— Поздравляю, у вас мальчик! Надо же, в один день с сыном принца родился — хороший знак! — сказала мне тогда Имано.

Склонившись над футоном [Футон — толстый хлопчатобумажный матрас, который расстилают на ночь для сна и утром убирают в шкаф.], я увидел, как Сэцуко прижимает к себе ребенка и уже кормит его грудью.

Почему-то, правда, сначала взгляд мой упал не на младенца, а на руку Сэцуко, согнутую, будто лезвие серпа, мускулистую от постоянной работы в поле, обгоревшую на солнце…

— Какой красивый малыш! — произнесла акушерка, теперь на местном диалекте — до этого она говорила на стандартном японском. Сэцуко расхохоталась — все тело ее сотрясалось от смеха, и тут же лицо исказила гримаса боли. Она высвободила одну руку, приложила ладонь к своему лбу, покрытому потом — это при том, что зима была в самом разгаре, — и снова рассмеялась.

Благодаря ее смеху повисшее в воздухе напряжение наконец испарилось, и я смог как следует рассмотреть сына.

И хоть я был отцом, глядевшим на своего ребенка, мне казалось, что я младенец, устремивший взгляд на мать — в этот момент отчего-то подступили слезы.

Мы решили назвать мальчика Коити, позаимствовав первый иероглиф из имени сына Его Высочества — Хирономия Нарухито — с которым они родились в один день.

— Воняет, наверное?

— Так я в прихожей оставляю.

— Но все равно же пахнет?

— Ну да. Только я привыкла. Запах ведь постоянно один и тот же. Вот и не обращаешь на него внимания.

Женщина лет тридцати пяти с пластиковой бутылкой, пристегнутой к поясу, вела трех пуделей, держа поводки в левой руке. У белого пуделя поводок был красный, у серого — розовый, а у коричневого — синий. По правую руку шагала ее собеседница, полная женщина примерно того же возраста.

— Корма на троих уйма уходит, да? Что им даешь?

— В кастрюле смешиваю рис и мясо — куриные грудки или постную говядину — и отвариваю, еще добавляю редьку, морковь, иногда красный латук — собакам нужны овощи, вот я и кладу всего и побольше.

— Да они у тебя едят получше, чем многие люди!

— Выходит, что так… Эх, вот бы сейчас булочку!

— Что-то я их не видела в последнее время. А раньше их часто давали в столовых.

— Я вот покупаю в маленькой семейной пекарне в одном из переулков.

Цок-цок. Это постукивают их каблуки. Опавшие листья шуршат, когда женщины наступают на них. Я больше не воспринимаю звуки и голоса ушами. И все же мне кажется, что я продолжаю судорожно прислушиваться. Я больше не могу провожать людей взором. И все-таки я чувствую, что продолжаю пристально вглядываться. Я больше не могу облечь в слова увиденное и услышанное. И тем не менее продолжаю говорить. Люди в моих воспоминаниях — живы они, или…

— А скоро ведь откроются цветочные рынки. Фестиваль вьюнков на носу!

— Да, в пятницу и субботу через две недели.

— На Кототой-доори народищу будет…

— Неудивительно — там одних прилавков больше ста планируется.

Группка пожилых людей в бейсболках и соломенных шляпах окружила симпатичную студентку, устроившуюся на дорожке на небольшом стуле и раскрашивающую зеленой акварельной краской деревья на своем рисунке. Старики будто не знали, куда деть руки — они то засовывали их в карманы, то скрещивали на груди, то отводили за спину.

Зонта ни у кого не было. Асфальт посветлел, высохнув в мгновение ока.

Сегодня, наверное, один из таких дней, когда дождь то идет, то нет…

Сегодня…

Один день…

В тот день было дождливо.

Пытаясь защититься от холодного ливня, я опустил голову. Я наблюдал, как под моими мокрыми ботинками разлетаются во все стороны капли, будто масло во фритюре, а потоки воды тем временем больно хлестали меня по плечам, но я шагал все дальше сквозь пелену дождя…

— Все небось нарядятся в юката [Юката — летнее легкое кимоно. Его носят как в помещениях (дома, в традиционных гостиницах и на горячих источниках), так и на улице (главным образом на летних фестивалях).] с узором из вьюнков!

— Да ведь молодые в последнее время такое и не носят.

— Носят, еще как! Выглядит просто замечательно!

— Я каждый год по два горшка вьюнков беру, и как же хочется, чтобы они хоть раз поцвели как следует, но тут если не прикладывать усилий, ничего и не выйдет. Растение южное, так что лучше ставить на солнечной стороне, а если днем листья вдруг обвисли, будто собачьи уши, нужно полить отстоявшейся водой или отваром из рисовой шелухи. Летом, когда цветки увядают, я их срываю — глаз да глаз за семенами, ведь те, что можно будет использовать на следующий год, получаются только после цветения в сентябре — из них и вырастут новые вьюнки.

У обочины стоит велосипед.

Его оставили у памятника жертвам бомбардировки Токио — «Монумента забытых времен» — наверное, это приехал кто-то из семей погибших.

Однажды мы всю ночь напролет стояли в очереди за билетами по поручению одного спекулянта — за так называемую смену он платил тысячу иен — тогда-то Сигэ и рассказал мне о бомбардировке.

— Великая бомбардировка Токио армией США началась в ноль часов восемь минут десятого марта двадцатого года Сёва [1945 г.]. Говорят, было больше трехсот самолетов. Низко летевшие бомбардировщики В-29 сбросили тысячу семьсот тонн зажигательных снарядов на густо заселенную южную часть города. В ту ночь дул сильный северный ветер, так что волна пожара в мгновение ока уничтожила жилые кварталы. Больше всего жертв было на мосту Кототой — люди по обе стороны реки Сумида пытались перебраться по нему в безопасное, по их мнению, место. Они несли детей на руках и за спинами, ехали на велосипедах, в прицепах и повозках тащили свой скарб, туда же сажали стариков… В этот момент со стороны Асакусы подступила стена огня. Языки пламени охватили и людей, и мост, по которому те бежали. Кототой оказался буквально погребен под обгоревшими телами. Семь тысяч погибших временно захоронили в парке на берегах реки Сумида, семь тысяч восемьсот увезли в Уэно. В ту ночь всего за каких-то два часа погибло больше ста тысяч человек, но во всем городе нет ни одного официального мемориала жертвам бомбардировки и войны. Даже парка мира, как в Хиросиме и Нагасаки, не сделали.

В тени перед велосипедом у «Монумента забытых времен» присел на корточки худой мужчина лет шестидесяти. Он брился, глядя в заднее зеркало велосипеда. Мужчина раскрыл большие ножницы, вроде тех, что используют при шитье, и, орудуя ими, точно бритвой, с шоркающим звуком принялся срезать волоски. Одет он был в черную футболку и белые брюки и выглядел в целом опрятно, вот только привязанные к багажнику велосипеда тент для палатки, кастрюли и котелки, зонт, резиновые шлепки, а также закрепленные прищепками мокрая одежда и полотенца, сушившиеся на передней корзине, подсказывали, что передо мной очередной бездомный. Интересно, для чего он бреется? Наверное, подвернулась какая-то работенка. С возрастом все меньше берут на стройку, будь то дороги или здания, а вот, например, пойти уборщиком куда-нибудь в офис за десять тысяч иен в день — всегда пожалуйста. В субботу и воскресенье, когда в компаниях выходной, эти люди моют полы в холлах перед лифтами и в коридорах с первого этажа по десятый, а потом, когда все высыхает, натирают их воском до блеска…

«Монумент забытых времен» изображает мать с двумя детьми — совсем еще маленького мальчика она держит правой рукой, левую положила на плечо девочки постарше. Девочка смотрит в небо, указывая пальцем куда-то вправо, мальчик повернулся влево, мать глядит прямо перед собой.

Сигэ продолжал рассказывать про бомбардировку, пока не открылось окошко по продаже билетов и очередь наконец сдвинулась с мертвой точки. Впрочем, это было совсем не похоже на его прежние истории о других местах парка Уэно — изваянии Будды, «часовом колоколе», храме Киёмидзу Каннон и статуе Сайго Такамори. В словах его чувствовались страх и одновременно грусть, от которых он как будто пытался отчаянно убежать, так что я задумался, не поселился ли Сигэ в палатке в парке Уэно именно потому, что тогда, спасшись от авианалета, наткнулся здесь на останки кого-то из своих родных. Впрочем, я хоть и догадался о том, что у Сигэ с бомбардировкой Токио свои особенные счеты, спрашивать о подробностях не стал — стоял самый разгар зимы, и на холоде у меня так пересохли губы, что я не мог вымолвить ни слова.

Конец ознакомительного фрагмента