Из-за этой неразберихи внутри чувствую себя травинкой в бурной реке — меня несет и несет, и нет камня, чтобы зацепиться, удержаться, остановиться. А впереди — водопад, и я рухну вниз, разлечусь вместе с мириадами брызг, погибну. Или…
Кто я: травинка в водопаде или водопад? А может, пламя? То, что убивает и согревает одновременно.
Вопросы не дают мне покоя. Не ответив на них, не обрести себя, а значит, не прекратить бежать, не осесть, не пустить корни. Они сеют смуту и хаос внутри, изматывают, пугают…
Иногда мне кажется, что за прожитую тысячу лет — то время, когда я более-менее осознаю себя, — видела уже все и ничему не удивлюсь. Но думаю так ровно до той поры, пока над моей головой не появляется зонт. Явно не обычный, потому что он не просто прикрывает от дождя — под ним становится сухо и даже тепло.
А потом я замечаю длинные серебряные пряди и узкую мужскую ладонь, протянутую ко мне.
— Вставай, глупышка. Вымокла же до нитки. Так и заболеть недолго.
Голос низкий, бархатистый, чарующий. Словно из моего сна, того, что кажется таким реальным. Того, что приносит образы. Может быть, я сплю и сейчас? Или грежу наяву? Ну что ж, тогда я погружусь в мечты до конца, до самого дна. И пусть меня утянет в водоворот. Так будет даже лучше.
Я хватаюсь за протянутую ладонь, позволяя вздернуть себя вверх, будто вытащить из того темного болота, которое все сильнее и сильнее смыкалось над головой. Незнакомец с серебристыми волосами не дает мне разбиться. Может, он и есть мой камень, моя опора, моя земля? Может, именно он поможет мне отрастить корни и расцвести?
И вот мы рядом, висим в воздухе, смотрим глаза в глаза.
Зонт брошен на землю. Ну и пусть, ведь дождя больше нет. Только мы. Легкий ветерок играет с длинными серебристыми волосами и элегантными серо-лиловыми одеждами. Доносит ту чарующую мелодию. Я купаюсь в ней, очищаюсь и по-прежнему грежу наяву.
В реальности не бывает таких красивых. И таких высоких. Если бы мы стояли на земле — моя голова была бы на уровне его груди.
— Как ты понял, что я — девушка? — спрашиваю с волнением. Хочется, чтобы он видел во мне не только особу женского пола, но и красавицу. Наверное, я многого хочу.
Он лишь улыбается. И эта улыбка может свести с ума. У него во взгляде пляшут смешинки. Глаза серые, словно их запорошило, но живые, утопают в длинных ресницах.
— Я многое знаю, — снисходит до ответа.
— Ты бог?
Зачем спрашиваешь, дура? Очевидно же. Кто еще мог явиться и вот так остановить мой дождь?
Он лишь качает головой.
— Скорее странник.
Вернее, лжец. Странники не носят шелковых одежд с затейливой вышивкой и предпочитают убирать волосы. Но мне все равно.
— Скажешь мне свое имя? — Смотрит внимательно, чуть наклонив голову.
Любуюсь его скулами, очертанием губ. Безупречный. Даже лучше, чем я фантазировала. Хотя я никогда прежде не видела такой совершенной красоты.
Пожимаю плечами.
— У меня нет имени. Дядюшка зовет меня Никчемной, люди — Ю.
— Ю?
— Да, Ю, как дождь.
Он протягивает руку, касается моих коротких прядок. Пальцы у него длинные, тонкие, перебирают волосы, словно струны музыкального инструмента.
И меня осеняет.
— Так это ты играл тогда, — машу рукой за спину, будто обозначая прошлое, — в бамбуковой роще?
— Кто знает, — усмехается он, и за эту усмешку можно отдать жизнь. — А можно я тоже дам тебе имя?
Киваю, спрашивая:
— И какое же?
— В твоих волосах запуталось пламя… — Он на миг задумывается. — Я буду звать тебя Огонек.
Расплываюсь в улыбке, довольная, как сытый котенок, подставляясь под ласку его чутких пальцев. И так же, по-кошачьи, жмурюсь. От незнакомца веет родным. Будто я знала его давным-давно и много лет подряд, но потом почему-то забыла. Но — не знаю, откуда, — приходит понимание: что бы я ни сказала или ни сделала сейчас, он заранее мне все простил.
Чтобы проверить, открываю глаза и произношу:
— Я тоже хочу дать тебе имя.
— Любопытно. — Он вскидывает посеребренную бровь. Прямую и идеальную, как меч.
Позволяю себе коснуться его волос. Как и ожидалось — чистый шелк, чуть более жестковатый, чем должно.
— А твои волосы уже перегорели, на бровях и ресницах тоже осел пепел. — Беззастенчиво скольжу пальцами по скульптурным чертам. Он позволяет. — Кто сжег тебя?
— А если отвечу, что ты?
И тон такой, не поймешь: шутит или всерьез?
Усмехаюсь:
— Я вижу тебя в первый раз. Как могла сжечь?
Или могла и мы вправду знакомы?
Он не отвечает, лишь берет мою ладонь и прижимает к щеке, опуская свои невероятные ресницы. Так мы застываем на пару мгновений.
Наконец он открывает глаза и говорит:
— Я все еще жду свое имя.
— Пепел, — отвечаю, не задумываясь.
— Хорошо, — улыбается он. — Ты — мой огонь, я — твой пепел.
— Мой? Твой? Разве мы уже…
— Т-с-с. Идем.
— Куда?
— А куда бы ты хотела?
— Домой.
— А где твой дом?
— Наверное, там же, где и твой… — Заглядываю в глаза, с радостью ощущая его руку на своей талии и слушая шум ветра в ушах. Я не умею летать, я же не бог, поэтому сейчас наслаждаюсь — и полетом, и красивым мужчиной рядом.
Мир с такой высоты вовсе неплох. Ночь сегодня удивительно светлая. Или это сияет тот, кто обнимает меня сейчас?
Я не знаю, сколько мы летим, завороженная самой возможностью оторваться от земли и воспарить, но через время все-таки приземляемся на лесной поляне. Светлячки кружат над ней, наполняя воздух волшебным сиянием. Ветви деревьев образуют полог над ложем из цветов и листьев.
Мы стоим рядом. Теперь мне приходится задирать голову.
— Это твой дом?
Пепел улыбается.
— Мой дом везде, где захочу. Я же странствую, так что весь мир может быть моим домом. И твоим тоже. Нравится?
Оглядываюсь, наслаждаясь видом, и киваю.
Он наклоняется, поддевает пальцами мой подборок и целует. Так, будто имеет полное право. Впрочем, имеет — сама отдала его. И тело отдам. Он должен быть первым, последним, единственным. Навсегда. Если не ему — разве можно кому-то другому позволить вот так же касаться?
— Тебе не кажется, что эта одежда, — Пепел указывает на мои лохмотья, — грубая и лишняя?
— Да, но… — Договорить не успеваю, взмах руки — и я нагая. В чем мать родила! Были бы волосы длиннее, завернулась бы в них. А так — лишь до плеч, поэтому приходится прикрываться руками.
Ну вот, а говорила, что не ханжа, «не вспыхиваю пожаром». А что же сейчас?
Он отводит мои руки в стороны, перехватывает запястья — не больно, но так властно, по-хозяйски, подчиняя.
— Не прячься от меня. Ты прекрасна.
И прежде чем успеваю сказать что-то внятное, подхватывает на руки и несет на ложе. Укладывает прямо на шелк лепестков и смотрит так, что невольно верю — прекрасна.
Это подтверждают и его руки, скользящие по моему телу. Он словно ваяет меня, создает из первозданной глины.
— Я тоже хочу… — Тянусь к нему, просовываю ладонь в вырез одежд, тащу их прочь — лишние, ненужные, мешающие. Он подчиняется и обнажается сам.
Немею.
Надо же, какой! Широкие плечи, литые мышцы, твердый живот… Вот только шрамы портят гладкую совершенную кожу.
— Кто мог ранить бога?
— Нашлись умельцы, — отвечает он, снова притягивает к себе и целует. Головокружительно, без нежности, властвуя надо мной.
И я отдаюсь в его власть.
— Смотри на меня, — то ли просит, то ли приказывает он, — хочу видеть твои глаза.
А дальше здесь, под деревьями, на ложе из трав, творится древнее таинство, которое соединяет мужчину и женщину в единое целое. Ветер запоминает мои стоны и вскрики, заучивает нежные клятвы, а звезды подмигивают с пониманием. То, что происходит между нами, космически и сакрально. И настолько невыносимо огромно, что я взрываюсь, распадаюсь на частицы, разлетаюсь по вселенной. Чтобы слиться с нею, вместить в себя и самой стать космосом…
— Спи, — ласково приказывает Пепел, когда, вернувшись в его объятия, я сворачиваюсь клубочком под боком.
Мой мужчина обнимает меня, прижимает к себе, целует в макушку. Сон приходит мгновенно.
Пробуждение, как всегда, внезапное и кажется несвоевременным. Когда ты судорожно тянешь руки вперед, хватаешь сон, пытаешься удержать грезу… Но разве так бывает?
Если бы не легкая боль и не следы от его губ на моем теле, и впрямь бы подумала, что все приснилось, ведь проснулась я в своей хижине, на привычном топчане. И жилище в порядке — ни следа от пожара. И дядюшка Жу по-прежнему радует слух храпом.
Спешно одеваюсь, выхожу наружу.
Так и есть: ничто не напоминает о вчерашнем побоище, ни клочка сажи вокруг. Будто и не было ничего.
Твой подарок за девственность, да, Пепел?
Что ж, я его приму.
А вот другой, когда возвращаюсь обратно в дом, вызывает возмущение: изящное шелковое платье, заколки из серебра и нефрита… Ну уж нет, милый, так дешево я не продаюсь! Даже глаза начинает щипать от обиды.
Ну зачем, зачем ты все испортил?!
Со злостью сгребаю дорогие подарки с твердым намерением пойти на рынок и выручить за все это добро кругленькую сумму. И уже почти завязываю покрывало в последний узел, как буквально застываю, выхватив взглядом один предмет: женскую шпильку. Тонкая вязь бамбуковых веточек из состаренного серебра, легкие вкрапления пейзажной яшмы… Такие вещи обычно делают под заказ для конкретного человека. В частности, эту шпильку я видела на госпоже Чжао.