.

Но расклеиваться некогда. Оставшиеся часы проносятся в бешеном темпе. Упаковка завершается и вовсе кое-как — при грузчиках и одновременной попытке уследить за правильным размещением коробок в кузове. Около полудня всё заканчивается. Я оглядываю неказистую и на поверку небольшую кучку своих пожитков, горстку чудом уцелевших робинзонов, — безотрадный итог очередного кораблекрушения. Водила, посмеиваясь, обменивается со мной рукопожатием, и они отчаливают.

Я возвращаюсь сделать прощальный круг по дому и убедиться, что ничего не забыто. Учитывая разницу в скорости, спешить особо некуда. Я сажусь в машину и еду к Дятлу.

Со дня нашего знакомства это далеко не первый визит. Мучимый бессонницей, я приходил сюда повидаться с товарищем по разуму. Как и подобает верному другу, Дятел всегда был на месте, встречая издали различимым в предрассветной тиши размеренно-методичным стуком и вселяя некую абсурдную надежду. Впрочем, не такова ли природа всех человеческих надежд… От него я уходил с чувством облегчения. Он будто выдалбливал из меня неизбывную скорбь, ожившую в последние месяцы.

И сегодня Дятел, по обыкновению, приветствует меня бравым маршем. Я присаживаюсь и наблюдаю, как он долбит. Придя позже обычного, я боялся не застать его, но он тут и будто чувствует неладное. Он оглядывается и смотрит протяжным, внимательным взглядом. Если бы я мог забрать с собой что-то одно, то без колебаний выбрал бы его. Ну и, конечно, столб с жестяной заплаткой бы прихватил, куда нам без них… Но этого не случится. Я уеду, а он останется. И в этом есть своя сермяжная правда.

Да он и не согласится покинуть пост. Не оставит священных обязанностей. Ибо есть предел и небесному терпению, и когда приидут ангелы Божие к вратам Содома сего и не найдут в стенах его ни единого праведника, воздастся каждому по делам его, и вопиет камень, и реки потекут вспять, и будет велик и неотвратим гнев Господень. И сдаётся мне, что без моего Дятла этому городу грозит попросту кануть в тартарары, а я не готов стать виновником катаклизма национальных масштабов.

* * *

После передряг с экспериментом воцарилось зыбкое затишье. Подошёл срок сдачи проекта. Составив отчёт, я усиленно работал, стремясь получше подготовиться к знаменательному событию. При соответствующих настройках, подавляющая часть данных уложилась в допустимый диапазон, что весьма обнадёживало, доказывая устойчивость и универсальность алгоритма, а неудачные случаи — отголоски саботажа, я списал на неминуемые погрешности, и в целом отчёт был принят вполне благосклонно.

Единственным примечательным событием оказался внеочередной бзик Ариэля. Уж не знаю, какие именно завихрения веяли в его дюжей башке, но как-то во время послеобеденного штиля, когда разомлевшие работники погружаются в безмятежное оцепенение, наш гигант мысли в каком-то припадке умопомрачения выскакивает из кабинета и принимается метаться по коридору.

— У меня нет жизни! — воет Ариэль, обхватив голову руками.

Преодолев в три-четыре прыжка небольшое прямоугольное пространство, он вскидывает руки к пенопластовым панелям фальшпотолка и неистово потрясает ими в воздухе.

— У меня нет жизни! — стенает он, кидаясь обратно.

Наблюдая за этими вокально-атлетическими упражнениями, я всякий раз опасливо отстраняюсь. Из-за дверей в испуге выглядывают лица сотрудников.

— Что это с шефом? — шепчет Ирис. — Утром застала его спящим, уткнувшись лбом в стол.

— Должно быть, издержки производства. Кстати, как там у тебя с дифференциальными уравнениями?

— Да… всё обошлось. Спасибо. Купили программу, начертили, решили. Ничего сверхъестественного.

Вслед за ним, влекомый вихрем, парит листопад инструкций по технике безопасности, опрометчиво подвернувшихся под горячую руку.

— У меня нет жизни! — надрывается Ариэль.

В этом вопле души, в этом отрицании жизни звучит не раскаяние опомнившегося, не ужас осознания, а бешеный азарт. Он упивается своим самопожертвованием. Я смотрю на происходящее, словно на собственное отражение. Ведь, подобно ему, умеренность никогда не была моей сильной стороной, а меж тем я иду по его стопам, просто ещё не забрался так далеко. И пока не поздно, надо что-то менять. Нельзя дать себе докатиться до такого состояния. При всём сочувствии, становиться Ариком номер два мне отнюдь не улыбается.

* * *

В выходные я выбрался в центр пообедать, да и поужинать заодно. Повар из меня неважнецкий, и посуда ещё не распакована, так что дома в смысле продовольствия хоть шаром покати.

Санта-Круз — город хиппи, сёрферов и морских чаек, предрассветного тумана и запаха океана, беззаботно радовался погожему дню ранней осени. Проезжая мимо Калифорнийского университета, останавливаюсь на перекрёстке и вижу девушку из студии звукозаписи.