В маленькой голубой машине мама-Пежо посмотрела вслед удаляющейся женской компании и снова повернулась к сыну. Мальчик спать и не думал, он висел на своих перекрещенных ремнях и заштриховывал новый лист блокнота. Картон прогибался, карандаш скрипел. Она развинтила термос, налила немного мятного чая в синюю пластиковую чашку, сделала крошечный глоток и стала считать, беззвучно шевеля губами, потом попробовала еще раз и наконец протянула сыну. Не отрываясь от своего рисунка, он отпил немного, сморщил лицо и замотал головой. Левая рука его дернулась, перевернула чашку и ударила мать по лицу.

— Остыло же, — сказала она. — Не горячо, правда не горячо. Ну хочешь, еще подождем?

Она протерла чашку салфеткой, налила следующую порцию и снова начала считать. След от удара у нее на щеке, сначала яркий, уже понемногу бледнел.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 02:15

Когда машины наконец кончились, вокруг сразу стало очень тихо. Шаги и голоса зазвучали гулко, как в музее или в церкви.

— Какое криповое место все-таки, — сказала нимфа-Кабриолет. — Главное, сто раз уже тут ездила, только щас поняла. Там вода же наверху, да?

И две с лишним дюжины женщин разом невольно посмотрели вверх. Все выглядело как обычно: свод тоннеля был сухой и крепкий, крутились воздушные пушки, горели желтые лампы на потолке, — но прочность этой толстой каменной трубы теперь и правда больше не казалась безусловной.

— Ненавижу тоннели, — сказала незнакомая пассажирка Вольво-универсала, который они миновали одним из последних. — Лучше б мост здесь построили.

— А вдруг и правда что-то случилось? — спросила младшая женщина-Кайен. — Что-то плохое.

— Ну что, что там может случиться, — быстро сказала жена-Патриот и прижала покрепче свою розовую дочь. — Просто сломалось у них там что-то. Починят, и поедем домой, да?

— Давайте не будем далеко заходить, — сказала пожилая владелица серого Лендровера. — Там мотоцикл этот скоро будет, не хочу еще раз смотреть.

— Не, тут я точно не могу, — сказала нимфа. — Давайте чуть-чуть еще хотя бы, зачем светить-то при всех.

Ася посмотрела назад и увидела последние ряды автомобилей, до которых действительно было недалеко, метров сто с небольшим. А чуть ближе, метрах в пятидесяти — папу, который все-таки шел сзади, не пытался догнать, но и не отставал. За все время, пока они шагали вдоль рядов шумной растущей группой, пока весело стучали в запотевшие стекла, она не обернулась ни разу, правда вообще не думала, идет ли он следом, потому что это было неважно — их было много, и людей вокруг было много, и тесно стоящих машин. А здесь, в этом пустом и гулком пространстве, похожем на закрытый на ночь аэропорт, все стало иначе, и ей показалось вдруг, что стоит сделать еще десяток-другой шагов, свернуть по бетонной трубе, и все позади исчезнет — и машины, и люди, останется только асфальт, три километра чистого сухого асфальта. И вернуться в то, предыдущее место станет уже нельзя, если на полпути между пустотой и непустотой не будет хотя бы одного человека.

Она чуть отстала, подняла руку и помахала ему: всё, стой. И он сразу остановился и повернулся спиной.

— Всё, давайте здесь, отсюда не видно уже, — сказала она, и расстегнула джинсы, и первая присела у стены.

Назад они почти побежали — молча, с одинаковым облегчением, как будто все двадцать восемь взрослых женщин и две девочки-подростка, свернув за угол, на секунду провалились в один и тот же пугающий сон. Увидели общий вязкий кошмар, и, чтобы стряхнуть его и снова начать разговаривать, пустоту сначала нужно было оставить позади.

Дождавшись, пока их шаги окончательно стихнут, человек в наручниках выбрался из-за лежащего на боку мотоцикла, встал на колени рядом с опрокинутым на спину ездоком и продолжил стаскивать с него куртку. Скованные руки сильно ему мешали.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 июля, 05:49

Измученный светловолосый лейтенант зацепился кобурой за чье-то боковое зеркало, остановился и открыл глаза. Он не спал уже почти сутки, за четыре часа не выпил ни глотка воды, прошагал длинную бетонную трубу насквозь трижды, от одной запертой решетки до другой, стер до крови ногу, и давно перестал соображать, и теперь просто шел вперед, хромая и механически считая круги, как безнадежно отставший марафонец, которому надо добраться до финиша. И похоже, заснул наконец на ходу.

Еще на втором круге, прямо посреди пустого прохода между спящими рядами, где в машинах по обе стороны неподвижно, как мертвые, сидели и лежали люди в неудобных позах, одуревшему от жары и недосыпа старлею показалось вдруг, что все действительно умерли, просто он почему-то пропустил момент, когда это произошло. И в забитой автомобилями каменной кишке их осталось только двое — он и тот, в наручниках, который так же бессонно, бесцельно идет по кругу, повинуясь тому же потерявшему значение импульсу, не бежит больше и не догоняет, а просто идет, неспособный остановиться, так что может быть сейчас где угодно, впереди или сзади, и это совершенно неважно.

Где-то к четырем утра он понял, что забыл лицо человека, которого должен был поймать, и не узнает его, даже если увидит, потому что оно слилось в его памяти с сотнями других мужских, женских и детских лиц. Что, возможно, он видел его уже несколько раз и прошел мимо.

А сейчас, спустя тридцать с лишним тысяч шагов, он сомневался и в том, что человек этот вообще существовал. Первоначальная задача поблекла и выветрилась, и остался только маршрут — закольцованный, бесконечный и потому бессмысленный. Тоннель давно перестал быть однородным и разложился у него в сознании на фрагменты, череду реперных точек, по которым он мог уже отмерять не только расстояние, но и время: длинный рефрижератор с польскими номерами, серый Лендровер с яркой наклейкой на запаске, чумазая Газель «Напитки Черноголовки», желтый Ситроен, в котором не спит большая и тревожная рыжая собака, серебристый седан с пучком умирающих пионов на задней полке, растоптанная папка с бумагами, Опель-универсал с крошечным младенцем в люльке. И минут через пять после младенца покажется застрявший под решеткой Фольксваген и начнется следующий круг — мимо Опеля, папки, пионов, собаки, Газели, польского рефрижератора и мертвого мотоциклиста, до запертых ворот на той стороне, где нужно будет снова повернуть обратно.

Он потер лицо и заморгал, пытаясь определить, где находится. Слева торчала грязная будка Газели, перед ней замерло желтое такси с расколотым бампером, и виднелась уже помятая дверь патрульной машины и синяя с красным мигалка на крыше. Выходило, что он отключился на время и просто вернулся на место, как усталая лошадь. На часах было почти шесть утра, ровно сутки с тех пор, как он встал вчера, закинулся кофе и отправился на дежурство, и значит, смена его только что закончилась. Было тихо и жарко, и все вокруг спали. Все, кроме него: седой маленький таксист в Рено и юный таджик в своих пыльных «Напитках», мамаша-Пежо с ее странным сыном, трое в старой Тойоте RAV-4, и толстяк-Патриот со своим семейством, и две женщины в Порше Кайен, которые устроились удобнее всех, потому что в разложенном виде широкие кресла немецкого монстра превратились в реальную двуспальную кровать. И спал, конечно, мордатая сука капитан, запрокинув голову и раскрыв рот, вывалил наружу бледную мясистую лапу и наверняка даже не пошевелился за время, пока он, старлей, шарахался по тоннелю и держался за пистолет, как гребаный Рэмбо, думая, как это — выстрелить в человека. Как он это сделает и сможет ли сделать, потому что ни разу в жизни в человека не стрелял. Бил — да, и валил на землю, тащил и заламывал, а однажды даже участвовал в очень стремном допросе, который непонятно чем закончился, потому что в конце надо было выйти, и он вышел, и поехал домой, и не спрашивал ни о чем; но чтобы выстрелить в кого-то — нет, такого не было никогда, для этого он не годился. Сука, сука, подумал он с ненавистью, заглядывая в несвежую Капитанову пасть. Надо было устроиться в банк. В инкассацию, например. Осмотреться, прикинуть что к чему и поднять там денег, они же на полу у них буквально валяются. Купить себе тачку без крыши и катать в ней девчонок с голыми ногами.

Он шагнул к кабриолету и заглянул внутрь. Крышу так и не подняли, и красная машина с белыми диванами похожа была на дорогущую мыльницу, или даже нет — на огромную перламутровую раковину, и лежали в ней два красивых холеных тела: белозубый мажор в часах за пол-лимона и его тоненькая загорелая подруга. Юбка у нее задралась, и видна была длинная гладкая нога, открытая до самого бедра, и старлею вдруг стало неловко — мучительно, до пылающих щек, как будто он забрался в чужую спальню и стоит над кроватью, и остро захотелось как-нибудь защитить эту бесстыдную ногу, накрыть ее или хотя бы поправить юбку. Но трогать, конечно, было нельзя, как и смотреть, этого нельзя было тоже, а все-таки он смотрел — долго, несколько минут, и увидел родинку над коленкой, и хрупкую щиколотку, и узкую босую ступню, и маленький согнутый мизинец. И розовое ухо, и сладкое горло. А потом наклонился и коснулся темной сложно завитой пряди, сжал между пальцами и понюхал. Волосы у нее были мягкие и пахли земляникой.